ФИЛАРЕТ ЧЕРНОВ. ТЕМНЫЙ КРУГ
Albus[1]. Может быть, он? (О поэте Филарете Чернове)
1
Когда я слышу в ночь глухую,
Как темным воем воет пес,
Я чую: муку мировую
Он выражает в нем без слез.
И часто сердцу стоит воли,
Чтобы не встать, и не пойти,
И не завыть с ним в общей боли
О безнадежности пути…
Когда я впервые прочитал стихотворение, завершающееся только что приведенными строфами, стихотворение, подписанное неведомым именем «Филарет Чернов», — острой мыслью пронзила меня радостная надежда:
— Может быть, он!
Не он ли тот, пришедший, наконец, из небытия в литературу большой человек, которого ждет-не дождется нынешняя наша поэзия, истомленная, изможденная, умученная за последние годы стихотворствующей «золотой молодежью»? Журналы, толстые и тощие, альманахи и альманашки, затем и иные газеты, отводящие для пущей важности «под литературу» праздничные свои столбцы — все они переполнились поэтическими именами, чрезвычайно известными по звуку и ничего не говорящими по существу. Знаете ли вы, о чем тоскуют, пред чем бунтуют, чего взыскуют Георгий Иванов, или О. Мандельштам, или Рюрик Ивнев, или Владимир Эльснер, или М. Долинов? Из-за чего ликуют они, или из-за чего плачут? О чем молчат? О чем не спят?
Вы не уверены даже, подлинные ли это люди, волнуемые жизнью и волнующие ее, или один какой— то равнодушный, механический «псевдоним», отвечающий на рыночный «спрос» журналов поэтическим «предложением» под разными именами? Но и фантастику таких подозрений отвергает прозаический факт: они, оказывается, существуют. В Петрограде свил себе гнездо своеобразный кружок литературных щеголей, эстетствующих молодых людей, среди которых чрезвычайно модным почитается:
— Писать стихи, как Валерий Брюсов…
Или как Блок, или как Гумилев, Северянин и даже еще меньшие «мэтры»… Таким образом и наслоился в столице тот круг поэтической «золотой молодежи», которая в нутряную, лохматую, достоевски-мучительную, но и достоевски-великую русскую литературу внесла специфически ей свойственный вопрос:
— О наружности.
Насчет «приличной наружности». Или, как она это для литературной вежливости называет: о форме. Суть, дух, мессианство литературы — это для них, всех этих маменьких сынков новейшей литературщины, слишком тяжкая, безнадежно далекая тема. В вопросе же о «форме» — здесь они у себя, здесь им, как рыбе в воде, здесь они — более или менее Оскары Уайльды. Не умеющие, конечно, писать, как Уайльд. Но умеющие, как он, на должную высоту высунуть платочек из бокового кармана…
И вот в это время, среди опротивевшего этого маскарада — неведомая, одинокая, молодо-скорбная фигура: Филарет Чернов.
Не он ли?
2
Я в темном круге будней и печали:
Мучительно из тьмы моей смотреть
На празднично-обманчивые дали,
И крыльев нет к обманам полететь…
Бескрылая душа моя убога.
Как сгнивший столб у брошенных дорог.
И если душ таких у Бога много,
Как жизнь скучна и как печален Бог!
Филарет Чернов как поэт еще очень молод, еще совсем «начинающий», независимо от своих житейских, обывательских лет. И эта его литературная юность удивительно ярко характеризуется цельностью, «безутешностью», я бы сказал, его упрямоглубокой обиды на жизнь… Душа поэта, душа грезовидца столкнулась с каменной, холодной, безгрезной действительностью, и душе мнится, что нет и не будет прощения, что она навеки уязвлена…
Одряхлевший предрассудок понукает нас почитать «пессимизм» — достоянием зрелых и даже старых лет. Правда же такова, что самые бодрые, верующие, мудровзирающие вдаль человеки — это много пожившие и много познавшие люди, старики. Самый ярый, самый боевой «пессимизм» — всегда боль молодости, впервые почуявшей железные средостения жизни, враждебную, затаившуюся среди них, жуть. Вот, почему именно «безутешность» в мрачных напевах Филарета Чернова заставляет меня видеть проступающий сквозь них розовый налет еще юной, еще несозревшей поэзии, чуять грядущие сомнения вырастающего поэта, прозревать его будущую, жизнепреодолевающую борьбу…
Так ведом, так памятен каждому из нас тот начальный творческий путь, когда казалось, что –
…там, где звездные пустыни,
Небес безбрежная парча, —
Навек замкнулась дверь Святыни.
И нет заветного ключа!
Ключ будет найден! А если и не будет, радостью станет — искание ключа… Жизнь духа — в исканиях, а не в находках. Это почувствует и сам поэт, когда окрепнет, нальется зрелостью и мощью его встревоженная, напряженная, жаждущая земных и божьих правд, молодая душа. Я так много пишу о «молодости», дабы поэт не захотел поверить своей музе, поверить черноте ее скорбей, а поверил бы силе, играющей в нем, поверил бы в «песню-радость», которая в нем затаенно бурлит…
Да разве уже не светло, не празднично — думать о том, что есть и Филареты Черновы, с суровыми, мятежными мыслями, с непокорными тяжкими волями, среди дешевеньких литературных маскарадов, на которых так безудержно и неустанно развлекается поэтическая «золотая молодежь»?
Молодой поэт — скромен, очень скромен, слишком скромен: это благородно просвечивает в тоне, характере, в уловимых и неуловимых свойствах его стиха, его письма. Но нынешний ритм, темп, круговорот не нуждается в излишествах болезненной скромности, не принимает, не хочет ее. Филарету Чернову надо эти излишества преодолеть, ясно взглянуть в глаза жизненной правды и увидеть воочию большие свои возможности: он творец.
Я искренно подумал, впервые ознакомившись с ним, угрюмо-прячущим свои поэтические сокровища где-то на окраинах шумного и бойкого литературного рынка: может быть, он?
И столь же искренно не удивлюсь, если близкое грядущее чеканно-радостно ответит мне:
— Да, он!
«Журнал журналов». 1916, № 16.
СТИХОТВОРЕНИЯ, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ
«Мне грустно оттого, что я еще так молод…»
<Н.Н. Яновской>[2]
Мне грустно оттого, что я еще так молод,
Но, как старик, давно живу былым;
Что, как старик, я чую смерти холод,
И жизнь моя безжизненна, как дым.
Бескрасочно уходят дни за днями, —
Что день, что год — однообразно пуст…
А где-то жизнь увенчана цветами,
И песнь любви звучит с певучих уст…
Как беден мир души моей усталой!
О, как остыл я к радостям земным!
Мне нечем жить: тепла в душе не стало;
Я лишь дышу, чуть греюся былым…
«Что жизнь напела мне в счастливые года…»
Что жизнь напела мне в счастливые года
Высоких дум, великих упований, —
Теперь давно лежит в гробу воспоминаний
И не воскреснет никогда.
И часто, мертвеца убрав цветами грез,
В глубокой тишине, в своем уединенье,
Над прахом дорогим пролью я много слез,
В них горькое вкушая утешенье…
Да, как на кладбище живет душа моя:
От жизни обнесен пустынною оградой,
Могильным сторожем живу угрюмо я,
Мерцаю бледною, могильною лампадой…
Девушке
Она венок из васильков
Сплела во ржи густой, —
Из этих синеньких цветов
Невинности святой.
Но будет время, миг придет
Миг счастия и слез,
И жизнь сама венок сплетет
Ей из колючих роз.
И будет тот венок — любовь,
Что трепетно ждала, —
И заструится тихо кровь
По мрамору чела…
«Осенний день. В саду, шурша, ложится…»
<Н.Н. Яновской>
Осенний день. В саду, шурша, ложится
Отживший лист на блеклую траву…
Душа грустит, душа былым томится…
И странно мне, что я еще живу!
Как призрачно все светлое промчалось!
Ужели был и юн и счастлив я?
Всем, всем былым, что в памяти осталось,
Как дальним сном, живет душа моя…
И мнится мне: засыпан я землею,
Но в тяжком сне еще мой страждет дух;
Что где-то жизнь проходит надо мною
И странно мой тревожит мертвый слух…
Порою, весь охваченный волненьем
Былой любви и радости былой,
Я жить хочу с безумством и мученьем,
Хочу кричать, что я еще — «живой»!
«Зыблется сумрак вечерний… Теплые росы упали…»
Зыблется сумрак вечерний… Теплые росы упали.
Стелется призрачно-нежным пухом лебяжьим туман…
Озера воды уснули. Берега грани пропали.
Озеро стало безбрежным, как океан.
Нет ни поляны, ни леса: все окружилось туманом —
В нем расплылось, потонуло… Очи не ищут, не ждут…
Только в небесной пустыне звезды немым караваном
В Вечность идут…
«Летним зноем истомленный…»
Летним зноем истомленный,
Я вошел в тенистый лес:
Он прохладный, благовонный,
Мне раскинул свой навес.
Лег в траву я. В сладкой лени,
Тихо вежды опустил;
Сонный лепет томной сени
Слухом дремлющим ловил…
И душою на мгновенье,
На один блаженный миг,
Сладость вечного забвенья,
Смерти таинство постиг.
«Ты приснилась мне зыбкой и нежной…»
Ты приснилась мне зыбкой и нежной,
Как туман предрассветный.
Я любил безнадежно,
Я любил безответно.
Ты приснилась мне гордой, счастливой,
Но, как солнце, далекой.
Я любил молчаливо,
Я любил одиноко.
Ты приснилась в обряде венчальном,
Вся таинственно-белой.
Я любил так печально,
Я любил так несмело.
«Окна в сумраке синем давно…»
Окна в сумраке синем давно.
Мы затеплить свечу не спешим:
Нам в душе — хорошо и полно, —
Мы одни. Хорошо нам одним!
Пусть веселая жизнь прожита, —
Сумрак дни нашей жизни покрыл,
Но и в сумраке есть красота —
Нежный трепет невидимых крыл…
В наших взорах усталых печаль, —
Тихой грустью сомкнуты уста…
Но и в этой печали немой —
Красота!..
«Трепета света вечернего…»
Трепета света вечернего —
Чувства мои.
Отблески дня уходящего —
Думы мои.
Светлого облачка таянье —
Грезы мои.
Рос благовонных мерцание —
Слезы мои.
«Я всё вечернее люблю, как смутный сон…»
Я всё вечернее люблю, как смутный сон,
Как нежно-смутный сон, что в детстве мне приснился:
Он жил в моей душе, мечтой заворожен,
И в тихий вечер он чудесно воплотился.
Когда дрожит звезда, не смея заблистать
В вечерней бледности небесных вод безбрежных,
Как я люблю ее, как ей хочу послать —
И слез моей любви и песен моих нежных!..
Когда в ночную мглу уйдет, померкнув, даль,
Как детских снов моих сиянье зоревое, —
Я шлю ей взгляд любви, я шлю мою печаль
И тихо ухожу в безмолвие ночное…
«Вершинами ветер идет…»
Вершинами ветер идет;
В зыбких вершинах смятенье…
Здесь же — у мощных корней —
Сладостно-светлый покой.
В недрах глубоких души
Черпай святое смиренье:
Лишь на поверхности душ
Злоба с враждою глухой.
«Года ушли. Туманами повита…»
Года ушли. Туманами повита,
Уж жизнь моя свой завершает круг…
Живу один, отшельником, забыто
И чувствую: никто душе не друг.
Уж ничему не стало сердце верить,
Пред чем, молясь, склонялся я челом;
Привыкло сердце радость скорбью мерить,
Добро оно привыкло мерить злом.
Как жизнь меня лукаво обольщала,
Змеиный яд под лестию тая,
Так сам теперь оттачиваю жало
На эту жизнь, на эту гидру я…
Но этот яд, что сердце накопило,
Не жизнь, а я до капли выпью сам,
И горько мне, что все простит могила,
Смерть все простит земле и небесам.
«Оттого любовь моя таинственней…»
Оттого любовь моя таинственней,
Что ушла ты в дали от меня:
Образ твой, прекрасный и единственный,
Звездным светом смотрит на меня…
И чем мрак души моей сгущеннее,
Чем тревожней будней суета —
Тем светлей, полней и потаеннее
О тебе горит моя мечта…
Ты не знаешь, сколько наслаждения
В нераздельной горечи любви: —
Слаще ласк безумных все мучения,
Все волненья, трепеты мои…
Перед созданием человека (Монолог)
Теперь, когда творящим словом
Я из хаоса вызвал свет,
И мир явил в величье новом,
В движенье огненных планет; —
Теперь, когда леса, долины
Небесной влагой окропил,
И глубь морей, и гор вершины
Живою тварью населил; —
Я сотворю Венец созданий —
Себе подобье… Без конца
Пусть ищет он во тьме исканий
Неуловимый лик Творца…
Ему — и солнце огневое, —
Живой поток его лучей,
И дня сиянье золотое,
И голубая мгла ночей.
Ему бессмертное мерцанье
Текущих в вечности планет.
Ему — и месяца блистанье,
Ему — и дня, и ночи свет.
Ему тепло и яркость света,
Ему и радуга цветов,
Но — «где Творец?» — не дам ответа, —
Развею вихрем дерзкий зов.
Я красоту вещей открою, —
Их назначенье, ценность, вес.
Но сущность их навек сокрою
И Сам оденусь в тьму чудес.
В необъяснимости великой,
На недоступных высотах,
Я буду — Образ многоликий,
Я буду — Тень в земных мечтах.
Перед лицом Вечности
С земли — из тьмы великой ночи: —
К сиянью неба поднял я
Свои пылающие очи
Тоской о тайне бытия: —
Непроницаемостью синей
Взглянула Вечность на меня,
Великой звездною пустыней
И блеском вечного огня.
И проникал мне в сердце трепет,
И думал я, объят тоской,
Что значит мой наивный лепет
Пред этой Вечностью немой?
Закон свершая непреложный,
Объемля бездной шар земной,
Что ей червяк земли, ничтожный,
С его любовью и тоской?!
Вечерняя мелодия
Уплыли вечерние тучки куда-то на север далеко,
И купол небесного храма живыми затеплен огнями.
Вот месяц поднялся высоко
И встал, окруженный звездами.
И поле покрылось туманом, и бодрою дышит росою…
И ближнего озера лоно сверкает холодною сталью…
И лес далеко за рекою
Сливается с синею далью…
А звезды, как вечные свечи, все ярче под куполом храма…
И в траур тумана одета, дневную покинувши битву,
Земля, как в дыму фимиама,
Безмолвно свершает молитву…
В кольце
Мне жизнь показывает спину,
А смерть лицом глядит в лицо.
Круг жизни с ужасом окину:
Я смертью сдавлен, сжат в кольцо.
Иду в кольце… его вращенье
Я ощущаю каждый миг:
В душе великое смятенье, —
Безумной муки сдержан крик.
Когда я слышу в ночь глухую,
Как воет темным воем пес,
Я чую — муку мировую
Он выражает тем без слез.
И часто сердцу стоит воли,
Чтобы не встать, и не пойти,
И не завыть с ним в общей боли
О безнадежности пути…
«Мой день мучителен и странен…»
Мой день мучителен и странен:
В круг темных мыслей заключен,
Я в мозг и в сердце тяжко ранен,
На муки духа обречен.
Мои болезненные чувства
Струной надорванной дрожат;
Мои стихи, мое искусство, —
В моей крови текущий яд.
Другим стихи — игра, отрада:
Легко им петь, чеканя стих.
Мне каждый образ — капля яда,
Усугубленье мук моих.
Что создаю я, тем страдаю,
Но муку творчества любя,
Я крест Голгофский воздвигаю
И распинаю сам себя…
Дарья
Пришла Дарья-старуха из дальней деревни
В город — угодничкам помолиться…
Оббила дорогой все ноги о корни, о кремни:
Течет с изъязвленных ног сукровица…
Пропылилась вся, пропотела до кости,
Солнце кожу на лице обожгло, облупило,
А приплелась-таки Дарья к угодничкам в гости:
На три гривны старуха свечей накупила.
Надо старухе самой поставить все свечи,
Чтобы чувствовал каждый угодничек Божий.
Идет, шатаясь, толкает барынь в плечи,
Валится, падает у святых подножий…
Косятся на Дарью барыни: «Пьяна старуха!..»
От нечистых лохмотьев жмутся брезгливо…
Идет к Дарье староста: «Напилась, потаскуха!..»
И выводит Дарью за рукав молчаливо…
Вышла Дарья за ограду: перекрестилась
И поплелась восвояси пыльной дорогой неспешно,
Мутной, смиренной слезинкой прослезилась:
— Ох, не допустили угоднички душеньки грешной!..
Бог
По лону неба голубого —
И белоснежны, и легки,
Плывут живые думы Бога —
Воздушных облаков полки…
В небесной бездне синеокой
Они сгустятся в горы туч:
То тяжко Бог нахмурит око,
Во гневе страшен и могуч.
Блеснет во взоре огнь палящий,
Раздастся тяжкий гром речей,
Но, вспомнив путь земли скорбящей,
Прольет Он слезы из очей…
И, вместо тяжкого отмщенья,
Он окропит живой слезой
Все земнородные растенья
И солнцем взглянет над землей.
В лесу
Как в древний храм, вхожу я в темный лес —
Под гулкие, пустынные вершины;
Как ряд колонн, под самый свод небес,
Восходят сосны-исполины…
Молитвенен их шепот в вышине…
И жутко мне безмолвие лесное…
И робко я молюся в тишине
Пред Неземным — создание земное…
На закате
Жизни, жизни хочу я до муки, до слез,
Только жизни — ни злата, ни славы!
Пусть житейский поток много силы унес,
Много выпито горькой отравы;
Пусть весна отцвела, — лето страсти прошло, —
Осень желтые листья роняет, —
Солнце светлого дня уж за лесом зашло
И в закатных лучах умирает…
Но безумно хочу жизни, жизни одной:
Надышаться осенней прохладой,
Насмотреться на этот закат золотой
С тихой грустью и тихой отрадой!..
И последним лучам уходящего дня,
Без раздумья, по-детски, отдаться:
До последнего вздоха хочу наслаждаться
Этой жизнью недолгою я!..
Искание Вечности
О Вечности тоскуя с давних пор,
Я жизни краткой не ценил мгновенья;
Я редко устремлял на землю взор,
Не видя в ней небес отображенья.
Я звал звезду, как друга, в тишине,
Когда земля спала в ночи пугливой,
Но видел я, как улыбалась мне
Звезда с насмешкой молчаливой.
Манил к себе я бледную луну:
Беззвучный смех ее мне был ответом.
Я уходил в тоске к земному сну
И вновь вставал, тоскующий, с рассветом.
Я в поле шел, где небесам простор,
И к солнцу очи поднимал с мольбою,
Но ослепляло солнце дерзкий взор,
Злорадно тешась надо мною…
Я к дали шел: каймою голубой
Она за лесом, вечная, сияла…
Я лес прошел, дремучий и сырой,
А даль коварно отступала…
И стало мне земных мгновений жаль,
И понял я, что Вечность мне чужая,
И я упал на землю, чтоб печаль
Утешила земля моя родная…
Молилась душа моя
Молилась душа моя… Пламень лампадный
На темные лики святых упадал.
Молилась душа моя… Глубокий и жадный
Я взор мой к суровым святым обращал.
Клубяся, дымилися дымы кадильные,
И гулкие песни — молитвы неслись.
Молилась душа моя… Слезы обильные
На плиты холодные жарко лились…
Молилась душа моя… Купола мглистого
Сумрак суровый пустынно темнел…
Молилась душа моя… свечи лучистые
Все погасали, и храм опустел…
Вышел последним я с горьким рыданием,
К звездному храму я взор устремил:
Горько молился я звездным мерцаниям,
Плакал о Боге, о Боге грустил…
«Я в темном круге будней и печали…»
Я в темном круге будней и печали:
Мучительно из тьмы моей смотреть
На призрачно-обманчивые дали,
И крыльев нет к обманам полететь…
Бескрылая душа моя убога,
Как сгнивший столб у брошенных дорог.
И если душ таких у Бога много,
Как жизнь скучна и как печален Бог!
«Журнал журналов».1916, № 16.
«Звучит ручей певуче-монотонно…»
Звучит ручей певуче-монотонно…
Сосновый бор медлительно шумит…
Я в глушь иду… уж путь меня томит,
И на душе так призрачно и сонно…
Давно иду… Давно звучит во мне —
И шум ручья, и леса шум… и, странно,
Мне кажется, что это сном во сне
Моя душа томится неустанно…
Окончен лес. Иду простором я…
Дремотно-призрачны синеющие дали:
Не призрак ли и все мои печали
В печальном сне земного бытия?..
На кладбище
Ржавый мох покрыл немые плиты,
Надписей обычные слова.
К этим мхам давно пути забыты,
И шумит могильная трава
Шепотом печального забвенья…
Здесь — среди медлительного тленья —
Мне смешны все гордые слова,
Все порывы, смелые стремленья…
Шепотом великого забвенья
Мне шумит могильная трава…
«Сладость стихов меня с детства пленила…»
<Е. Л. Кропивницкому >
Сладость стихов меня с детства пленила:
Волны созвучий и трепет волнений,
Чистого творчества тайная сила,
Радость святая живых откровений.
