— Ни денег. Ни славы. Почему вы примчались его защищать?
— Ни денег, ни славы, — задумчиво повторил адвокат. — Ни денег, ни славы. Почему вас это волнует, майор?
— Я думал, что хорошо знаю людей, похожих на вас.
— Вы знаете нас отлично, друг мой, — улыбнулся Степанов. — Вы просто пытаетесь выяснить, кто стоит за хрупкими плечами мелкого инженера? Вам интересно, кто мог попросить меня бросить все дела и примчаться в эту… — Адвокат выдержал деликатную паузу. — В этот кабинет, хотя обычно клиенты сами обивают мой порог. Так?
— Пожалуй, я снимаю свой вопрос.
— Зачем же? — Степанов закрыл кейс и поерзал на стуле, пытаясь устроиться поудобнее. — Скажите, майор, вы были маленьким?
— Что?
— Вы были ребенком? Когда-нибудь?
— Вы издеваетесь?
— Помните восхитительное желание изменить мир?
Брови полицейского удивленно поползли вверх.
— Но при чем здесь это?
— Юности свойственен максимализм, это естественно. Хочется что-то менять, куда-то идти, что-то делать. А потом начинается взрослая жизнь: работа, жена, дети, долги за квартиру, нужна новая машина, где взять деньги, куда пристроить детей на лето? Днем завод, вечером бар или телевизор. Дети бурчат «все нормально», и этого вполне достаточно. И никто не замечает шустрых ребят, которые вертятся вокруг школ и дискотек. А если и замечают, то «это не мое дело», «они крутые, а мы слабые», «пусть этим занимаются те, кому платят». Гораздо проще посмотреть триста десятый эпизод любимого сериала ни о чем и выпить бутылочку пива. Равнодушие, майор, юношеский максимализм уступает место взрослому равнодушию. Я понимаю, что семья это святое, самое главное, но забывать о том, что наши маленькие «я» должны быть частичкой общества, нельзя. И каждому «я» не должно быть безразлично то, что творится вокруг. Но разбудить эти «я» необычайно сложно. Нужна объединяющая идея, сила, если хотите.
— И это дает Союз ортодоксов?
Адвокат улыбнулся.
— Вам платит Курия?
— Хотите вы этого или нет, майор, но Союз пробуждает людей. Отвлекает их от телевизора и заставляет задумываться не только о том, что будет в следующей части сериала. Или вы против того, чтобы в души людей проникала истинная вера?
Впервые в жизни Рубахин постеснялся сказать, что он атеист.
— Убит человек.
— Торговец наркотиками.
— Человек. Кем бы он ни был, разбираться с этим должна полиция.
— Если полиция не справляется, приходят честные граждане.
— В уголовном праве это называется самосудом.
— Вы ничего не смогли сделать с ублюдком, который болтался вокруг дискотеки и продавал героин четырнадцатилетним девчонкам, — пожал плечами Степанов. — И теперь не сможете ничего сделать. Я не позволю упечь Копылова за решетку. Даже если мне придется сломать вашу карьеру, карьеру прокурора и начальника московской полиции, даже если мне придется поставить на уши все газеты и телеканалы страны и потратить на это миллионы. — Адвокат быстро склонился к полицейскому и заглянул в его глаза. — Курия заплатит любые деньги, предпримет любые шаги, но Копылова на свободу вытащит. Потому что это — принципиально. — Степанов поднялся со стула. — А вы работайте, майор, боритесь с преступностью как следует. Тогда у всех нас будет меньше проблем. До встречи в одиннадцать.
Москва, улица Донская,
20 сентября, суббота, 08:08.
Бывая по делам в первопрестольной, митрополит Даниил всегда останавливался в Донском монастыре. Не в Даниловском, не на загородной даче, которую всякий раз предлагали хваткие «специалисты по встречам», вьющиеся среди высших иерархов церкви, а в небольшом островке благодати, притаившейся за красными стенами неподалеку от центра города. Здесь, в окружении друзей, Даниил чувствовал себя уютно и ни за что не променял бы свою скромную келью на пышные хоромы, «положенные ему по сану». Митрополит ценил покой монастыря, любил его величавый храм и старые стены, но встречу, ради которой он приехал в Москву, назначил за его пределами. В небольшом сквере, куда выходили ворота монастыря.
— Христос прогнал из храма менял и указал путь всем нам, — негромко произнес Глеб, задумчиво перебирая четки. — Христос видел слабость человека и готов был прощать грехи, но вера и корыстолюбие несовместимы.
— Блага земные слишком привлекательны, чтобы отказываться от них.
— Они манят, — согласился Сухоруков. — Они обещают рай сейчас. Сейчас, не потом. Рай, осязаемый, доступный любому, кто может заплатить. А того, кто может заплатить, не спрашивают о его грехах.
— И это разрушает веру.
— Я не собираюсь строить теократическую диктатуру, но чувствую себя обязанным напомнить людям об истинных ценностях. Скажу честно: меня пугает путь, по которому движется общество.
Глеб не был похож на человека, которого можно напугать, но слова его звучали твердо, обдуманно, и митрополит поймал себя на мысли, что верит им.
— Невозможно остановить корабль, который несет буря.
— Но в наших силах зажечь маяк.
— Это обязанность церкви.
