жёлтый, как солнце, – семя истекало в каждую расселину в земной коре, каждую трещину в камнях, каждый скол и разлом в кристаллах, каждую дыру в земле. Так Адам оплодотворил нижние миры, пока возлежал с собственной тенью. От этого пошёл народ, населяющий тёмное подземье. И тогда за один-единственный раз зародились трижды триста тысяч. Вот и разгадка, отчего, где бы ни селились люди, там уже до них живёт многочисленнейший народ невидимых скрытых жителей в холмах и возвышенностях, горах и утёсах? Но Творец увидел, что так нельзя; что человек возжелал собственную тень, и это совершенно негодная идея, ведь вдруг он будет производить такую несметную тьму потомков каждый раз, когда станет спариваться с землёй. Тогда не успеешь оглянуться, как подземные жители уже перестанут помещаться в темноте, а повалят оттуда на свет таким же мощным потоком, каким семя изверглось из тела их отца. И первое, что решил сделать Создатель – лишить Адама тени, пока не найдёт решения этого затруднения. И пока Адам скитался по земле в поисках предмета своего вожделения – завывая от страсти, выступая запевалой в хоре воющих собак, всюду неотступно следующих за ним, – Создатель выдумал женщину. И её чрево он устроил так, чтоб оно одновременно могло взращивать не более трёх зародышей. Да, и с каждым поколением их порода должна была становиться на дюйм мельче. Пока человек в итоге стал не выше того невежественного потомка Адамова, что сидит здесь на краю со своей недозволенной тенью и облекает свои мысли в слова.
Солнце, благодарю тебя за то, что ты, повинуясь зову всемогущего Творца, удлиняешь своё шествие по небесам летом. Если бы не это, мы, живущие здесь, на этом бесформенном шматке каши, лежащем на карте земли так далеко к северу, – мы бы вконец обезумели, все до единого! Ибо так уж у нас устроено, что одну четвёртую часть года светлым-светло, одну четверть – кромешные потёмки, а две остальные – терпимо. Таковы наши времена года. В середине лета, когда всё время светло, тебе даётся время подумать о том, что черно, студёно и страшно – то есть, времени года, которое мы называем зимой. И обо всём злом, что сопутствует ему. После таких мыслей ты сидишь, обращаешь голову к небесам, зажмуриваешь глаза и даёшь этой синеве наполнить тебя тем заблуждением, будто так пребудет всегда, что мир в лучшем случае окрасится багрянцем, словно щёки смущённого влюблённого паренька, что никогда не станет снова темно. Свет для нас никогда не будет лишним – ведь наши воспоминания бывают такими сумрачными; уж это я знаю по себе. Весь день я думал о вещах гадких и противных. И всё же у меня есть и много поводов для радости. Здесь тепло и хорошо, простор, ласковое щебетание птиц, а на лежбищах бельки резвятся, как человеческие дети. И со мной моя жена, Сигрид Тоуроульвсдоттир. Эта очаровательная бедняжка, которая, выходя за меня, думала, что вступает в танец жизни с довольно-таки состоятельным и работящим мужем. Тридцать пять лет спустя она поняла, что это не так. Её привезли ко мне весной. Сказали, что она, бедолага, вся извелась от тоски по мне. Да, Сигга – бедолажка под стать бедолаге Йоунасу. Я думал, что её приезд облегчит мне жизнь, что меньше времени будет тратиться на хлопоты о нуждах тела, у меня будет больше возможности думать о вещах, достойных внимания, удерживать их в памяти. Они там лучше удерживаются, если мне есть, кому их перечислять. Но вышло так, что когда я пытаюсь поделиться с Сигрид моими теориями, она буквально на дыбы становится. Тогда между нами назревает буря.
– Ну вот, опять он за своё!
Так она говорит и отворачивается, будто бы из меня изверглась струя мочи. Я стараюсь долго не мучить её. И всё же потом следует вот это неотвратимое:
– Вот из-за этих глупостей мы с тобой сюда и попали!
И она права, хотя на самом деле знает, что называть это глупостями неверно, правильнее сказать, что нас прибило к этим берегам из-за моего ума. То есть, я из-за него отправился в изгнание, а она сама велела перевезти себя сюда на лодке, чтоб быть рядом со мной. Несчастная женщина! Но, очевидно, из двух зол меньшее – быть женой Йоунаса рядом с ним самим на этой пустынной шхере, чем находиться там, где ни близких, ни родных. Я слышал это по тому, как с ней разговаривали на большой земле. А хуже всего, по-моему, что такой верности я ничем не заслужил. Я ничего не сделал этой женщине, кроме зла. Она воспротивилась тому, чтоб я внял зову Лауви– Колдуна[20], сына Тоурда, сына знатока и поэта Тоуроульва, и отправился на запад страны, чтоб заклясть разбушевавшегося призрака. С той поры меня начали преследовать неудачи. Так мы потеряли всё. Как судьба свела нас? Вроде бы во время солнечного затмения, но её я спросить не решаюсь. Женщины считают, что мужчины должны сами помнить подобные моменты. В последний раз, когда она ругала меня за то, что я, мол, только грезить горазд, я спросил её, почему тогда она вновь вернулась ко мне – разве не для того, чтоб возобновить общение там, где мы остановились, когда мне пришлось одному залечь на дно, чтоб укрыться от ненависти Наухтульва и Ари ко мне и моим близким – Йоунасу Учёному и пастору Паульми. И да, зачем она тогда здесь – разве не для того, чтоб помогать мне изучать мироздание? Так было раньше. А сейчас как будто мои враги дали ей поручение «вразумить меня» – так называют это мои мучители: не один и не два, а больше. Но это не так. Когда недавно я указал на это, она ответила:
– Если кто-нибудь и понимает, что отныне тебя невозможно будет вразумить, Йоунас Паульмасон, так это я!
Сигга была самой приятной девушкой из тех, что мне встречались. Я впервые узнал о ней, когда пришлый человек рассказал нам с дедушкой Хауконом, что с девушкой на хуторе Бакки в Стейнгримсфьёрде приключилась беда: она заболела лунатизмом. Но не такого рода, какой наблюдали у помешанных бедолаг, по которым давно плачет нищенская сума. Отнюдь; при болезни она становилась спокойной и рассудительной, но была заворожена светом луны и её ходом по небосводу, её величиной и фазами. Она исчезала из своей кровати, а обнаруживали её у стены хлева, воздевшей большой палец в воздух, чтоб проверить, как тень луны подросла со вчерашнего дня. А если ей случалось раздобыть бумагу и то, чем писать, она тотчас начинала покрывать лист цифрами и чёрточками. А пастор, которого позвали посмотреть её, сказал, что, судя по всему, она обладает хорошими познаниями в счётном искусстве. Сама же она ни за что не хотела говорить, откуда у неё такая учёность, – а ведь она вряд ли научилась этому без посторонней помощи, но домочадцы уверяли, что это знание ей передал какой-то побродяга, – «И Бог знает, что он ещё попросил за это взамен». Но наука вычислений оказалась не по силам девичьей головке, а лишь помутила её разум, доказательством чему служило то, что она возлюбила то творение, которое издавна притягивает к себе больной ум: луну. Виновного в этом так и не нашли, но все подозревали, что это был студент-недоучка из Хоулар, которого выгнали оттуда за то, что он замахнулся на епископа за пасхальным причастием: Тоуороульв Тоурдарсон, он же Лауви-Колдун. Тогда этот Лауви впервые сыграл в моей жизни судьбоносную роль. Ведь если бы он сам того не желая, не свёл нас вместе (а повстречались мы именно благодаря ему), то она никогда не отказалась бы дать мне разрешение съездить на север, на Побережье Снежных гор, чтоб помочь ему заклясть выходца из могилы. Если честно, тогда я мало интересовался женщинами, они все до единой казались мне скучными и неприятными собеседницами. И это чувство, видимо, было взаимным. Им была скучна моя философия, а мне скучны их разговоры о хозяйстве, запасах, воспитании детей или какая ещё там бывает дребедень, вокруг которой крутится вся их жизнь. Разумеется, обо мне шептались, будто, мол, я по женской части совсем негоден… И что с того? Зато другие холостяки могли не бояться, что я отобью у них женщин. А всё-таки они списывали у меня стихи, прямо-таки источающие страсть к противоположному полу. Девушка с хутора Бакки была уже в возрасте и, по слухам, интересовалась небесными светилами. Звучало хорошо. Да, я не угомонился, пока не увидел эту удивительную девушку собственными глазами. Была весна одна тысяча пятьсот девяносто восьмой год, седьмое марта. Как я запомнил? Это было в ту весну, когда у людей и животных из-за солнечного затмения помутился разум. Когда я прибыл в Бакки, то притворился, что еду в Хоулар отдать книгу епископу, давно оставившему кафедру, с экслибрисом обезглавленного мученика истинно христианской веры, господина Йоуна нашего Арасона[21]. Она содержала несколько греческих басен о животных мудрого сказителя Эзопа. Эти басни были переведены на латынь и украшены весёлыми картинками, изображающими бессловесных тварей за человеческими занятиями. Суетная книжонка из азиатского язычества, – но она послужила для меня пропуском, когда я поехал смотреть Бакки. Разумеется, книжка была при мне, на случай, если спросят, и я мог показать её надёжным людям. Приняли меня со всем гостеприимством и щедростью, хотя на хуторе царил траур: отец домовладельца недавно преставился, и его тело ещё не предали земле. Я вёл себя как всякий другой гость: как будто просто заехал в этот фьорд по причине вышеназванного поручения, а не приехал специально посмотреть на помрачённую умом девушку, прикипевшую душой к луне. Меня щедро кормили и поили. Этим добрым людям я казался интересным собеседником, и они с молчаливым удовольствием слушали мои стихи и объяснения природных явлений. Ведь я преподносил их темы так, чтоб это приличествовало дому, где в гостиной ждал мертвец. И никому не показалось странным, что я пошёл говорить с женщинами в кухне, как и накануне. Там всё было без изменений, – да, властители приходят и уходят, а очаги всё стоят неколебимо, и там огонь, пища и сплетни. Я рассудил, что лунолюбивая девушка рано или поздно заглянет туда, и пока ждал, слегка осмотрел одну-двух баб и ещё трёх пощупал, так как мне это снова стало дозволено, ведь ни одной из них не пришло в голову, что я что-то извлеку из этого прикосновения, – хотя в отношении их самих было совсем наоборот. А ещё я выдернул гнилой зуб у самой старшей из них, которая, к моему удивлению, оказалась той самой, что целых десять лет назад дразнила меня скабрёзными речами. Ах, почему Всемогущий допускает, чтоб свеча никчёмной бабёнки теплилась за годом год и девятью девять лет, но внезапно и без явного милосердия задувает едва зажжённые огоньки своих собственных детей! Такая гадкая мысль приходила в голову всем, кого хоть раз постигала утрата и кто в отчаянии вопрошал: Почему он? Почему она? Почему не тот, не этот, не вон тот? И я не могу от неё отделаться! И я уверен, что эта баба до сих пор живёт себе как ни в чём не бывало, достигнув ста сорока лет, даром, что всем бесполезна и даже саму себя вряд ли радует. Но я не успел толком вытащить зуб из десны, как на хуторе поднялась суета, крики и гам, и люди толпами принялись выбегать из домов. Мы с бабами едва успели вскочить на ноги, как в кухню ввалился работник, кинулся на четвереньки, постоянно выкрикивая, пока прокладывал себе путь среди юбок старух: