Так вместе с юностью плыл по течению и я. Оно и принесло меня к Варе. Это было самое лучшее и счастливое приобретение в жизни. Так мне тогда казалось. Тем не менее, и за него приходилось расплачиваться. Впрочем, за любовь нужно платить всегда. Хотя нужна ли она тогда вообще? Однако перед юностью этот вопрос не стоит. И осторожничать приходиться гораздо позднее. И не каждому это удается.
Мы поступили в один институт, на один курс, в одну мастерскую. Варя понравилась мне сразу. Но влюбился в нее я не сразу. По-настоящему – только зимой. Да, пожалуй, только зимой я посмотрел на нее другими глазами. Не как на сокурсницу, подружку и собрата по перу. Однажды я просто увидел очень хорошенькую девушку.
Помню, как мы все дружно провалили экзамен по философии. Накануне всю ночь шумно праздновали свадьбу Витьки Затрубного, парня с последнего курса.
Крупный, с выгоревшими волосами и носом-картошкой, он гордо восседал в центре стола, как на троне, рядом с молодой женой и напоминал довольного жизнью купеческого сына. По его виду трудно было догадаться, что до литературного он с успехом закончил институт Дружбы народов и в совершенстве владел непальским языком. Впрочем, большую часть своей жизни он провел с родителями именно там, в Непале. А за это время и осла можно научить петь соловьем, особенно если он родился в соответствующем гнезде.
«Дружбы народов» Витьке показалось мало. И он успешно перевел несколько рассказов малоизвестных непальских писателей на русский, изменив труднопроизносимые восточные фамилии на отечественные и выдав творения за свои. После чего с не меньшим успехом поступил в литературный институт, и довольно хорошо в нем проучился. Периодически наезжая к родным, по-прежнему живущим в Непале, собирая местный фольклор и переводя его на родной язык. Ко всему прочему, несколько Витькиных рассказов даже опубликовали толстые журналы. А бедные непальцы так и оставались пребывать в мировой неизвестности.
Пожалуй, из Витьки вышел бы неплохой переводчик. Но он хотел быть только писателем, решив для себя, что от развития национальной непальской культуры не убудет. И тем самым поставил жирную точку в споре между совестью и тщеславием. К тому же он считал, что мир настолько огромен, что вряд ли какой-нибудь непалец когда-нибудь прочтет Витькины творения и прилетит в Россию, чтобы справедливо намылить ему шею. Для этого нужно было, чтобы Витька встал где-то рядом со Львом Толстым, по меньшей мере. Но он на это место не претендовал, впрочем, как и непальские коллеги.
Помню, я тогда подумал, как, в сущности, легко всю мировую культуру превратить в хаос. Стоит только присваивать рассказы и стихи друг друга, друг у друга списывать музыку и картины. И разве потом можно будет найти настоящего автора? А еще я подумал, что не хочу стать малоизвестным непальским писателем. Тогда уж гораздо благороднее быть малоизвестным юристом или инженером.
Впрочем, Витька так не думал, даже не собирался. Он восседал, как на троне, в центре стола, рядом с молодой женой, довольный жизнью и собой.
Поначалу, с понтом старшекурсника, он не хотел приглашать нас на свадьбу. Тем более, что мы не так уж были и близки. Но, изрядно подвыпив, он стал милосерден и щедр. И все проживающие рядом были призваны в небольшую общажскую комнату на большую пьянку. Перед экзаменом это был отличный повод не готовится. А потом, с высоты своего положения Витька заверял нас, что сдать философию – раз плюнуть, поскольку профессор еще слишком молод и бесконечно добр.
На экзамен мы явились, как и подобает после пирушки, мятые, с распухшими носами и огромными кругами под глазами. Точные копии Витьки Затрубного. Казалось, еще чуть-чуть и мы все легко заговорим по-непальски. Впрочем, тогда это было реальнее, чем успешная сдача экзамена по философии.
Профессор был действительно молодым, но – в отличии от Витькиных заверений – весьма кровожадным. Проваливались мы по очереди. И если бы была возможность, то мы лучше бы провалились сквозь землю.
Последней (по большому блату) в очереди на эшафот стояла Варя. Поскольку каждый из нас мог хоть что-то более-менее членораздельное промычать, то Варя вообще ничего не могла сказать. Тогда больше всех удалось «мычать» Ладе, надо отдать ей должное. А вот Медузаскаусас от волнения стал отвечать по-литовски, но его пламенную речь профессор не захотел воспринимать. Я же в свою очередь совсем не к месту вспомнил, что великий философ Галилео Галилей построил телескоп и открыл горы на Луне, четыре спутника Юпитера и пятна на Солнце. Но мои воспоминания профессора совсем не взволновали. Хотя он оценил мои познания в астрономии и даже посоветовал подумать о смене профессии.
Впрочем, Варя все равно откровенно не желала вести диалог. Она сидела напротив молодого профессора и с детской непосредственностью хлопала глазками. На каждый вопрос она отвечала недоуменным молчанием, при котором ее черные дугообразные брови удивленно взлетали вверх. Казалось, Варька даже обиделась, что ей задают какие-то дурацкие вопросы. О какой-то онтологии и гносеологии. «Фу, и слова такие выговорить невозможно!» – говорил весь ее вид. А профессор таял на глазах. То краснея, то бледнея. Хотя это еще ничего не означало. И мы уже нетерпеливо поглядывали на часы, ожидая очередной «пары» и завершения экзекуции.
