Я отправилась посмотреть на эту Конституцию, которая находилась в одном из помещений двух парижских особняков эпохи Возрождения, объединенная территория которых теперь и является Музеем Карнавале. Сотрудники сгрудились вокруг маленького деревянного столика, чтобы осмотреть полированный томик цвета красного дерева, тонкий и крошечный – меньше, чем современная книга в мягкой обложке, – с позолотой и красивыми, ярко окрашенными мраморными пузырьками на торцевой бумаге. Конституция выглядела совсем не так, как книга времен Великой французской революции в Беркли, но в этой области исследований даже больше, чем в большинстве других, внешность может быть очень обманчивой.
Первые несколько пустых страниц внутри были исписаны – это было задокументированное движение к принятию новой Конституции. На одной из страниц, среди прочих библиографических сведений, в примечании сообщалось, что сама книга была relié en peau humaine – переплетена в человеческую кожу. Такие сообщения, которые мы видели в «Церковном богослужении» или в записке, которую якобы оставил Люк Светланд, часто являются единственным указанием на потенциальную антроподермическую сущность книги. В реестре музейных приобретений упоминалось об этом «знаменитом переплете», который «сошел за человеческую кожу в подражание телячьей».
В реестре также сообщалось, что книга когда-то принадлежала морскому офицеру Пьеру-Шарлю де Вильневу, который продолжал служить во флоте во время Революции, несмотря на свою аристократическую родословную, пока его происхождение не было раскрыто и он не потерял капитанское звание в 1793 году. Он был восстановлен в должности в 1795 году после смены власти и в итоге получил звание вице-адмирала. Он служил под началом Наполеона. Неоднократные неудачи и заключение в тюрьму врага в конце концов привели к его самоубийству в 1806 году. После смерти владельца книгу купил дипломат Луи Феликс Этьен, маркиз де Тюрго. В 1866 году он умер, а артефакт попал в музей.
В Музее Карнавале в Париже хранится экземпляр копии Конституции 1793 года в переплете из человеческой кожи.
Из всех предполагаемых антроподермических книг времен Великой французской революции именно эта с наибольшей вероятностью была сделана из кожи. Но это только беспочвенные догадки, пока предмет не проверен. Конечно, та эпоха была непостижимо кровавой и необузданной, но была ли она настолько неуправляемой, что переплетение книг в человеческую кожу могло процветать в этом хаосе?
Великая французская революция вызвала сопутствующие обстоятельства, в том числе и в библиотеках. Королевская библиотека, преобразованная в недавно открытую Национальную библиотеку, пополнилась предметами коллекций, конфискованных у аристократов, духовенства из завоеванных зарубежных стран. Старые книги все чаще рассматривались как модные предметы, которые стоило собирать не из-за содержания, а из-за их физических свойств. Национальная библиотека начала собирать инкунабулы[13] (самые ранние печатные книги), что вызвало интерес к коллекционированию библиографических редкостей исключительно из-за их возраста и способа производства, а также независимо от темы текста. Этот сдвиг в сторону физической ценности книги имел длительные последствия как для государственных, так и для частных библиотечных фондов.
Мир медицинской практики пережил собственный революционный переворот. В 1790 году хирург по имени Кантен говорил в Национальном Собрании о медицинском образовании во Франции, и его убеждения будут иметь всемирное влияние на будущее профессии: «Осуждая прошлое, мы хотим забыть его; желаем реформировать настоящее и обеспечить лучший порядок для будущего. Одним словом, мы хотим, чтобы страшное право на жизнь и смерть было предоставлено тем, кто заслужил общественное доверие, отдав самого себя обеим партиям одновременно».
Инкунабулы – это самые ранние печатные книги.
Кантен знал, что в этот необычный исторический момент все, что касалось устройства французского государства, было предметом споров. Университетские факультеты были распущены, и это поставило вопрос не только о том, кто может получить образование, но и о том, кто может управлять им. Нужны ли вообще были ученые степени? Кантен легко шагал в толпе революционеров. Хирург утверждал, что упразднение гильдий, чтобы каждый мог заниматься ремеслом, было похвально, но в медицине необходимо образование и государственное регулирование. «Я признаю, что наши старые политические органы были против свободы, но этот порок был обусловлен их властью и организацией», – говорил Кантен. Затем он изложил план того, как сделать здравоохранение доступным для всех в стране, с легионами хорошо обученных и проверенных правительством врачей, прислушивающихся к призыву.