Словом «поэт» навсегда очарован,
В жизни одну избираю дорогу,
В панцырь стихов, словно рыцарь, закован,
К чистой поэзии светлому богу.
Пусть мне щитом будет верность призванью, —
Клятвой скрепленная в сердце сурово, —
Пусть мне конем будет — Правды исканье,
Метким копьем — вдохновенное слово.
Монахиня
Потуплен долу взгляд. Иконное лицо.
Вся с ног до головы в смиренном одеянье.
На мраморе руки не заблестит кольцо.
Уста сомкнутые не разомкнет лобзанье.
Святая, строгая, немая красота!
Распятая Любовь — венок ее терновый
В немую скорбь навек сомкнул уста,
Но сладость горечи — на дне души суровой.
Нищий
Он стоит у церкви Вознесения
В дождь и вёдро, в холод и тепло.
На лице его покой смирения,
А во взгляде вспыхивает зло.
Смотрит он на публику нарядную,
На красивых девушек глядит.
Вижу я его тревогу жадную,
Чую всё, что в сердце он таит…
В церкви поп в блестящем облачении
Совершает таинство Христа,
А у церкви — чую — Вознесения
Темное таится преступление,
Как давно манящая мечта…
Русская (Плясовая)
Над деревней сизый курится дымок,
За деревней ал-алеет вечерок,
По деревне пролетает ветерок…
По деревне пролетает ветерок…
Собралися парни, девушки в кружок:
Вот выходит в круг удалый пастушок…
Вот выходит в круг удалый пастушок,
Он заводит свой разгулистыйрожок…
Свистнул-гаркнул русский парень-ллясунок…
Свистнул-гаркнул русский парень-плясунок:
Шапку наземь, руки кольчиком в бочок,
Завертелся, закрутился, как волчок…
Завертелся, закрутился, как волчок…
Поднимает алый девушка платок,
Выплывает, как лебедушка, в кружок…
Выплывает, как лебедушка, в кружок, —
Выбивает дробь живую каблучок…
Замирает перелетный ветерок…
Природа
Она зовет меня — и шепотом листов,
И ветерка чуть слышным дуновеньем,
И гамом птиц, и звоном ручейков,
Закатом дня и утра восхожденьем…
И звезд мерцанием она зовет меня —
Лучами звезд и месяца лучами,
Всем трепетом, всей радугой огня,
Всей Вечностью за Млечными Путями…
Не перестанет звать она из века в век:
Владычица — бессмертная Природа —
Зачем тебе я — жалкий человек,
Идущий в тьму и плачущий у входа?..
«Вестник Европы». 1917, № 3.
«Когда, закрыв глаза и погружаясь в мрак…»
Когда, закрыв глаза и погружаясь в мрак, —
Так прошлое яснее выступает, —
Я слышу, разум мне твердит: «Не так, не так…»
А сердце все в былом благословляет…
Холодный разум мой, жестокий, для тебя
Ошибки памятны… ты мне простить не можешь,
Что чувством жил я, жизнь мою губя,
И совесть ты мою болезненно тревожишь…
Но к сердцу обратясь, я вижу свет живой
Во тьме прошедшего… и все там сердцу мило,
И если б только день вернуть из жизни той, —
Наперекор уму, все б сердце повторило.
Сон
Я видел сон мучительный и странный,
Что я… что я уже не гражданин,
Что воли свет был только сон обманный:
Он поманил землей обетованной,
И нет его… исчез он… Я один
В сырой тюрьме — в унылом каземате
Лежу и слышу: где-то часовой
За дверью ходит… звуки, словно в вате,
Заглушены… Я скрипнул на кровати
Железной. Встал. «Я брежу? Что со мной?» —
Шепчу впотьмах… Иду к глазку дверному…
Прильнул. Смотрю: солдатик со штыком
Идет к глазку… такой простой, знакомый…
«Товарищ! Друг! Скажи мне, где я? Дома?» —
Кричу ему… Товарищ сапогом
Ударил в дверь и крикнул зло-сурово:
«Я дам тебе товарищ! Прочь отсель!
Нам говорить не велено ни слова…» —
И заходил по коридору снова…
Я лег в тоске на голую постель, —
Закрыл лицо дрожащими руками
И застонал… нет, горестно завыл…
Я сердце жег горячими слезами…
А часовой железными шагами
Всю ночь, глуша их ватою, ходил…
На высоте
Отчизна! Будущность твою
Как рассказать? Великой тайной
Ты смотришь в душу, в мысль мою,
И трепет <я?> необычайный
В душе мятущейся таю…
Встречая восходящий день,
Как в небе грозовую тучу,
И сам расту в сплошную тень,
Взбираясь яростно на кручу,
Но где предельная ступень?
Какая тьма и высота!
И сердце замирает жутко.
Что здесь? Господь иль пустота?
Бесплодно спрашивать рассудка,
Когда Сам Бог сомкнул уста.
Газета «Русская мысль», 10–16.07.1997, № 4182.
«Давно спустилась ночь, а я сижу у входа…»
Давно спустилась ночь, а я сижу у входа
Жилища своего. Мне сладок этот час.
Люблю тебя, великая Природа,
Безмолвною, в сиянье звездных глаз,
С короной месяца, текущего к звездам
И серебро роняющего в воды.
Тогда я чувствую, что небо — светлый храм,
Храм Вечности, Бессмертья и Свободы…
И верить я готов, что на земле томясь,
В исканьях и тоске по светлому чертогу,
Его почую я в последний жизни час,
И дух мой, дух отдам не смерти я, а Богу.
Печаль мира
Колыхалися сонные травы… цветы аромат источали…
Солнце положенный круг по небесной пустыне свершало…
И струилися тихие воды… и туманились зыбкие дали…
Ночь неслышно сходила на землю, и звездное море сияло…
Там, в мире земном и небесном, было все, как всегда, неизменно:
Умирали, рождалися люди, боряся за жизнь неустанно…
Пели песни поэты-безумцы о счастье любви вдохновенно…
Мудрецы же вещали о Боге, о Смерти, о Жизни туманно…
И стояло над миром огромное облако мертвой печали
И курилось медлительно-дымно и взору земному незримо…
И туманилось яркое солнце, и звезды печально дрожали…
И рыдали, и воды, и травы в глубокой тоске неслышимо…
«Я начинаю видеть все ясней…»
Я начинаю видеть все ясней,
Смотрю, как в глубину воды хрустальной —
И вижу дно: на дне покой печальный,
Как бы гробницу пережитых дней.
И образ мой живущий вижу я
На дне былого четко отраженным
Как бы живым в гробницу погребенным,
Узнавшим смерть во глуби бытия.
И в душу мир огромный и пустой
Глядит не чудом, не живою сказкой,
А мертвою и грубо пестрой маской,
Что нам на святках кажется живой.
Мансарда. М., 1992.
«Услышь мою молитву, Боже мой…»
Услышь мою молитву, Боже мой, —
Не за себя молю, мне ничего не надо,
Но даруй мир отчизне дорогой, —
Всем даруй мир, мир прочный, мир святой,
Как в зной палящий сладкую отраду…
Да будет мир достоин всех скорбей
Великого подвижника-народа:
Останемся друзьями у друзей,
И пусть преломится меч вражий у дверей
России славной, где горит Свобода…
Господи, ответь!
Поет железо, сталь и медь…
О, крови музыка слепая,
Зачем поешь ты, оглушая,
И нас, и небеса, и твердь?..
Кто ослепленный, неразумный,
В руках держащий камертон,
В порывах ярости безумной,
Всем задает кровавый тон?
Кто это чудище слепое?
Кем рождено в проклятый час?
Кто разгадает это злое,
Что, ослепляя, душит нас?..
Не звери мы, но словно звери,
В слепой безумствуя борьбе,
Во что мы божеское верим?
Что носим светлого в себе?
Мы образ божеский теряем,
Все детски-светлое губя,
Распяв Христа, мы распинаем
Теперь в безумии себя…
Что за проклятье тяготеет
Над нами?!. Господи, ответь!..
Я слеп и глух… язык немеет…
Поет железо, сталь и медь…
Россия, бедная Россия!.
Живу в тревожном напряженье.
Событий безудержный ход
Считает каждое мгновенье,
И день идет за целый год…
В душе моей то темный ропот,
То веры светлый серафим,
Но чаще я молитвы шепот
Сливаю с ропотом глухим…
Россия, бедная Россия,
Люблю тебя с больной тоской,
Твои мгновенья роковые
Сливаю я с моей судьбой!..
Что для меня вся радость жизни,
Когда в слезах лицо твое?!
Померкнет лик моей отчизны,
Померкнет и лицо мое…
Твоею радостью я светел
И темен горестью твоей:
Ты — мать! и сын чтоб не ответил
На горе матери своей?!
Россия
Убили Мать мою, убили,
За что убили Мать мою?!
Лежит в крови, в дорожной пыли,
В родных степях, в родном краю.
Высоко коршуны над нею,
А ниже воронье кричит,
И я рыдать над ней не смею,
Как мне сыновий долг велит.
И подойти я к ней не в силах —
Я сам упал, лежу в пыли,
Лишь ветер на родных могилах
Туманом плачет из дали.
Зачем печальным тихим звоном
Еще монастыри звенят,
Зачем с последним горьким стоном
Готовят горестный обряд?
Быть может, рано, рано, рано!
Быть может, мертвая жива!
Быть может, с горького бурьяна
Ее доносятся слова?!
О, развяжите мои руки!
Я встать хочу, хочу пойти!
Пойти на зов, на крест, на муки
И мертвую хочу спасти!
Убили Мать мою, убили,
За что убили Мать мою?!
Лежит в крови, в дорожной пыли,
В родных степях, в родном краю.
«Замело тебя снегом, Россия…»
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодныя ветры степныя
Панихиды поют над тобой.
Ни пути, ни следа по равнинам,
По сугробам безбрежных снегов.
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов.
Замела, замела, схоронила
Всё святое родное пурга.
Ты, — слепая жестокая сила,
Вы, — как смерть, неживые снега.
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодныя ветры степныя
Панихиды поют над тобой.
«Кто плена своего не чует…»
Кто плена своего не чует,
Кто не глядит в решетки глаз
И о свободе не тоскует
В рожденья миг и смертный час?
Кто, слыша крик новорожденных,
Не содрогается душой
За них, невинно обреченных
Принять великий плен земной?
И кто, хоть раз вися над бездной
И видя смерть не издали,
Не проклинал свободы звездной
Проклятьем пленника земли?
«Я чувствовать устал…»
Я чувствовать устал,
Я душу утомил,
Измучил душу я
Касаньем неустанным
Ее тревожных струн.
Мне жаль, что я любил
Так страстно жизни бред,
И так наивен был,
Что Вечного искал
В мгновенном и обманном.
Теперь смотрю в себя
И вижу: ничего
Нет Вечного во мне!
Одни воспоминанья
Плывут разрозненно:
Дар скудный от всего,
Что было таинством
Для сердца моего,
Бессмертно сладостным,
Святым очарованьем.
Бесцельно было все!
И в этом ужас мой:
Я строил вечный храм
Из призрачных видений.
Сам призрак, бред и сон,
Я плачу над собой,
Смеюсь и плачу я,
Объявши мир пустой
Бесцельным трепетом
Последних вдохновений.
«Новое литературное обозрение». 1993, № 5.
Россия
Я пойду искать тебя, родимая,
Далеко пойду, моя далекая.
Ты в безвестность побрела, гонимая,
Побрела убого-одинокая.
Побрела ты с посохом коряжистым,
В лапотках, с сумою-перекидочкой,
С сухарем в суме-то, с черство-кряжистым,
С сахарком муслистым: два огрызочка.
К сумочке посудинка жестяная,
Чтоб чайку попить в пути, привязана.
Для тебя земля обетованная
Далями туманными завешена.
Обслезились очи гнойно-пыльные
В даль-туман смотреть с утра да до ночи.
Но поют тебе ветры ковыльные
О великой, о Господней помочи…
Я пойду искать тебя, родимая,
Далеко пойду, моя далекая.
Ты в безвестность побрела, гонимая,
Побрела убого-одинокая.
«В этот страшный час, в этот жуткий час…»
Евгению Кропивницкому
В этот страшный час, в этот жуткий час
Не подымешь рук, не откроешь глаз:
На руках висит стопудовый гнет —
Вольный волею богатырь-народ,
А глаза, глаза, что смотрели в день,
Ослепила ночь, придавила тень.
Разгулялася непогодушка,
Сиречь — русская воля-волюшка,
Ветром-посвистом прокатилася,
Как осенний лист закрутилася…
И как темный лес, зашумел бурьян,
И, клубясь, плывет из ложбин туман…
Все смешал-склубил, как метелица,
Белым саваном смертно стелется…
В этот жуткий час, в этот страшный час
Не подымешь рук, не откроешь глаз.
Газета «Русская мысль», 10–16.07.1997, № 4182.
Народу израильскому
Твой лик в тенях, но все черты
Лица чеканно-неизменны:
В них отблеск вечной красоты, —
Резец художника нетленный.
Да, есть приниженность к земле: —
Не от бессилья иль паденья,
Но оттого, что на челе
Рубцы кровавого мученья.
«Не приду к тебе, Господи, снова…»
Не приду к тебе, Господи, снова,
Как бывало к тебе приходил.
Не найду в сердце тайного слова, —
Это чудное слово — забыл.
Не горит в сердце детская нежность, —
В сердце мука распятой любви.
А одежды моей белоснежность —
И в грязи, и в слезах, и в крови.
Ты ушел от меня в бесконечность,
Ты забыл, Ты оставил меня.
Не зажжет эта страшная вечность
Путеводного в сердце огня.
«Глоток моей жизни…»
Глоток моей жизни,
Я знаю — отрава.
И каждый мой шаг —
Роковая ступень.
Любовь и надежда,
И гордость, и слава
В одну неживую
Сплетаются тень.
И все мои мысли —
Ребяческий лепет,
И все мои чувства,
Как пена волны, —
И муки горенья,
И радости трепет —
Великой пустыни
Миражи и сны.
«Новое литературное обозрение». 1993, № 5.
Листопад
Листопадный гульный ветер.
Буреломный шум в ветвях.
Рук изломность в взмахах ветел.
Плач земли и смертный страх.
По разметанным просторам
Вздыблись клочья ковыля.
Ходит, пьян, по косогорам
Дух разбойного жилья…
Бесприютный, где ночую?
Колокольного села,
Как в метелицу глухую,
Мне не бьют колокола…
Только ветер листопадный
Ошалело бьет в набат
И, как свежей крови пятна,
Листья по ветру летят…
И крестов погостных руки
Ветер гнет во все концы,
Словно, встав, в безумной муке
Закрестились мертвецы…
«Я в небесах не вижу Бога…»
Я в небесах не вижу Бога:
Там бездна бездн, огонь и тьма;
Хаоса вечная тревога,
И мысли вечная тюрьма.
О, сколько мыслей возлегало
Туда — на высоту высот —
Хаоса тьму и огнь взрывало
И звездный измеряло ход.
Но, проникая в бесконечность,
Не видело пути конца:
За вечностью вставала вечность
Без выявления Творца.
И в необъятности безликой,
В холодной, одинокой тьме,
Металось горестно и дико,
Как в тесной и глухой тюрьме.
«Ни жизнь, ни смерть, ни забытье…»
Ни жизнь, ни смерть, ни забытье,
А сердце хочет жить,
Чтобы слепое бытие
Сознаньем озарить.
Все окна полдень отворил, —
Как храм светла тюрьма!
Я все глаза души открыл,
А в душу хлещет тьма.
«О, эта даль! — она обманна…»
Все жду весны давно, давно,
Но нет весны в тревожных далях.
Е.Кропивницкий
О, эта даль! — она обманна:
Ее лазурь и глубина
Как будто нам поет: «осанна!» —
Но бездна в ней отражена.