– Итак… Вы так ничего и не скажете? – преподаватель запнулся и виновато посмотрел на Варю. И, решив дать ей последний шанс, взмолился. – Ну, по учению о бытии и теории познания. Или хотя бы что-нибудь по вопросам философии вообще.
Варя печально вздохнула и кокетливо забросила прядь за ухо.
– По философии, – наконец удосужилась что-то сказать она. – Вопросами философии, профессор, лучшие умы человечества занимались веками. А у меня для их изучения было всего два дня. Согласитесь, разве это реально? И разве не унизительно для философов?
Профессор пристально поглядел не Варю. А мы замерли.
– Ладно, идите, – шумно выдохнул он. – Пять баллов.
Мы онемели. Никто не собирался подставлять Варю, протестуя против таких «двойных стандартов», когда все остальные получили по «двойке». За исключением, естественно, Лады, которая от возмущения заорала на всю аудиторию о несправедливости мира, о том, что Варька вообще ничего не ответила и что все это возмутительно! Да и на каком основании?!
– На каком основании? – пожал плечами профессор. – Ну, например, на том, что я все же профессор. И именно поэтому могу ставить любую оценку, даже отличную, любой понравившейся мне студентке.
Аргумент был веским и весьма откровенным. И вот тогда, именно тогда я посмотрел на Варю другими глазами. Глазами профессора. И после экзамена предложил ей прогуляться по вечернему заснеженному городу.
– Или тебя уже провожает профессор? – на всякий случай спросил я.
Варя в ответ рассмеялась. И на ее щеках появились детские ямочки.
– Говорят он законченный женоненавистник. И сегодняшний поступок был его первым и, наверное, последним подвигом по отношении к женщине.
Варя всегда умела ненавязчиво набить себе цену.
– Но почему именно ты, Варя?
– Наверно, потому, что в отличие от вас, я не лгала. И даже не делала попыток. Я всегда подозревала, что правда подкупает.
– Ну, правда с моих уст его бы вряд ли подкупила, – усомнился я.
Варя рассмеялась еще более заразительно. И ямочки на ее порозовевших от мороза щеках стали еще глубже. Она взяла меня под руку и мы долго шатались по маленьким московским переулкам. Пока окончательно не замерзли. И зашли в подземный переход, чтобы погреться. Я долго растирал ее ладони, дышал на них, когда наконец обратил внимание на старушку, торгующую самовязанными вещами в самом углу перехода. Через пару минут я протягивал Варе белые пушистые варежки. Она одела их и захлопала в ладоши.
– Какая прелесть, Монахов! Как тепло!
– Жаль, что на первое свидание я подарил тебе не цветы.
– Цветы меня вряд ли бы согрели, – Варя провела пушистой мягкой варежкой по моей щеке.
– Варежка, – прошептал я, впервые называя ее именно так. – Варежка…
От мороза ее губы были холодные и потрескавшиеся. А ее руки – в мягких, теплых белых варежках – согревали мое лицо…
Я поежился от холода. Почему-то именно сейчас, в этом темном, полуразрушенном лабиринте вспомнился первый поцелуй с Варей. Как это было давно. И как далеко она от меня… Хотя я слышу ее шаги совсем рядом. Она идет вот впереди, медленно и осторожно. А я замыкаю наш караван. Сколько нам еще предстоит блуждать в этой неведомой пустоте? И выберемся ли мы из нее? Впрочем, разве это так уж важно для меня? Даже если и выберемся, я все равно вновь шагну в пустоту. Пусть заполненную людьми, машинами, деревьями, словами и запахами. Воздухом и светом. Все равно это пустота. И моя жена, которую я никогда не любил. И мой роман, который я никогда не допишу. И мои мысли, в которых я никогда не разберусь. Разве это не пустота…
– А, черт! – Юркин крик вернул меня в реальность. И раздался грохот. Слава Богу, это не было очередным взрывом. Просто упал Раскрутин. Я подбежал к нему последним и увидел, что узкий лабиринт нас привел в квадратное, небольших размеров помещение. Где посередине среди груды книг лежал Юрка Раскрутин.
– М-да, литература тебе все-таки отомстила, Раскрутин, – я помог ему подняться с земли. – Больно ударила по башке-то? Книжки – они по жизни тяжелые.
– Угу, особенно если чужие, – Юрка смочил в вине носовой платок и приложил его к разбитому лбу.
Острый угол одной из больших книг, по всей видимости, какого-то самого нелюбимого Юркиного автора, разрубил ему кожу. Я поднял этот толстенный том.
– Это нам мстят неизвестные авторы за свою неизвестность, – изрек Дрозд, высвечивая фонариком названия трудов и вчитываясь в фамилии авторов. – Да уж… Некие господа Отвагов, Строчевский, Глобин, а вот госпожа Бессарабова, господин Кукушкин…
– Кукушкин – это интересно, – хохотнул Юрка. – Не твой ли это псевдоним, Дрозд?
– Ты ему льстишь, Юрка, – Варя осторожно сдула пыль с небольшой книги и стала внимательно листать страницы. – Издание 1898 года. Дроздов вряд ли бы так хорошо сохранился.