— Мы говорим об одном и том же.
Даниил тяжело вздохнул и отвернулся, задумчиво разглядывая желтые листья. Мокрые осенние кораблики, послушные игрушки неутомимого ветра. Глеб не обманывал: они понимали друг друга с полуслова. Они думали одинаково и мечтали об одном и том же. И это больше всего пугало митрополита. Пугало по-настоящему. Ему вовсе не хотелось быть единомышленником этого железного человека, но «неисповедимы пути Господа». Глеб обхаживал митрополита давно: четыре года назад они случайно или, как понимал теперь Даниил, «случайно» познакомились во время очередного визита митрополита в Лавру. Спокойный, умный, великолепный собеседник, Сухоруков понравился митрополиту, и Даниил с удовольствием принимал его в своей епархии, ведя длинные, вдумчивые беседы. Сначала на общие темы, затем постепенно возникали все более и более острые дискуссии о роли Церкви в обществе, о ее связи с государством. Глеб умел спорить, умел аргументировать свои слова, ни одна его фраза не была брошена ради красного словца: только обдуманные реплики. Глубоко обдуманные. Беседы доставляли митрополиту удовольствие, некоторые идеи он принимал, разделял, предлагал другим иерархам, спорил с ними, аргументировал… и иногда ловил себя на мысли, что пользуется доказательствами Глеба. Его активность не пропала втуне: четкая позиция и принципиальность позволили Даниилу набрать существенный вес в церкви, считаться одним из явных претендентов на пост патриарха, и, задумавшись однажды, митрополит понял, что именно Глеб сделал его таким. Идеи Сухорукова насквозь пропитали Даниила, митрополит проводил их в жизнь, и, самое страшное, Даниил разделял их. А задумался о Глебе он год назад, когда Сухоруков с мягкой осторожностью поведал митрополиту, кто стоит за поднимающим голову Союзом ортодоксов. И для чего именно предназначена Курия. После этого они не встречались пять месяцев. Даниилу надо было подумать, и Глеб тактично не напоминал о себе. Следующая беседа не касалась Курии, но тень Союза витала над собеседниками. И то, что эта встреча состоялась, показывало — ювелирная работа Сухорукова не пропала зря: Даниил был готов продолжать сотрудничество. В следующие месяцы статус-кво сохранялся: Глеб не подпускал митрополита к ортодоксам и ничего не просил для них, но Даниил чувствовал приближение чего-то значимого и не ошибся: болезнь патриарха, мощный всплеск активности Курии и короткая просьба Сухорукова приехать в Москву. Митрополит понял, что сегодняшний разговор станет одним из самых главных в его жизни.
— Патриарх стар и не смог воспитать достойную замену. На его место рвутся алчные проходимцы или ставленники госбезопасности, привыкшие беспрекословно исполнять приказы светских властей. Еще одно такое правление русская церковь не переживет, ее авторитет окончательно рухнет, и наших детей будут воспитывать мормоны с сайентологами. Вы этого хотите?
Даниил покачал головой:
— Ортодоксальные идеи пугают власть.
— Ее пугает гражданская активность. Ей выгоднее иметь триста мелких тоталитарных сект, чем одну истинную религию, приверженцы которой будут чувствовать себя настоящими людьми. Триста мелких сект, плюс телевизор, плюс доступные наркотики — и о революциях можно забыть навсегда. Мелкие погромы не в счет. Все счастливы. Власти не нужна сильная Церковь, власти нужна послушная церковь. А обществу нужна духовная опора, поддерживающая принципы и веру. Обществу нужна организация, догмы которой не будут изменяться в соответствии со вкусами очередного президента. Нам нужна организация, которая будет нести истинные ценности, вечные ценности. — Глеб помолчал. — Нам нужен маяк, а не временные костры, разжигаемые на том месте берега, которое выгодно сегодня.
Сухоруков повторялся. Он уже говорил об этом во время предыдущего разговора, но у митрополита не возникало чувства «заезженности пластинки». Вера, сквозившая в каждом взгляде, в каждом слове, в каждом вздохе Глеба, привлекала.
— Зачем вы позвали меня?
— Пришло время сделать решительный шаг. Союз ортодоксов набрал отличный ход, и вам не следует оставаться в стороне. Вы должны выступить в поддержку Курии. Мои люди готовы: как только вы подадите знак, проповедники назовут обществу имя нового патриарха. Вас поддержит народ, Даниил, именно народ. И никто не сможет встать у вас на пути.
— Его Святейшество еще жив.
— Готовить преемника одна из задач патриарха. Когда речь идет о делах веры, о благополучии Церкви и паствы, истинный верующий обязан поступиться амбициями и преодолеть человеческую слабость. Я уверен, что Его Святейшество оценит наши усилия должным образом и увидит в вас достойного продолжателя дела Церкви.
— А митрополит Феофан? У него достаточно власти и влияния, чтобы нарушить наши планы. Он алчет престола.
Глеб был слишком осторожен, чтобы Даниил даже заподозрил о его связи с конкурентом.
— Вы знаете, Феофан полностью дискредитировал себя. Такой человек не может стоять во главе церкви. У него нет ни авторитета, ни силы, только злоба и жажда наживы. Опасность, исходящая от этого человека, была не последним фактором, побудившим меня ввязаться в это дело.