Иди на даль — она отступит,
Иди на свет — потухнет он.
Нас тьма, нас смерть, нас бездна крутит
Безумным колесом времен.
Оно — и солнце завертело,
И эти звездные миры.
И каждый миг — лишь злое дело
Жестокой и слепой игры.
Не знаю, было ли начало,
Не знаю, будет ли конец, —
Но сколько в эту бездну пало
Остановившихся сердец!
Всем неизбежное паденье,
Всех бездна бездной обняла,
И нет таких высот спасенья,
Где б удержаться жизнь могла.
Мансарда. М., 1992.
«Из вечности зова не слышу…»
Из вечности зова не слышу:
Безмолвна небесная высь.
Но месяц восходит все выше,
Но звезды все так же зажглись.
И плачет душа: для кого же —
И месяц, и трепет огней?..
Я чувствую, как я ничтожен, —
Ничтожен, ненужен, ничей!
И гордое слово — «сознанье» —
Меня не утешит ничуть…
Иду я пустыней молчанья —
И горек, и страшен мой путь.
«Новое литературное обозрение». 1993, № 5.
«Я не пойму: звезда, пустыня, море…»
Я не пойму: звезда, пустыня, море, —
Что это — разум? Бог? Обман?
На этом неразгаданном просторе
Бессмыслия блистает океан.
Кто нам сказал, что мы отображаем
Бессмертное в бессмертном бытии?
Что знаем мы, когда ещё не знаем,
Что мы? Кто мы? И для чего пришли?
Есть страшная железная преграда —
Молчание. Нам некому сказать,
Что мы идём, куда идти не надо,
И знаем то, чего не стоит знать.
«Мир необъятный и безмолвный…»
Мир необъятный и безмолвный,
Твои я слышу голоса.
Но как понять, что ропщут волны,
Поют ветра, шумят леса?
Косноязычный, нелюдимый,
Угрюм и страшен ты в ночах.
Твой блеск полночный нестерпимый,
Как страшный сон в моих глазах!
Горящий ужасом и тайной,
Кто ты, от вечности немой?
Кто ты, о, друг необычайный?
Кто ты, о, враг жестокий мой?
«Я сын земли, я так люблю земное…»
Я сын земли, я так люблю земное.
О мать моя, земля, поведай мне,
Зачем живу, чем связан я с тобою,
Могу ли жить я жизнию иною —
<…………………………………… >
Ах, ты молчишь, земля моя родная,
И странно мне молчание твое.
О мать моя, живая неживая,
Какая жизнь к тебе влечет глухая,
И что в тебе мое, что не мое?
Мансарда. М., 1992.
«Сквозь боль и кровь, сквозь смертную истому…»
Сквозь боль и кровь, сквозь смертную истому,
Сквозь мрак, и пустоту, и мысли плен
Пришел к себе. Как хорошо: я дома,
Среди родных меня приявших стен.
Чего искал? Зачем себя покинул?
Зачем родной порог переступил?
И сердцем я и мыслью мир окинул, —
И мир меня бессмысльем подавил.
И был один я, жалкий и угрюмый,
И было страшно мне сознанье бытия.
Но дома я — теперь легко не думать,
И просто чувствовать, что мир, что жизнь, то — я.
«Новое литературное обозрение». 1993, № 5.
«Бесконечность, беспредельность…»
Бесконечность, беспредельность,
В сердце — ужас и смятенье.
Жизнь — великая бесцельность,
Мир — плывущее виденье.
Я предвижу в отдаленьях,
Я предчувствую в веках
Жутко-стадное смятенье,
Дикий и животный страх.
От бесцельности великой,
В боль единую слиясь,
Род людской безумно-дико
Зверем взвоет в страшный час.
Мысль, дитя мое родное,
Жалкое мое дитя.
Видишь — ужас пред тобою,
Ужас вся судьба твоя.
Бесконечность, беспредельность,
В сердце — ужас и смятенье.
Жизнь — великая бесцельность,
Мир — плывущее виденье.
Мансарда. М., 1992.
«Прости меня, прости меня, Господь…»
Прости меня, прости меня, Господь,
Что я в гармонии твоей не понял сладость:
Не духом принял я твою земную плоть,
Не духом принял я твою земную радость.
Я чувственно смотрел, я чувственно алкал,
Я слушал чувственно не утончая слуха,
Я грубо чувствовал, я грубо постигал,
В твою земную плоть не проникая духом.
И от земли устав, я так к мирам иным
Мечтою уплывал, того не понимая,
Что все, что мы зовем и тайным, и земным —
Все в духе вечности живет не умирая.
«Как будни зимние, притихла жизнь моя…»
Как будни зимние, притихла жизнь моя,
И в сердце тишина безмолвна и сурова.
Покой! Немой покой! Живу как пленник я
В темнице чувств своих, без песен и без слова.
Что мне сказать себе? Что мне сказать другим?
Все лучшие слова и сказаны и спеты.
Давно душа моя живет одним былым,
Живет в безмолвии, не требуя ответа.
Не в силах я прильнуть к груди родной земли
С тем чувством благостным, с тем чувством несказанным,
Как в годы юности, когда в душе цвели
Любовь и красота цветком благоуханным.
В молчанье тягостном проходит день за днем.
Живу, день ото дня ничем не отличая…
А жизнь огромная, как океан кругом,
Шумит, шумит… шумит не умолкая.
«Новое литературное обозрение». 1993, № 5.