– Оно гаснет, о да, вот-вот погаснет!
ОЛЕАНДР – ядовитая трава, растёт у реки Лагарфьлоут между Зеленомошьем и Йорвикской гривой. Если её пощиплет скот, то тотчас умрёт, и туша раздуется. Олеандр имеет цвет жёлто-зелёный, а на ощупь слегка влажноватый, если потереть.
В неверном свете солнечного затмения я увидел мою будущую супругу. Именно в тот миг, когда от солнца осталась лишь половина, Сигрид завоевала моё доверие своим взглядом. И эти глаза были подобны заслону от ветров среди бури помешательства, разыгравшейся на хуторе. Ибо я был так же беззащитен, как собаки, что выли, кошки, что шипели, во́роны, что прижимались к земле, коровы, что наобум метались по лугам. Я был так же бессчастен, как и другие люди, так же поражён мыслью о том, какие несчастья сулит это затмение, какие страшные новости предвещает, какой ущерб, какие мучения теперь прибьёт к нашим берегам, какие заблуждения, какие безумства, – и был так же охвачен ужасом, как и те, кто с плачем метался по двору, прислонялся лицом к грязным камням дорожки, рвал на себе одежду и волосы на теле, попавшиеся под руку, и многие блевали во время произнесения слова божия, – да, я был так напуган, что даже мозг в самых мельчайших моих костях трепетал, подобно крыльям мухи-цветочницы, – человек был слаб среди всего этого зрелища, которое евангелист Марк изобразил своими словами, а потом пасторы в проповедях на Страстную пятницу выжгли словно бы калёным железом у нас в мозгу: последние мгновения Спасителя, девятый час, когда земля затмилась средь бела дня, когда он в страдании своём усомнился в близости милосердного отца своего. А уж если сам премногоблагословенный любимый сын Его испугался такого – то что же удивляться, что мы, грешные люди, от страха и вовсе рассудка лишились? А ведь лишились. Все, кроме Сигрид. Из дома раздался крик:
– Чудо! Чудо! Он воскрес!
И вскоре три человека, вышибив дверь, вышли из дома, неся меж собой тело старика. Они трясли при ходьбе его рябые конечности, так что казалось – мертвец воздевает иссохшие руки к небу, а его голова запрокинулась, а челюсть отвисла, выставив на всеобщее обозрение язык, распухший и посиневший. Не надо было быть великим медиком, чтоб увидеть, что он так же мертвёхонек, как и минуту назад. Все столпились вокруг троицы и их жуткой марионетки. Один держал за затылок и левую руку, другой за середину туловища и правую руку, третий, самый сильный, стоял позади покойника и ударял обеими руками по раздутому брюху и поднимал его, так что он как будто сам шёл, подпрыгивая, куда они собирались отнести его: на крышу бадстовы[22]. Помешательство может проявляться и так: люди объединяются для действий, о которых не мыслили и не могли помыслить, пока на них не снизошло безумие. А после они и в толк взять не могут, как совершать те поступки, которые играючи содеяло сумасшествие. Пока домочадцы теснились на крышу с телом главы рода, Сигрид отошла со мной в сторонку. Она уже тогда предприняла те шаги, которые удержали меня от того, чтоб дать помешательству увлечь себя. Не сводя с меня глаз, она шагнула вперёд и взяла меня за руку, а когда я собрался отвести взгляд и посмотреть на неудержимо заразительные поступки остальных, она последовала за мной и сделала небольшой шажок в сторону, так, чтобы я видел её, а их – нет. Так шаг за шагом она завлекла меня в своё спокойствие и в конце концов смогла увести прочь. Когда мы отошли на порядочное расстояние от хутора, она сказала мне, что ожидала солнечного затмения – правда, не точно, отнюдь нет, – а просто знала, что оно скоро будет. Я так и замер на месте, во рту пересохло, и меня всего прошиб холодный пот. Она улыбнулась мне и попросила следовать за ней, и мы зашли в укромное место возле хуторских построек, на крышах которых толпа безумцев топтала жухлую зимнюю траву и выделялась на фоне серого неба, когда возносила мертвеца на воздух. Там, в укрытии, девушка усадила меня, а сама села напротив, а между нами оставила ровный пустой участок. Она набрала в ладонь камешков, а после этого начала выстраивать из них систему светил: самый крупный камешек положила в центр и назвала землёй, рядом с ней положила луну и солнце и пять планет от них по прямой линии. Затем принялась двигать небесные тела вокруг земли по их известным орбитам, пока солнце и луна не оказались друг напротив друга.
