(1883-?)
ОТРЫВОК
Я понял — одиночества и гнета
Вечерних снов не одолеть,
И это час покоя и работы,
Когда томит разуверений сеть
И тщетно жаждешь их окинуть, одолеть;
На небо вечная луна выходит,
Мечтатель, он, по ней вздыхая, бродит.
И лунный свет течет на плечи крыш.
Ты, вечер, узнаю тебя, ты смотришь и молчишь,
Один я под луной враждебной,
А город тянет эликсир целебный
И засыпает, исцеленный тишиной,
Бормочет вдалеке, и чей-то свет в окошке, моему подобный,
Еще, беседуя таинственно с луной,
С луной насмешливой и злобной
Трепещет темный и больной,
Неясный остров, средь пучин людских клочки истертой суши,
Изгнанью преданные, одиночеством насыщенные души.
Тебя я вижу, брат далекий и знакомый,
Ты видишь этот свет, дарованный ночами мне,
Как вижу я недремлющий огонь в твоем окне,
Работай ты, и города тупая дрема
Под нашими ногами не сомкнет твоих неутомимых глаз.
И я, как ты, при лампе за столом
Работаю — короткий благосклонный час
Нас одарил невидимым ключом.
Тристан Дерем(1889–1941)
«Воспоминанья вечером дрожат…»
Воспоминанья вечером дрожат, как мошки.
Ты помнишь девочку в забавной красной кофте,
Которая одна на маленьком лугу
Пасла стада свиней, больших и черных,
И пела — песни я припомнить не могу, —
Но знаю, слушая ее, мы думали покорно,
Что свиньи прошлого, унылы и темны,
Сейчас свирепо пожирают наши сны.
«Моя надежда ясная…»
Моя надежда ясная,
Как жук, упала на спину.
Ты показалась вдалеке
С забавным зонтиком в руке;
Ты жука коснулась кончиком
Тоненького зонтика.
Зажужжав внезапно, жук
Тихо закружил вокруг.
Моя надежда ясная,
Как жук, упала на спину.
«Ветер, две ивы качая…»
Ветер, две ивы качая,
Тихонько баюкает нас;
Хотя ты молчишь — я знаю,
Что это в последний раз.
Стемнело. Луна над домом,
Листья шуршат на крыльце,
Все кругом так знакомо
И звезда, как точка в конце.
Ты смеешься горько и тихо,
Я страшного слова жду,
И в сердце темные липы
Пахнут, как в старом саду.
Альбер-Жан(Род. в 1892 году)
НА ПЛАТФОРМЕ
Я устал, не свершив дороги…
Моя душа застыла, замлели ноги,
Как у путешественника после ночи в вагоне.
Но я не слышал, как поезд в поле стонет,
Но я не видел за окнами,
За серыми потными стеклами,
Ни деревень, летящих мимо,
Ни скользящего дыма
Несущегося локомотива,
Что прорезывает с грохотом
Поля и нивы,
Где синеют ласковые крокусы.
Я не знал радости приехать вечером
На новое место,
В город большой и неизвестный,
Исколотый огнями желтыми
И перерезанный широкой рекой,
Что качает отраженья
Своими тихими волнами.
Я не говорил себе с надеждой и с тоской:
«Что за стенами черными?
Как я буду жить здесь, в этом странном городе?»
Я не знал внезапного пробужденья
Где-то на юге, где рассвет весенний
Заливает отблеском алым
Большие белые стены вокзала.
Я этого не испытал,
А между тем я так устал,
Как будто я это все испытал.
Я сижу на скамье и гляжу
На тех, что приезжают и уезжают, не зная отдыха;
И свистит поезд мрачный,
Виснут рыданья в сером воздухе.
Я остаюсь, я сижу
С теми, что плачут.
Ах, дайте мне силы сесть на этот поезд черный,
И я оставлю на платформе
Отчаянье, и слабость, и жалобы эти
Моей души усталой;
Я оставлю их на скамейке,
Как забытый чемодан.
Только б уехать далеко от этого дымного вокзала,
От жизни бедной
К солнцу иных стран.
Да, я хочу быть усталым, но после — когда я приеду!..
Жан Дорсенюс(1892—?)
ОКТЯБРЬ
Грязный туман деревья лижет,
Сирены кричат безысходней,
Осени лицо склоняется ниже,
И октябрь приходит.
Дождик течет по мутной раме,
Школьники грустят над белыми листами.
Октябрь, октябрь,
Ты убил солнечные каникулы,
А на школьном дворе ветер жадный
Играет листьями сухими, забытыми.
Октябрь туманный,
Пора тоски и всего тяжелого,
Жалоб шарманки
С охрипшим голосом.
Октябрь, о грустный месяц
Простуды, похоронных процессий,
Октябрь, ты жестче и грубее сентября,
И у тебя нет уюта декабря,
Его вечеров у камина.
О октябрь. Дождливый, сырой и длинный,
Я люблю тебя за то, что под твоим знаком
Молодые девушки начинают грезить грустней
О далеких озерах, о печали заката
И о белых стаях новых лебедей;
И за то, что на их красные щеки ложатся осенние тени
И лица бледнеют и тают под скукой твоих воскресений.
Франсис Жамм(1868–1938)
ИЗ КНИГИ «ОТ УТРЕННЕГО БЛАГОВЕСТА ДО ВЕЧЕРНИ»
ПОЛЕЗНЫЙ КАЛЕНДАРЬ
В марте (знак Овна) начинают сеять
Каротель, капусту и пахучий клевер.
Боронить кончают и в садах навозом
Удобряют землю, подстригают лозы.
Для животных зимний корм окончен, в селах
Матери прилежно лижут пухлых телок.
День на час и пятьдесят минут длиннее,
И, когда по вечерам едва темнеет,
Козьи пастухи, отставши на опушке,
Надувая щеки, что-то трубят в дудки,
И овчарка, стадо коз оберегая,
Машет поднятым хвостом и громко лает.
В марте вербное выходит воскресенье.
В детстве мне давали в этот день печенье.
Я к вечерне шел послушный, молчаливый…
Перед службой мать мне говорила:
«У меня на родине цветут оливы…
Под оливами Христос тогда молился…
И за Ним пришла толпа. В Иерусалиме
Люди, плача, повторяли Божье имя,
И Его осленок семенил ногами
По дороге, густо устланной ветвями.
Злые нищие кричали от восторга,
Потому что веровали в Бога,
Женщины дурные делались другими,
Оттого лишь, что Он ехал перед ними…
И Его за солнце люди принимали…
Он умерших воскрешал… Его распяли…»
Тихо плачу я, сжимая зубы,
Вспоминая о вечерней службе,
Как держал кадильницу я в сельском храме
В крестном ходе меж хоругвями, крестами,
И как тихо слушал я кюре седого,
Говорившего нам о страстях Христовых.
Будет хорошо тебе с подругой в марте,
На лугу, где вы найдете темные фиалки,
Вы в тени увидите барвинок, раньше
Цвет его любил Руссо, и одуванчик…
Курослепы, лютики, густые кашки,
Золотые или белые ромашки.
Анемон, жонкильи, снежные нарциссы
Вас заставят думать о швейцарских высях!
Плющ, полезный для страдавших астмой…
Если у подруги тонкие колени,
Для твоей любви прекрасен свет весенний.
Плечи нежные покажутся светлее,
С головы до ног ее простое тело
Будет как ручей, разлитый в бедрах, белый.
От любви уставши, можно на охоте
Несколько бекасов подстрелить в болоте.
Друг, от городской работы утомленный,
Я зову тебя в приют мой скромный.
Мы не будем спорить об искусстве, жизни,
Но, взглянув в окно на черный сад, на горы,
И на стадо коз, идущих мимо,
Ты прочтешь хорошие стихи, в которых
Мне расскажешь о своей любимой.
«Он мирно на куске своей земли живет…»
Он мирно на куске своей земли живет,
Стрижет кусты и собирает мед.
И в винограднике имеет уголок,
Чтобы из бочек пробовать бродящий сок.
А заяц ест его салат, забравшись в сад,
Где в дождь отяжелевшие кусты стоят.
Крестьянин с гербовым листом идет к нему,
Чтоб разузнать, как деньги получить ему.
Ружье он чистит и с служанкой спит.
Так жизнь его проходит, он доволен, сыт,
Когда-то право он учил… С эпохи той
Портрет остался, напомаженный, худой,
В дни романической дуэли из-за дам
С газетою в руке он прямо смотрит там.
Как старики его страдали, наконец
Одно письмо от женщины нашел отец.
Однажды вечером вернулся он домой
С большой копной волос, усталый и худой.
Поплакав, он похоронил отца и мать,
Которых трогательно любит вспоминать.
Он одинок и, как болтают все,
Оставит дом свой Дюмерассам иль Кассе;
Так проживает он один вблизи дубов,
Проводит в кухне ряд осенних вечеров,
Где спит собака у его горячих ног,
А мухи пачкают беленый потолок.
А иногда, проснувшись утром, снова он
Пред свыкшейся, служанкой пробует тромбон.
Так день за днем, к чему не зная, он живет,
Однажды родился он, однажды и умрет.
«Кто-то тащит на убой телят…»
Кто-то тащит на убой телят,
И они на улице мычат.
Пробуют, веревку теребя,
На стене лизать струю дождя.
Боже праведный, скажи сейчас,
Что прощенье будет и для нас,
Что когда-нибудь у райских врат
Мы не станем убивать телят,
А напротив, изменившись там,
Мы цветы привесим к их рогам.
Боже, сделай, чтоб они, дрожа,
Меньше б чуяли удар ножа.
«Есть здесь старинный дом…»
Есть здесь старинный дом, пустой и мрачный,
Как это сердце пасмурными днями,
В нем маки под дождем, клонясь и плача,
Двор мокрый осыпают лепестками.
Когда-то были отперты ворота,
Камин топился, заливая светом
Экран зеленый, на котором кто-то
Изобразить хотел «Зиму и Лето».
Докладывали о приезде Парсивалей,
Приехавших из города с поклоном,
Вдруг становилось шумно в тихой зале,
И взрослые встречались церемонно.
А в это время маленькие дети
Играли в прятки или в зале длинной
Разглядывали старые портреты
И ракушки смешные на камине.
А старики вздыхали над портретом,
Какого-то из внуков вспоминая,
Что умер он в коллеже ранним летом:
«Как форма шла ему», — и мать родная
Рассказывала, как он был привязан
К родителям, боясь им сделать больно,
И бедного ребенка вспомнив сразу,
Она в платочек плакала невольно.
Теперь и мать забыта, пусто, мрачно,
Как в этом сердце пасмурными днями,
Как за воротами, где маки, плача,
Двор мокрый осыпают лепестками.
«Вот кто славным трудится трудом!..»
Вот кто славным трудится трудом!
Тот, кто наливает молоко в кувшин,
Тот, кто стережет коров среди долин,
Тот, кто жнет усатый и прямой овес,
Тот, кто рубит тонкий ствол берез,
Тот, кто чинит старый, порванный башмак
Пред семьей счастливой и паршивым псом,
Мирно задремавшим пред огнем,
Тот, кто ткет, чей ночью низкий стук
Раздается, точно крик сверчка вокруг,
Тот, кто выжимает виноградный сок,
Тот, кто сеет в огороде лук, чеснок,
Тот, кто собирает яйца кур…
«Это было вечером, оттенок гор…»
Это было вечером, оттенок гор
Был как сделанный монахами ликер.
