А. Л. ЛегатТени двойного солнца
I. Долги и старые вдовы
– Вам этхо ш рук не ш-шойдет-х!
Четыре гостя в подвале. Один – лишний.
Он сидел в полумраке на расшатанном стуле и угрожал. Я видела его вчера: за столом в гостиной, у камина. В дорогом акетоне и с кружевом на рукавах. Он красиво улыбался, показывая белые зубы без пропусков. Весь ухоженный, надушенный – выглядел дороже, чем стоил. Зачем-то хвалил еду и назвал Гуло остолопом.
Сейчас остолоп стоял позади и придерживал его за плечо.
Некоторых гостей в нашем доме видели всего один раз. Этого хорошо стригли и мыли перед тем, как он пошел против моего отца. Безнадежный красивый дурак. Сидит, лишенный всякой чести: нагой, в синяках и ссадинах. Только на бедра ему набросили старую тряпку, которой обычно моют полы или вытирают рвоту со столешниц в бараке. Если бы не я, этой тряпки бы там не было. Отец все еще считал, что я слаба.
– Иш-ш-пот семли дош-штанут, – почти крикнул вчерашний гость, сегодняшний пленник.
Отец повернулся ко мне, присел на одно колено. Его рука не дрогнула, когда он обхватил мою ладонь.
– Бельчонок, слушай очень внимательно…
– Всдерхнут на вее!
– …это будет наш самый большой секрет. Дай слово, что никогда о нем не расскажешь.
– Да, отец.
Не стоило и спрашивать: в отличие от мамы, я всегда на его стороне. Отец поднялся с колена.
– Покажи, – он кивнул нашему псу – Гуло.
Тот вытянул руку пленника: потемневшую, распухшую, с торчащими в разные стороны пальцами, точно лапа у старой зарубленной курицы.
– Прикоснись, – чуть мягче сказал отец и подвел меня ближе.
Пленник завыл. Я поджала губы и провела пальцами по распухшей коже у запястья. Трогать дохлую крысу и то приятнее, чем людей, которых запирает отец.
– Выше, у ладони. Вот так. Чувствуешь?
Нос поморщился сам собой. Кривые линии. Метка, как на быках в загоне. Человек-бык. Я прыснула – и тут же опустила глаза в пол. Взрослые не смеются как дураки.
– Да, отец.
– Запомни ее как следует.
– Два кружка и две черты. Как два солнца и два горизонта, – зачем-то добавила я. – Мать двойного солнца?
Пленник всхлипнул и замычал. Отец покачал головой:
– Может, и так, только священники не носят меток, бельчонок.
«Бельчонок». Называл меня, будто я совсем мала и на меня нельзя положиться.
– Тогда кто он?
– Служит Его Величеству, – добавил Гуло.
– Это ложь, – поправил его отец.
– Гх, н-нет, в-все так, миледи, послуш…
Гуло ударил одной рукой, наотмашь. А второй придерживал стул. Голова пленника качнулась в сторону, на стене застыли брызги.
– Гху, рвг-лх, – подбородок пленника коснулся груди.
Отец встал между нами.
– Слушай внимательно, бельчонок. Нет большего горя, чем повстречаться с носителем метки. С этого дня не подпускай ни одного из них слишком близко.
По лицу человека, которого положено бояться, ручьями стекал пот. А в его глазах стояли слезы. Уже больше страха, чем зла.
Ничего не понятно. Мама ничего не понимала и не задавала никаких вопросов. Именно потому мы с отцом остались одни во всем мире. И Гуло, но он пес.
– С меткой… но как я их узнаю, отец?
Пленник всхлипнул, Гуло снова поднял руку для удара.
– Со временем ты научишься отличать полезных людей от отбросов. Слугу от хозяина, друга от врага.
Враг не выглядел угрожающим, опасным или сильным. Но я все равно нахмурилась и скривила лицо. Мама не верила отцу, не понимала. Даже если я не понимаю, ни одно его слово не пройдет мимо.
Вера. Отец никогда не бывает не прав.
На стуле, сгорбившись, сидел опасный человек, который выглядел слабым. Запутывал, лгал. Змея, вылезшая из тени.
– …И если ваши пути пересеклись, – отец чуть повернул голову в сторону пленника. Тот широко распахнул глаза и снова замычал. – Если встретится тебе отмеченный этим знаком, пусть твое сердце не знает пощады. Повтори за мной.
Отец сжал мою ладонь так же крепко, как сжимал руки матери перед тем, как попрощаться навсегда.
– Встретив врага, я не должна знать пощады, – перетерпев боль, ответила я.
– Гпр-рошу ф-фас, пхош-шалу…
Гуло ударил врага ладонью. И посмотрел на меня взглядом, полным жалости. Так, будто я была слабой и никчемной. Хуже хромого пса.
– Слушай внимательно и запоминай, – рука отца легла на мое плечо. – Никто не должен увидеть вас вместе.
Пленник всхлипнул и дернулся на стуле. Я кивнула.
– В вашу первую встречу враг не должен назвать тебя по имени.
Я кивнула еще раз.
– И эта встреча должна стать для него последней.
– Пж-а-алста, – заскулил совсем не страшно страшный человек, – гсп-дшин когл…
– Повтори, – строго сказал отец.
Я подняла подбородок выше.
– Человек с меткой – мой враг. Если он подойдет слишком близко, но не назовет моего имени, я должна отдать его псам.