– Вот так будет лунное затмение.
Тоненькой веточкой вереска она протянула луч солнца до земли и показала, как земля в такой позиции должна отбрасывать тень на луну. Затем немного посчитала на пальцах, тихонько бормоча названия месяцев и самые разнообразные числа. Она рассчитывала, когда будет следующее лунное затмение – и сказала мне об этом.
– Знай же: в каком краю нашей страны ты ни окажешься, ты на опыте убедишься, что эти слова правдивы, – если погода позволит.
И снова Сигрид начала двигать камешки, при этом говоря своим светлым девичьим голосом:
– Зато солнечные затмения точно предсказать невозможно, но всё же можно предполагать, что оно состоится примерно после определённого времени. Этого я долго прождала.
Когда она добралась до этого места в своих речах, я стал уже меньше слушать слова, ниспадавшие с её уст, и больше смотреть на сами уста, их постоянное движение. Я придвинулся поближе, чтоб лучше разглядеть их. Сигрид умолкла, вынула из кармана передника осколок синего стекла, поднесла к глазу и посмотрела на солнце. Щебет птах затих, собачий лай смолк, люди на крыше перестали раскачивать покойника, над всей местностью пала тишина, и мне вдруг стало холодно. Высоко над хутором тень земли образовала завершённый круг на солнечном диске, – и в тот же миг во мне что-то завершилось. Никто из нас обоих не взглянул, когда кровля подалась под тяжестью носильщиков тела и рухнула с громким треском. Наши с Сигрид свидания были бесконечными разговорами о происхождении звёзд, свойствах суши и моря, поведении малых зверьков и больших китов, и хотя беседы проходили не на древнееврейском или языке ангелов, как у Адама с Евой, они были нашим гимном творению. Мы засиживались вместе до солнца и проникали в чудесные тайны света и тени. Что станет с тенью твоей руки, если моя тень затенит её? Они тогда станут одной тенью? Или её тень тотчас исчезнет? А куда она денется? Так мы могли разговаривать дни напролёт, но такого больше нет. Она замолчала, когда моим врагам показалось недостаточно издеваться лишь надо мною одним, и они принялись за нападки на нашего сына, преподобного Паульми Гвюдмюнда. Мальчика лишили должности и прихода. Он скитался по хуторам, пробавляясь милостыней, с женой, что была вечно на сносях, похожий на своего отца – к сожалению. Мне, как и ей, тяжко, как слабо и бессильно оказалось моё сопротивление.
ДИАХОДОС – этот камень обладает многими полезными свойствами; если положить его в воду, то в нём покажутся духи, обликом подобные людям, и у них можно расспросить о грядущем. Этот камень находили в нашей стране. Exemplum: однажды, когда мы жили на Верхних песках, Сигрид, моя жена, шла по своим делам вдоль моря – тем берегом, который называется Горская лава. Она увидела, что на одном валуне, который во время приливов заливает пена прибоя, в лужице плавает что-то круглое. Она взяла его, и ей показалось, что это Природный камень. В его середине была розовая точка, окантованная дымчато-алым, а часть, лежавшая в воде, была зелена. Она отнесла его к другой, меньшей лужице и опустила туда. И тотчас увидела, как в воде появляется много людей. Ей показалось, что она узнаёт в этом то, что я читал ей о подобном камне, проявила расторопность и захотела положить его в варежку и отнести домой; но не успел диаходос перекочевать в её варежку, как упал на камни с пронзительным звоном и тотчас скрылся от её взора. Сигрид так и не пожелала рассказать мне, что узнала у духов, а я думаю, что она расспрашивала их о своём собственном будущем.