И я чувствовал, душа моя идет
К воздуху прозрачному, к снегам высот,
К быстрым козам, к горцам, к мирным пастухам,
К грязным овцам, к лающим на стадо псам,
К звуку буксового крепкого рожка,
Что вырезывала грубая рука,
К сиплым колокольчикам бродячих стад,
К домику священника, к толпе ребят,
Что за рекрутами следуют хвостом,
К водам, к белой рыбке с красным плавником,
К храму сельскому с фонтаном перед ним,
Где я был ребенком грустным и простым…
«В экипаже ехал я в деревню эту…»
Артуру Жассерио
В экипаже ехал я в деревню эту,
Услыхав, что в ней когда-то жили предки.
Над полями, где мы тихо проезжали,
Грустно голуби тяжелые летали.
Старая, давно уставшая кобыла
Пыльный экипаж едва-едва тащила,
И я думал о наивных предках,
Из деревни выезжавших редко,
В воскресенье в накрахмаленных рубашках
Шедших в церковь бедную меж пашней.
Ехал я, чтоб поглядеть на их могилы,
Скрытые, наверное, густой крапивой.
Я приехал, снял с моих колен собаку,
Не хотевшую с коляской расставаться.
Башня старая стояла, как когда-то,
На часах я увидал двенадцать.
Я расспрашивал, но люди, отвечая,
Удивлялись: «Это имя… мы не знаем…
От одной старушки вы б узнать сумели,
Но старуха умерла на той неделе».
Я отправился к нотариусу, который
Вместо прадеда имел в селе контору,
Пробовал расспрашивать кюре седого,
Тоже не сумевшего сказать ни слова.
На меня глядели домики, в которых
Не живет никто, и ветхие заборы,
Двери с пылью старой, навсегда нависшей,
Точно двери тихих склепов на кладбищах.
Я прошел задумавшись, не замечая
Новых флагов на торжественной мэрии,
Разных глупостей и новостей в селеньи,
Надписи «республика» и объявлений.
Наконец я подошел к большим воротам;
В доме за обвитой розами решеткой,
Жило старое и доброе семейство.
Старый господин и дама вышли вместе;
Очень милая и сгорбленная дама
Мне ответила: «Ах, вы один из Жаммов,
Да, они когда-то жили в этом месте,
Сын нотариуса уехал в путешествие,
Мы разрушенным и сгнившим дом купили,
Старый дом, в котором ваши предки жили», —
И, доставши ржавый ключ из кухни,
Повели они меня к большой и прочной
Заржавелой двери с ржавым молоточком;
Окна грустные навек закрыты были
Смертью, временем и многолетней пылью.
Я пошел по лестницам червивым, сгнившим
В комнаты забытые, где жили мыши,
С штукатуркой обветшалой и с сырыми,
Низкими перегородками меж ними.
Двери в старых комнатах носили траур,
Почерневшие, как будто от пожара.
Мне показывали комнаты, в которых
Жили умершие, «здесь была контора».
Я, простившись с милою семьею,
Сел в коляску, посеревшую от зноя,
Чтоб успеть добраться в городок далекий.
И мы ехали на солнечном припеке.
Лошадь бедная печально побежала,
И собака маленькая задремала,
Грустно голуби тяжелые летали
Над полями, где мы тихо проезжали.
«Собака в снег пугается идти, и ей…»
Собака в снег пугается идти, и ей
Ребята со двора кричат: «Пошла скорей…»
На снежной улице не слышно никого.
Молочница, идя, трясется для того,
Чтоб не упасть. А дома в низком камельке
Огонь трещит, свистит и пахнет на руке…
«Я читал романы, сборники стихов…»
Я читал романы, сборники стихов,
Писанные умными людьми в Париже.
Ах, они не жили у моих ручьев,
Где бекас, купаясь, шелестит и брызжет.
Пусть они приедут поглядеть дроздов,
На пруду опавшие сухие листья,
Маленькие двери брошенных домов,
Ласковых крестьян и уток серебристых
И тогда, с улыбкой трубку закурив,
От тоски своей излечатся, наверно,
Слушая глухой пронзительный призыв
Ястреба, повисшего над ближней фермой.
«Вот уж с дождями осень подошла…»
Вьеле-Гриффену
Вот уж с дождями осень подошла,
И милые кричат перепела,
И пигалицы, путаясь, снуют,
И в небе точно кружево плетут.
А утки, образуя полукруг,
Летят и в небе исчезают вдруг.
И треугольником летят вдали,
Покрикивая ржаво, журавли.
Вьеле-Гриффен, так говорит поэт,
А все же для души покоя нет.
И есть Базиль, он режет поросят,
И под ножом они пронзительно визжат.
Но есть еще любимая — она
Грустна, как день дождливый, и нежна,
Ступая ласково, она идет меж роз.
Есть также в огороде дряхлый пес,
Он на траве лежит и кротко ждет
Загадку-смерть, которой не поймет.
Все светлое и грустное кругом
Мы, люди, странным словом «жизнь» зовем.
«Ты с грязным стадом и с лохматым псом…»
Ты с грязным стадом и с лохматым псом,
С одеждою, пропахшей творогом,
Идешь на горы мимо дымных сел,
С тобой идет навьюченный осел.
Минуя кузницы, ты наконец
Достигнешь пастбищ, где стада овец
Рассыпятся, как белые кусты.
Там в небе ястреба увидишь ты…
И там над всем ты сможешь увидать
Сияющую божью благодать.
ИЗ КНИГИ «ТРАУР ВЕСЕН»
ЭЛЕГИЯ
Исцелюсь ли навек
От печали, что в сердце таится?
Друг мой, может ли снег
От своей белизны исцелиться?
О Мамора моя,
Что ответишь ты доброму богу?
Я скажу, что земля
Перед небом темна и убога.
О Мамора, каков
Будет радостный рай, расскажи мне?
Много арф и цветов
И в лазури небесные гимны.
А еще, что еще
Я увижу средь райского хора?
Будет сердце твое,
Будут наша любовь и Мамора.
МОЛИТВА, ЧТОБ РЕБЕНОК НЕ УМЕР
Боже, сбереги ты маленькую детку,
Как от ветра нежно бережешь ты ветку.
Сохранить ребенка для Тебя что значит,
Если мать измученная горько плачет,
Господи, не Ты кладешь рукой жестокой
Голубую смерть на розовые щеки,
Если Ты оставишь жить ее, то в храме
Твой алтарь она украсит васильками.
Боже, сбереги ты маленькую детку,
Как от ветра нежно бережешь ты ветку.
МОЛИТВА, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ ЗВЕЗДУ
Боже, дай мне одну золотую звезду,
Может, в ней для души я спасенье найду.
Если ты не захочешь отдать ее мне,
Без обиды, без жалобы все я снесу.
Если гибель в звезде — подари ее мне,
Как дают бедняку золоченое су.
Я плетусь, как осел… Вспоминаешь ли ты,
Как ребенком я клал остролистов кусты
Перед яслями в храме, где мать моя встарь
Убирала розетками нищий алтарь?
Если в этой звезде я спасенье найду,
Подари мне одну золотую звезду,
Потому что мне надо сегодня ее
Положить на замерзшее сердце мое.
МОЛИТВА, ЧТОБ ВОЙТИ В РАЙ С ОСЛАМИ
Когда ты, Господи, прикажешь мне идти,
Позволь мне выбрать самому пути;
Я выйду вечером в воскресный день
Дорогой пыльной, мимо деревень,
И, встретивши ослов, скажу: «Я Жамм,
И в рай иду. — И я скажу ослам: —
Пойдемте вместе, нежные друзья,
Что, длинными ушами шевеля,
Отмахивались от ударов мух,
Назойливо кружившихся вокруг».
Позволь к Тебе прийти среди ослов —
Средь тех, что возят фуры паяцов,
Средь тех, что тащат на спине тюки
Иль в маленьких повозочках горшки.
Среди ослиц, что ноги ставят так,
Что трогает вас их разбитый шаг,
Что, пчелами ужалены, должны
На ножках раненых носить штаны.
Позволь прийти мне с ними в райский сад,
Где над ручьями яблони дрожат,
И сделай, Господи, чтоб я в него вошел,
Как много поработавший осел,
Который бедность кроткую несет
К прозрачной чистоте небесных вод.
ИЗ КНИГИ «Торжество жизни»
ЖАН НУАРРЬООтрывок из поэмы
Когда вернется осень снова,
Я счастья не хочу иного,
Как леса бледно-золотого,
Как песни жалобной слепого,
Как колокольчика коровы…
Когда придет зима с дождями,
Хочу я, чтобы в печке пламя
Шумело красными углями,
Чтоб свет виднелся вечерами
В лавчонке с горькими хлебами…
Весной мне ничего не надо,
Как ветра острого прохлады,
Расцветшего без листьев сада,
Тропинки мокрой у ограды
И ландышей, что утру рады.
ИЗ КНИГИ «ПРОГАЛИНЫ В НЕБЕ»
«Уж завтра будет год…»
Уж завтра будет год, как я в Одо печальный
Срывал цветы на мокрой от дождя опушке.
Сегодня самый лучший день из дней пасхальных,
А я поехал мимо дальней деревушки
И мимо рощ, лугов, покрытых вешней влагой.
Как, сердце, ты не перестало биться за год?..
Я мучаю тебя, вернувшись к той долине,
Где в прошлый год я столько муки вынес.
Увидев розы в садике убогой церкви
И белую сирень, нависшую над дверцей,
Я вспомнил о своей прошедшей боли
И удивляюсь, как я не упал невольно,
Никем не сдержанный, в отчаяньи, в бессильи
На узкую тропинку, желтую от пыли.
Нет никого — и все, и все на свете пусто…
Зачем я родился, зачем теперь живу я.
О, если бы сложить к твоим коленям душу,
Что валится как нищенка на мостовую.
Уснуть, забыться бы, суметь уснуть надолго
Под синим ливнем, под грозой, под тучей желтой.
Не видеть ни холмов и ни лазури синей,
Повисшей тяжело над синею долиной.
Мне кажется, что кто-то плачет в сердце этом,
Кого на самом деле в этом сердце нету.
Деревня засыпает, наступает вечер,
И радостно трещит в густой траве кузнечик;
И в домике, спокойно задремавшем к ночи,
Меж сит белеют шляпы круглые рабочих.
«Висит на белой стенке у кровати…»
Висит на белой стенке у кровати
Похожая на негритянку-богоматерь.
И я ее люблю слегка по-итальянски.
Вирго Лауретана, в золотом уборе
Ты мне напоминаешь городок у моря,
Где продают, крича, на набережных длинных
Полипов, всякие плоды и апельсины.
Вирго Лауретана, в эти дни печали,
Когда она моей любви не принимает,
Меня один твой строгий образ утешает.
«Молитвы, как цветы, восходят к богу…»
Молитвы, как цветы, восходят к богу;
Никто не знает как… Одни богаты
И с запахом тяжелым туберозы,
Другие бледные, без аромата,
Как чахлый одуванчик у дороги,
Они идут к небесному владыке,
И только он один судить умеет,
Что бедность кроткая вербены дикой
Перед творцом богаче иль беднее
Какой-нибудь изысканной гвоздики…
«В это утро…»
В это утро наша церковь весело звонила,
Оттого что дочь соседа замуж выходила,
И она звонила в славу пышной кукурузы…
И она звонила над гумнами, над сараем.
Где скрипели цепи заржавелые, стихая.
И она звонила над амбарами, над кладовыми
И над девушками темными и золотыми,
Что пришли толпой на свадьбу их подруги милой.
И она звонила… о любви она звонила.
И волы, ступая важно, изумленно словно,
Поворачивали бледные рога к решетке,
Где краснел меж изгороди вьющийся шиповник.
И она звонила… Голуби, топорщась, кротко
Ворковали на блестящих черепицах крыши.
Дочь соседа, как цветок, задумчиво качалась
На своем крыльце меж курами и петухами.
Церковь весело звонила… Каждый звук, казалось,
Расплывался широко над дальними полями.
Пары выстроились у начала огорода,
И подруги подошли к застенчивой невесте.
Музыка наивная играла перед шествием.
А поэт, молившись богу, говорил: «Когда-то
Так вступала в Ханаан невеста Исаака,
Скромная Ревекка из столь доблестного рода,
Времена не изменились к тем, кто верит в бога…
Может, вот колодец, где Рахиль, ступая босой,
Смуглыми руками робко оправляла косы,
Между тем как Яков ждал ее в тени оливы,
Точно крепкую, созревшую на солнце сливу».
«В городке, где показалась богоматерь…»
В городке, где показалась богоматерь,
Тихие ручьи меж зелени струятся.
Камни, стертые водой, блестят сильнее,
И печально голубеют Пиренеи.
На холмистых склонах много трав лечебных,
И звучит, как вздох, торжественное пенье
Всех пришедших, чтоб просить об исцеленьи.
В гроте темном пресвятая богоматерь,
Облаченная, решила показаться
Пред ребенком, мудро ставшим на колени,
Бедным и печальным, как ее младенец.
Божьи гроты в Гефсимане, в Вифлееме,
Ныне снова явлены вы пред всеми.
В дымном гроте, преклонив колени,
В сладком для моей души смиреньи,
Уподобившись безграмотным крестьянам,
Я молюсь. Кругом морщинистые лица,
Руки грубые перебирают четки,
И Господь, как в яслях, глубоко гнездится
В этой вере бедной, сладостной и кроткой.
СЛАВА МАРИИ
Агония
Деткой умирающей пред матерью своей
Меж других играющих, как каждый день, детей,
Птицей раненой, не знающей, зачем крыло
Кровью обливается и никнет тяжело,
Славлю я тебя, Мария!
Бичевание
Бедными ребятами, избитыми отцом,
И ослом, которого бьют в сердце сапогом,
Девушкой, которую раздели, чтоб продать,
Сыном, пред которым грубо оскорбили мать,
Славлю я тебя, Мария!
Венчание терниями
Нищим, не державшим в жизни царского жезла,
Кроме палки от собак прохожего села,
И поэтом, раненным навек шипами дум,
Дум, которых выполнить не может ум,
Славлю я тебя, Мария!
Крестная ноша
Бедною старухою с вязанкой дров большой,
Что кому-то тихо жалуется: «Боже мой», —
Старой лошадью, упавшей на заезженном пути,
Не имея сил, чтоб дальше экипаж везти,
Славлю я тебя, Мария!
«Перед зимой на телеграфных проводах…»
Перед зимой на телеграфных проводах
Замученные ласточки сидят рядами.
Они грустят об африканских небесах,
Которых никогда пред этим не видали…
«Которых никогда пред этим не видали…»
Как мы, когда тоскуем о далеком рае.
Они, застывшие, пронзенные, висят;
Они летали кругом, падая, взлетая,
И после возвращались все-таки назад.
Проститься с милой крышей церкви — трудно это.
О, как им грустно, бедным… Отчего орешник,
Их обманув, осыпался, застыл перед зимой…
Как страшно им, что быстро пролетело лето…
Гнездо их больше не узнало… Безутешны,
Они теперь дрожат на проволке стальной…
Так и душа, страдавшая при жизни много,
Пред тем как перейти навек в Небесный Сад,
Пускаясь в океан воздушный, пред дорогой
Колеблется и возвращается назад.