– Это последний раз, – сказал я себе тихо-тихо. – Ведь не может так статься, что два сезона ты слушаешь о светлейшей Матери, милосердной богине, защитнице и покровительнице всех нас… а сердце твое не тронуто?
В конце концов, что предлагали местные племена, дикари из когорт? Многобожие! Пойди-ка, припомни всех по именам! Любой священник или знахарь ногу сломит. Как тут доброму человеку разобраться? Да и разве же это вера, когда все местные божки друг с другом перегрызлись еще пять веков назад? Да и что сталось с землей – сплошная хмарь и сырость, гниение! Города такие, что, где погадил – там и отхожее место. Людей меньше, чем хибар, кругом полчища кровопьющих гадов, мука сыреет, сколько ее ни завози…
Ясно же, что с такими богами, с такой верой, дела никогда не станут лучше. Вот только верно говорил настоятель: «Протяни невежде руку помощи, тот ее не примет, ибо невежество хуже слепоты».
Стало быть, теперь я не только клерк и лавочник, но еще и врачеватель: лечу незрячих.
Я вышел, оставив часовню незапертой: дом богини принимает всех нуждающихся. А еще в нем нечего красть и давно нет никакого замка.
На Горн не спустился вечерний туман, и ничто не скрывало заплеванные стены и разбухшие от сырости ставни с дверьми. Я шел вдоль улицы, почти незаметный в старой робе. Сливался с косыми стенами гнилых хибар и полотнами серого белья, которое сушили под навесами…
– Добрый день! – замахала рукой девочка у развилки.
Я распрямил плечи и улыбнулся ей. Поднял руку в приветствии.
– Здравствуйте, юная леди. Вы были сегодня на службе?..
Широко распахнув объятия и так же улыбаясь, девчушка пробежала мимо меня.
– Дядя Заир, мы вас так ждали, – продолжила она уже за моей спиной.
Кряжистый и грязный боец, явно вернувшийся из когорты к дому, склонился и заключил девочку в объятия. Оставил на платье грязные следы. Руками, которые не знали, как правильно мазать лоб, отгоняя тени и сглаз. Руками, которые убивали и несли больше горя, чем добра.
– А… что же… прошу извинить… – еле слышно пробормотал я. На меня не обратили внимания.
Счастливая семья свернула к постоялому двору на востоке, и девочка тараторила без умолку, а некий Заир одобрительно посмеивался и изредка кивал. Ольгерд из Квинты не был нужен никому, даже за мешок дармовых сухарей.
– Здоровьица! – говорила друг другу чета пекарей.
– Как ваши дела? – спрашивали на перекрестке у единственного кузнеца Горна, который больше выпивал, чем ковал.
– Все ли хорошо ладится? – переживали друг за друга проститутки, попрошайки и плуты.
Я шел мимо и здоровался, получая косые взгляды в ответ. На втором этаже ночлежки распахнулись ставни, и кто-то опорожнил ночной горшок в полушаге от меня.
«Проклятье! Неужто вы ослепли?!» – хотел закричать Ольгерд, взрослый мужчина, который отдал этому городу всю свою заботу и доброту.
– Будьте внимательны! Вдруг кто-нибудь замарается? Хорошего вам дня, миледи Роуз, – ответил Ольгерд, святой отец первой часовни Горна, и чуть приподнял головной убор, под которым таилась плешь.
Ставни захлопнулись. Другого ответа не последовало. Я какое-то время подождал у входа в дом, прислушиваясь – не чеканят ли шаг по лестнице, не скрипят ли половицы на первом этаже.
Нет. Никому не нужен Ольгерд из Квинты, даже если вылить нечистоты ему на голову и не извиниться.
Впрочем, иногда меня замечали.
– Эй, не желаете ли починить ботиночки? Лучше всех чиню, не пожалеете! – окликнул меня подмастерье.
Ближе к центру города появлялись и другие ремесленники.
– Сыграй нам энту, как ее… – голосил подвыпивший стражник, – …про бабу дородную! Больно хороша…
– Может, и сыграю, – загадочно глянул на пьяницу дудочник. Намека не поняли. Музыкант уточнил: – Как сытно поем.
Вот как следует просить подаяния! У дудочника не было заплаток на плаще, не было и дырок в осенних шароварах. Даже обувь у него не боялась лужи.
– Доброго денечка! – я снова приподнял головной убор.
Ольгерд не был нужен и здесь.
«Вероятно, мне следовало заняться не душами, а духовыми инструментами».
Когда я отдалился от музыканта, ветер принес мне обрывки сплетен:
– Энто кто был? – спрашивал подвыпивший.
– Кажется, наш бондарь, – неуверенно ответил дудочник.
– У нас завелся бондарь?..
Я ускорил шаг. Дудочник дважды в сезон захаживал выпить наливку во время службы. А пьяница однажды остался ночевать в часовне, когда над Горном изливались грозовые тучи. Какой бондарь оказался бы столь щедр? Видит само двойное солнце, Мать испытывала меня. Проверяла верность заветам.
– Здрасьти, кхех-кхе, – небрежно поздоровался кто-то.
От неожиданности я остановился. Повертел головой: пустая дорога, наглухо закрытые ставни…
Из переулка, прихрамывая, вышел несуразный человек в смердящих лохмотьях.
«Старые куртизанки, плуты, ремесленники и нищие. Вот и все, кому нужен святой отец Ольгерд, а вернее, его денежки».
Я невольно отшатнулся и тут же раскаялся. Мать двойного солнца учила милосердию, а я стал его бояться, как болезни. В моем кошеле лежал последний серебряк без единого медяка. И как подавать, когда сам вот-вот окажешься в лохмотьях?
– Э-э, доброго вам, э-э… – я поглядел на пасмурное тусклое небо.
«Дня, вечера? Проклятье, что я несу?!»
Дрожащая рука нищего потянулась ко мне, ладонь повернулась к небесам. И без яркого солнца видно, кому из нас серебро нужней…
– Ну и выбор, а? – прокряхтел попрошайка и странно улыбнулся. Те зубы, которые у него еще оставались, были коричневыми, как влажная кора. – Подать, как положено, иль выполнить долг перед общиной? Маленький человек с двумя больши-ими, кхехе, долгами…
Я потоптался в грязи:
– Ч-что, простите? Мы знакомы?
Попрошайка постоянно то ли покашливал, то ли смеялся, опираясь всем весом на здоровую ногу. Он говорил неторопливо, но сбивчиво:
– О, хе-кхе, нет, простите. Так уж сложилось, что я знаком со всеми понемногу, когда настанет миг, а со мною – незнаком никто, покуда, опять же, этот миг не случится. – Ладонь нищего вернулась к лохмотьям.
Я часто заморгал:
– Ничего не понимаю, признаться, я…
– Вы из часовни. Матерь солнц, плюющаяся паства, кхе, и сыреют сухари на столе у алтаря. А еще этот мальчик, проныра, много берет и мало делает… Похоже, вы, хе-кхе, и впрямь святой!
Попрошайка стал держаться левой рукой за подмышку, будто был ранен или испытывал страшный зуд там, под балахоном. Я промямлил, стараясь не вдыхать запах сырости и грязного тела:
– Меня зовут Ольгерд, и я не святой. Просто несу Ее свет туда, где в нем нуждаются…
– Нужда, нужда, – прокашлялся или посмеялся нищий. – И святому человеку иногда нужно чудо, не так ли?
Я посмотрел в небо. Все заволокло тучами. Тени в Эритании всегда казались мне гуще и… длиннее? Впрочем, так и должно быть в мире, где не осталось чудес, только расплата за грехи. Я стою перед больным, возможно, умирающим человеком и не могу отдать последний серебряк во спасение.
Свет солнца слишком хорош для таких, как я. Тем более свет двойного солнца…
– И вот оно, ваше чудо, – вдруг широко улыбнулся нищий. – Собственной персоной, кхе.
Я с сомнением оглядел улицу. Безлюдная, темная, узкая – так и строили рядом с болотами, едва находили надежный уголок земли, куда не приходится вбивать сваи. Мы стояли вдвоем, а вся жизнь шла в десяти домах дальше, к центру, у рынка. Возможно, сегодня меня еще и ограбят? Рука сама коснулась кошеля.
«Простите, но я крайне спешу», – стоило бы мне ответить. Но тогда я не только откажу в милостыне, но и в простой вежливости. Отец Мафони учил меня другому.
– Что за чудо, кхе-хе, спросите вы, мой будущий друг? – не отступался нищий. – Я вижу то, чего никто не видит! Грядущее, о-о-о, сколько в нем горестей и бед!
Монета грела мои пальцы. Я подумал, что отдавать целый серебряк безумцу не имеет смысла – он потеряет его через день.
– Но не для вас, – продолжил попрошайка, – мой будущий друг. Или приятель, кхе?
«Может, милостыня для нищих безумцев – крохи чужого внимания?» – Я обернулся в сторону дороги.
– Простите, но я крайне спешу, и…
– Скажите мяснику под большим деревом, что знаете, кто взял кольцо.
Ветер с юга отнес запах нечистот дальше, и я глубоко вдохнул.
– Что? Какое кольцо?..
– Младший сын расплатился им за должок в карты. Местные, знаете ли, очень любят покидать их на стол за большие деньжата, хек-х, которых ни у кого и нет…
Я снова нелепо заморгал. Нищий сделал шаг в мою сторону, и я отступил на два. Он болезненно поморщился:
– Сегодня нищие подают вам, святой отец, хе-хек… – Снова эти ужасные зубы. – Откровение – чем не дар? Знайте, что в город спустится пламя. О горе, мое горе! – Он поднял дрожащую руку к небу и тут же продолжил: – Ярче дня не видел Горн.
«Будь терпелив к сирым и убогим, будь милосердным и благодушным», – говорил отец Мафони. И я очень-очень старался.
– Пожар? – я попробовал вернуть безумца в мир разума. – Позвольте, но ведь в городе страшная сырость, и за половину года я ни разу…
– Пламя заберет три дома. Одним горе – другим праздник, мой будущий друг! Примите в часовню всех, кто останется ночевать под небом, кхе. Особенно крупного воснийца с тремя одеялами и ослом.
– Позвольте, но…
– Скажите ему, что вы из Квинты, и предложите любую помощь. Не ослу, святой отец, кхе-хе, не глядите на меня так. Запомнили?
В серых, почти помутневших глазах нищего горела такая вера, что не встречалась и у отца Мафони. Может, чтобы верить так страстно, и правда нужно немного сойти с ума.
– Скажите ему это, слово-в-слово, и вы не будете знать нужды. Мы с вами славно сдружимся, не будет дружбы крепче, видел я. – Вклиниться поперек его речи было так же сложно, как спасать эританцев от невежества. – Но всему свое время. О время! Кхе-хе. Время станет вашей вотчиной, мой грядущий друг, святой Ольгерд. И над часовенкой, хе-кхе, повесят колокол…