Ах, как Сигга умоляла меня не ездить на запад к Тоуроульву, о, как она была права, когда говорила, что меня зовёт на эту работу бес суетности. Я хочу увеличить свою славу, говорил я, тогда найдётся больше желающих платить за мои услуги. Я не учился в школе, и мне надо было деяниями доказать, на что я способен. А тот, кому удастся заклясть призрака столь лютого, что он отхлещет любого пастора, который рискнёт приблизиться к нему, – тот станет незаменим, когда темнотвари совсем отобьются от рук и Господь призовёт свой гнев на вседозвольщиков. Мне помнится, я сказал, а она ответила:
– Но разве ты едешь одолевать не тех баранов, которых и так зарежет Господь?
И всё-таки… Наверно, это было произнесено позже. И всё же она разрешила мне туда поехать: как-никак, Лауви-Колдуну мы обязаны нашим знакомством. По дороге на запад под Снежной горой в моём уме вспыхнуло видение той книги с картинами путешествий, которая всегда стоит в открытом виде у меня перед глазами, когда я сопоставляю тот мир страха божьего и добрых деяний, который обрисовывал мне в своих рассказах дедушка Хаукон, – и тот, в котором я рождён: мир, где добрые деяния не ставят ни во что, а высоколобые речи о собственной добродетельности способны купить тому, чья дурная слава гремит на всю страну, место у ног Христа воскресшего. В их пастях вовсю трудятся язычищи, пока плод засыхает на виноградной лозе. По пути на запад я придерживался проезжей дороги, которую протоптали пешеходы, расхаживая взад-вперёд по побережьям нашего острова. И дорога эта не кончается, и начала ей тоже нигде нет, – как и у других окружностей. А какое дело гонит простонародье из одного уголка страны в другой? Ну, выклянчить себе пропитание. Сыскать тряпицу на своё тело. Найти, чем согреться, кроме собственных ладоней. Найти, где бы пожалели. Побыть гостем, а не докукой. Получить малую толику благ земных. Получить всё. Да, и побыть дитятей божьим среди других детей божьих, пусть даже всего на несколько дней, во время больших церковных праздников. Это было спустя некоторое время после благословенной Пасхи. Праздника, который превратился в ничто, когда пост был похерен. И люди ели всё, что лезло в рот. Взору открывались гниющие волоконца мяса, подобные рождественским помпонам, застрявшие меж зубов у людей, когда те зевали во время проповеди в Страстную пятницу, а дёсна у них распухли и рдели там, где начала окапываться зараза, – но им было жаль это выковыривать. Напротив, они обсасывали ее и облизывали кончиком языка, лелея ноющую боль в узелке опухоли, и вздыхая, когда между зубов выдавливался гной, унося с собой то волоконце, вносил его в ротовую полость, и там получался соус из деликатесной гнили. Но не все могли позволить себе провести Пасху, наполнив рот подобного рода сластями. Агнец Божий, Христов агнец, Петров ягнёнок. Были времена, когда бродяги-побирушки, топчущие дороги, знали, где держат ягнят с этими сладостными названиями, и в какое время года к ним лучше наведываться. Вокруг всей Исландии двигались эти оголодавшие обездоленные, словно звёзды небесные по железному кольцу вокруг глобуса; да, когда Свейнн-Плевок напряг глаза и посмотрел в сторону Гёйльверьябайра в Заливе, то в Эйяфьёрде стояла Сигюргейра «с ногой» и щурила глаза, чтоб убедить себя, что до Лёйвауса рукой подать. Самим Богом назначенные быть пасхальным кушаньем, рождественским жарким, эти ягнята с торжественными названиями шли навстречу нуждающимся: выходили вон из овчарни, вон из шерсти, вон из кожи, шли – резвые, жирные, окровавленные, и всё шли и шли, хотя их плоть меняла цвет, изжарившись на ходу, шли, истекая топлёным жиро