Начнем с того, что врачи и хирурги больше не будут принадлежать к двум отдельным профессиям, в каждой из которых свои стандарты. До революции хирурги обладали таким же статусом, что и цирюльники, но впоследствии были возведены в ранг практикующих врачей со всеми вытекающими отсюда обязанностями. В других странах этот сдвиг произошел лишь в XIX веке. Кантен утверждал, что шарлатанство, уже ставшее серьезной проблемой во Франции, когда началась революция, усугубится, если не будет государственного надзора за медицинской профессией. «Если под предлогом полной свободы мы позволим всем тем, кто считает себя врачами, исполнять свои обязанности, то это было бы дозволением наглым и невежественным людям быть не чем иным, как безнаказанными убийцами… Гораздо лучше было бы вообще запретить врачебную практику. По крайней мере, тогда можно было бы избежать этих ежедневных убийств, которые продолжаются из-за упадка нашего ремесла и меньшего уважения к тем, кто им занимается».
Во Франции в XVIII веке до Французской революции хирурги носили тот же статус, что и цирюльники.
Для практикующих врачей должен быть создан правительственный совет по лицензированию, а будущие медики должны обучаться в соответствии со строгим и единым набором стандартов. Простого обучения было недостаточно – требовалось по крайней мере три года формального обучения таким предметам, как анатомия и химия.
Богатые, скорее всего, так и продолжат лечиться в своих комфортных домах, но государственные больницы – когда-то главная сфера деятельности церковных благотворительных организаций – принесут медицинскую помощь в массы, помогая беднякам. Врачи-практиканты будут учиться у постели пациентов. Студенты-медики также учились на трупах, держа скальпель в руке, не только распознавать анатомические структуры, но и диагностировать болезни посмертно, изучая ткани и органы, дисциплину, известную как патологическая анатомия. Парижские больницы, переполненные неимущими больными, предоставляли врачам для изучения беспрецедентное количество трупов.
Некоторые из этих изменений в медицинской практике уже были претворены в жизнь в других европейских странах, но потрясение, вызванное революцией, проложило путь для многих радикальных перемен, которые произошли сразу. Это сочетание образовательных требований, изучения трупов и больничного обучения с живыми пациентами стало известно во всем мире как Парижская школа. Потребовались бы годы, чтобы внедрить некоторые рекомендации Кантена, но концепция Парижской школы стала основой современной клинической медицины. Это было глубокое и внезапное изменение способов преподавания медицины, и оно до сих пор является основой западной системы медицинского образования сотни лет спустя.
В книге «Рождение клиники» (The Birth of the Clinic) философ и социальный теоретик Мишель Фуко описал, как эта революционная трансформация образования изменила отношения между врачом и пациентом: «Присутствие болезни в теле, с его напряжением и ожогами, безмолвный мир внутренностей, вся темная нижняя сторона тела, выстланная бесконечными невидящими снами, оспариваются в их объективности упрощенным рассуждением врача, а также устанавливаются как многочисленные объекты, встречающие его позитивный взгляд». Мыслитель утверждал, что этот стиль медицинского образования принес с собой дистанцированность по отношению к пациентам, которую он называл клиническим взглядом.
Парижские больницы в XVIII веке предоставляли врачам трупы неимущих больных.
До появления клинической медицины у врачей-диагностов было не так много дел: они отвечали на жалобы пациентов и изучали внешние проявления предполагаемой болезни у живого человека. У работавших в основном с состоятельными людьми этих медиков было мало пациентов и весьма различный уровень подготовки. Они также не так часто взаимодействовали друг с другом, как сегодня, и у них не было постоянного непрерывного образования, которое теперь требуется от врачей. Их точка зрения зачастую была довольно ограничена.
Парижская школа привнесла научную структуру в искусство медицины и создала основу для обмена медицинскими знаниями. Она также поощряла систематические способы изучения тела и болезней, включая исследование трупов и использование инструментов, позволяющих врачам обследовать тела больных так, как сами пациенты не могли. Человеческий организм стал менее загадочным, и пациент тоже превратился в объект для изучения – состоящий из органов, пораженных болезнями.
Попутно медики перестали воспринимать больного как личность – они считали его совокупностью симптомов и проявлений или бездушным трупом на секционном столе. Фуко указывал на присущий больницам дисбаланс между обслуживанием пациентов и обучением врачей, которому отдавалось предпочтение. Он утверждал, что на самом деле мы все выигрываем от прогресса, произошедшего в результате этого крайне неравного обмена.
До появления клинической медицины врачи-диагносты осматривали пациентов только на внешние проявления предполагаемой болезни.
Но смотреть для того, чтобы знать, показывать для того, чтобы учить, не есть ли это молчаливая форма насилия, тем более оскорбительного за свое молчание, над больным телом, которое требует, чтобы его утешали, а не разглядывали? Может ли боль быть зрелищем? Она не только может, но и должна в силу права, заключающегося в том, что никто не одинок, бедный человек в меньшей степени, чем другие, так как он может получить помощь только через посредничество богатых. Поскольку болезнь может быть излечена только в том случае, если другие вмешаются со своими знаниями, ресурсами, жалостью, а пациент может выздороветь только в обществе, то болезни одних должны быть преобразованы в опыт других.