– Пвжалста, – стул скрипнул, грязные стопы заскребли по полу, пытаясь сдвинуть мебель. – Пвршу!
– Гуло, – коротко бросил отец.
Пес наклонился над пленником, обхватил его голову.
– Нгет-нхе!..
Хрусть! Что-то сломалось, и враг перестал быть страшным.
Отец посмотрел мне в глаза. Очень усталый, тяжелый взгляд. Усталость, причину которой я обязательно узнаю, когда стану женой.
– Его одежду уже сожгли, и ты в будущем поступишь так же, – сказал отец.
– Я сожгу все вещи врага и… избавлюсь от его коня, если он приедет верхом, – с вызовом ответила я.
– Ты и правда мой бельчонок, – обычно отец улыбался, когда хвалил и обнимал. Но не сегодня, не в этот раз.
Под моим врагом растеклась смешная позорная лужа. Гуло поднял тело одной рукой, будто держал тюк с соломой, и стал подниматься по лестнице. Он нелепо сутулился, едва умещаясь под низким потолком и балками. Распухшие руки с клеймом волочились по ступеням, слегка подскакивая на каждом шаге. Взвизгнули петли двери, и Гуло исчез во тьме.
– От тела не должно остаться ни одной кости. – Отец придвинул меня ближе и сказал совсем тихо. – О том, что вы встретились, должны знать только ты и я.
Я повторила:
– Никто не узнает.
И мы вышли в ночь. Крупная тень – Гуло и его ноша – двигалась к хлеву, срезая путь по грязи. Мы шли следом, но не как псы: по садовой тропинке, чтобы не испачкать обувь.
– Пора ложиться, бельчонок, – отец хотел меня прогнать.
Не замечал, что я уже доросла до его плеча. Селяне болтали, что наша семья не удалась ростом. Я знала, что во всем Криге не было человека выше, чем мой отец. А скоро – не будет и в целой Воснии.
– Тем летом больная птица упала в загон, – сказала я.
Отец вздохнул, но не настоял на своем.
– От нее не осталось даже перьев. Я видела. Я не боюсь.
В молчании мы продолжали идти.
– Иногда ты так похожа на свою мать…
«Только я никогда не погибну так глупо, как она», – промолчала я.
Отец умен и всегда желает лучшего своей семье. Даже псам. Потому я всегда буду рядом. Буду делать то, что нужно. Буду верить. Верю.
Скот в хлеву спал, только стрекотали кузнечики и гудел ветер. Свежий корм перекинули через ограду, и с тихим всплеском он упал в нечистоты. В хлеве проснулась жизнь.
– Они голодны даже ночью, миледи.
Гуло обернулся и встал так, чтобы я не видела трапезу. Свиньи не знали манер. Даже в черноте ночи блестели их мокрые рыльца. Пес всегда считал меня слабой, потому что ничего не понимал.
Я спросила шепотом:
– Отец, но что, если гость назвал бы меня по имени?
– Это бы значило, что они выбрали тебя.
Я дернула подбородком:
– И что тогда?..
За оградой чавкали свиньи. Гуло еле слышно напевал себе под нос. А может, молился. Отец опустился на оба колена, в самую грязь, и обнял меня так, что стало тяжело дышать.
– Тогда только боги смогли бы нам помочь, Сьюзан.
Такого голоса я боялась больше, чем всех врагов, вместе взятых.
На следующее утро вместо Гуло нас охранял новый пес. Отец ничего не сказал. В тот день он поверил, что я уже достаточно выросла, чтобы понимать все с первого раза.
– Я вам сказал, милейшие: у меня ничего нет, – в голосе Руфуса проступали истерические ноты.
Любому пьянице в Волоке было известно, что «милейшими» моих псов не назвала бы и Мать двойного солнца, воплощение милосердия. Неразговорчивый горец-каторжник и безмозглый мясник, который строит из себя рыцаря. Горе-охранники. Цепные псы.
Вуд молча ждал драки. Джереми по-хозяйски водил пальцем по опустевшим полкам серванта. В один из дней этот лоботряс поймает стрелу, засмотревшись на паутину в углах. Я обвела взглядом темную комнату. Паутины здесь и впрямь было в достатке.
Человек без дела вполне может навести чистоту. Впрочем, именно из-за лени этот слизняк – Руфус Венир – и влез в долги.
– …говорю и в третий раз: я гол как сокол!
Наглая ложь. Этот разговор шел уже пятый сезон, а у него все еще остались портки, рубаха и обувь.
– Миледи, – Руфус начал пресмыкаться, – я устал повторяться. Ничего у меня нет и не возьмется из ничего хоть что-то, поймите…
Возможно, все графы – отменные лжецы.
– Вы прекрасно знаете, что именно у вас есть, господин Венир, – напомнила я.
«И мы знаем об этом не меньше вашего, особенно после того, как мой отец пьянствовал с вами около пятнадцати лет назад».
Лицо Венира сделалось болезненно-серым.
– Позвольте, – выпалил он, – Сьюзан… э-э… миледи Коул! Вам должно быть прекрасно известно, что наделы не являются каким-то горшком, э-э, товаром для купца или обновкой, которую передают из прихоти…
Из щелей у окна страшно дуло. Я прошла в комнату, приблизилась к столу, и Джереми тут же протер единственный стул краем своего плаща.
Руфус заговорил громче: