РОЗЫ В ХОРАСАНЕ
Я — могущественный шах, подо
мной — страна моя!
Как ее ни называй: рай, Иран,
она моя!
Вся в развалинах она иль обновлена
моя!
Конституция — ничто! Власть еще
сильна моя!
Сила, слава — все мое! Честь — и та
моя!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Если хочешь помочь правде, распознай ложь.
Хафская богом проклятая степь Даке Дулинар — хор известна своими гиблыми ветрами.
Во всякой пустыне знойно, душно, песок лезет в глаза, в рот. Мучит жажда. А вот в Даке Дулинар — хор ко всем прелестям прибавляется еще особенно въедливая соль. Соляная пыль воспаляет кожу, разъедает глаза. От мельчайших соляных кристалликов, твердых, острых, точно острие иголки, чешется все тело, трескаются губы, распухает язык. И нет спасения от соли.
— Ад самого дьявола, которого побили камнями, обязательно сделан из соли. Такова воля аллаха.
Слова об аде и аллахе в сочетании, похожем на богохульство, подхваченные соленым ветром, глухо прозвучали над простором соляного озера Немексор, и едва ли их кто услышал в проклятой богом соляной Хафской степи.
Слова, полные презрения к всемогуществу творца всего сущего, вырвались с сипом из просоленной, воспалившейся глотки Алаярбека Даниарбека, сидевшего на таком же плотном, как и его хозяин, хезарейском жеребчике. Крепыш богохулец нервно перебирал круглую цвета перца с солью бородку, не то седую, не то посеревшую от соляной пыли.
— Только мой свихнувшийся доктор может затащить Алаярбека Даниарбека в ад! — воскликнул крепыш. — Только мой доктор! И долго нам еще месить соль и солью натирать свои чирьи?
Он заерзал всем туловищем в седле и продолжал живописный диалог сам с собой:
— Мой доктор истинно дивана. Ну напоил нищего странника, ну дал ему лекарства! Но посадить на коня, а самому ковылять пешком по соляным кочкам… Нет! Зачем? Проклятый нищий, из — за которого мой Петр Иванович шлепает усталыми ногами, разве стоит забот? Барахтался нищий в соляной похлебке наподобие барана с отрубленным курдюком, и какое наше дело? Барахтайся себе. Ну показал доктор сверхдоброту, ну помог… Но сажать прохожего на лошадь, а самому, умирая от жажды, брести пешком!.. Нет!
Рассуждал Алаярбек Даниарбек отлично. Но что стоило ему предложить, например, доктору своего хезарейского жеребчика, а самому пройтись, поразмяться? Нет, Алаярбеку Даниарбеку это и в голову не пришло. И не потому, что он был такой уж бесстыжий. Просто он разозлился, почему доктор не внемлет его советам.
Надвинув низко на лоб козырек полотняной своей фуражки, чтобы защитить глаза от острых песчинок, Петр Иванович шагал не торопясь, ничуть не досадуя на жару, ветер. Сколько раз на своем веку он шел вот так по пустыне. И так же под его каблуками потрескивала соляная корка. И так же не было ничего печальнее вида мертвых озер. И так же на версты кругом не было ни живого листика, ни былинки. И так же белые просторы соли слепили глаза да раскаленный песок обжигал ноги даже сквозь толстую кожу подошвы.
Но доктор не жаловался. Более того, он, как ни удивительно, находил в пустыне дикую красоту. Здесь, в пустыне, ему свободно дышалось.
— Мои далекие предки, вероятно, кочевали по таким пустыням, — говорил он, посмеиваясь. — И во мне сказались их привычки и склонности. И право слово, я не без зависти посматриваю вон на того теймурийца, копающегося там, далеко, в соли. Простор, безлюдье, тишина… Сколько глаз видит, кругом ни души. Легко думается и мечтается в пустыне. Медленно идет время в пустыне. Забывает человек о заботах в пустыне.
Тихое бормотанье за спиной напомнило, что и в пустыне есть заботы. Позади, на коне доктора, покачивался, едва держась в седле, еле живой, возможно умирающий, путешественник, подобранный сегодня у черных береговых скал Немексора. Алаярбек Даниарбек решительно возражал, но доктор не послушал. Он даже рассердился. Приказав помалкивать, он заставил своего неизменного спутника смахнуть с лица странника соляную пыль и протереть губы, ноздри и глаза влажной тряпкой. К великому негодованию Алаярбека Даниарбека, доктор потратил весь скудный запас оставшейся во фляжках воды, чтобы напоить несчастного.
— Ты проехал бы мимо. Ты, Петр Иванович, уже проехал мимо и не увидел под песком кучу лохмотьев. Это я заметил его на свою голову. Это я сказал тебе, Петр Иванович, — едва слышно ворчал Алаярбек Даниарбек.
— А у вас, Алаярбек Даниарбек, доброе сердце, мягкая душа.
— Вот увидишь, Петр Иванович, ты помог степному скорпиону, а скорпион жалит помогающему руку. Он вор. У него оружие, у него полна мошна денег. Зачем он шлялся по соляному озеру, лез в трясину, хлебал соляной суп? Конечно, он опасный человек, он не иначе спасался от властей, он убийца… Бросил бы ты его, Петр Иванович, не связывался бы с ним…
— Он болен. Ему надо помочь.
Свой протест Алаярбек Даниарбек выразил тем, что хлестнул хезарейского конька побольнее и бросил своего доктора посреди пустыни возиться со странником. Алаярбек Даниарбек надулся. Он и к вечеру не счел нужным сменить гнев на милость. Он делал вид, что ему наплевать, что доктор с полудня тащится пешком, измучен жаждой и усталостью. И все из — за глупого великодушия. Уже не раз в своих странствованиях с Петром Ивановичем по пустыням и горам Азии Алаярбек Даниарбек удивлялся и возмущался, что доктор лечит больных врагов.
«Прежде всего мне важно лечить человека, — утверждал Петр Иванович. А кто он — неважно! Он — больной, я — доктор и обязан его лечить».
Так и сейчас. Петр Иванович и понятия не имел, кого он посадил на свою лошадь…
Странник, придя в себя, все порывался что — то сказать. В глазах его читалось удивление и даже испуг. Но доктор решительно пресек всякие разговоры и принялся насвистывать, когда незнакомец забормотал, пытаясь привлечь его внимание.
Позже, вечером, на привале Петру Ивановичу все же пришлось выслушать странника.
Слабым еще, но решительным голосом, пытливо вглядываясь в глаза Петру Ивановичу, странник заговорил:
— О святой пророк, о Абулфаиз! Да вознаградит рука Али твою руку, чужеземец, которая зажгла снова потухший светильник моей жизни!
И так как доктор молчал и даже не повернул головы, странник продолжал:
— Ты меня спас от смерти. Спас, не ожидая награды и не желая слушать благодарности. Я не нищий, я хочу отблагодарить тебя за великодушие.
— Нет, — сказал холодно доктор, — спрячь свое золото. Советская власть послала меня в Иран лечить людей, а не наживаться на несчастьях бедняков.
Нет, определенно странник вызывал какие — то, смутные воспоминания. Поразительно страстные, удивительно знакомые влажные, горящие внутренним огнем его глаза, какие встречаешь раз в жизни, будили смутные, ни с чем не сообразные воспоминания, тревогу. Возникло настойчивое, неотвязное желание вырвать что — то из самых глубин прошлого. Петр Иванович хотел вспомнить и не мог…
— У вас все такие… в стране русских? — тихо спросил странник.
— Не все, но многие.
Горячий ветер крутил соляную пыль и тихо позвякивал уздечкой коня. Оранжевым апельсином безжалостное солнце иранского нагорья скатывалось к гребням красных, лишенных жизни холмов. Треща ломкой солью, плелся в их сторону, мелко перебирая точеными ножками, осел. Из — за мешков с солью высунулась черная физиономия теймурийца — солекопателя. Сверкнув белками глаз, он скороговоркой тихо сказал страннику:
— Мир вам… Сулеймана проводил обратно… Прощайте. Только помните: я вас не видел, вас не знаю. Вчера, позавчера тут шлялись жандармы… Сегодня тоже ищут. В Сиях Кеду мне сказали, враг шахиншаха пошел через Немексор. Только птица сейчас летит через Немексор. Пучина… Гибель. Я вас не видел. Вы меня не видели… А ну, длинноухий, базар далеко, солнце низко… Пошел!
Теймуриец ушел. Осел проворно перебирал ногами…
От апельсина в тумане на горизонте осталась маленькая долька, а они все сидели и молчали. Кони, закрыв глаза, покачивались на усталых ногах. Странник молчал и смотрел на теймурийца, уходившего со своим ослом в бесконечную даль.
— Что ж, надо двигаться, — проговорил Петр Иванович.
Тщательно стряхнув соляную пыль с сапог, точно он собирался ступить на персидский ковер, он встал. То же сделал и странник, но тут же опустился на соль. Лицо его исказилось от боли.
— Я пойду сам. Иди, добрый человек!
— Без глупостей, — мрачно сказал доктор. — Ты и двадцати шагов не сделаешь.
— Ты слышал… Они ищут. Они рыщут кругом. Тебе плохо будет, добрый человек.
Он лежал на спине, и из горла у него вырывались клокочущие звуки. Он побледнел. Нос его заострился.
«Где я его видел?» — назойливо стучала в голове доктора мысль.
— Послушайте, — сказал он Алаярбеку Даниарбеку.
— Что?
— Устройте больного… Посадите его к себе…
— Ого, — пробормотал маленький самаркандец. — Мы сердимся!
Пока Алаярбек Даниарбек, кряхтя и ругаясь, втягивал, словно мешок, странника на круп хезарейского конька, доктор не спеша забрался в седло и неторопливым шагом поехал в ту сторону, куда направился добытчик соли.
— Вам будет плохо, — бормотал странник. — Я падаль, мне пришел конец.
— Молчи! — проворчал Алаярбек Даниарбек.
— Из — за меня пропадет хороший человек.
— Помалкивай! Мой Петр Иванович всегда возится со всякой падалью, какой вообще место в яме.
— А ты не изменился, Алаярбек Даниарбек!
Алаябрек Даниарбек так резко повернулся к страннику, что оба чуть не свалились с коня наземь.
— Эй, что ты сказал?
— Сказал то, что сказал. Не вертись.
— Эй, откуда ты меня знаешь, дьявол?
— Дай мне слезть. Все равно я пропал.
Отъехавший шагов на двадцать Петр Иванович остановился и крикнул:
— Сидите спокойно.
Петр Иванович тоже слышал слова странника. И вдруг его словно озарило. Прошлое всплыло в сознании. И он вспомнил…
Да, время подобно мечу. Оно разрубает тьму воспоминаний.
Старинный город Бальджуан, где — то у самого подножия Памира. На жалком ложе — человек. Мучительная операция без наркоза при свете глиняного светильника. Две пули, вынутые из тела раненого. Стоны. Далекая стрельба за рекой. Ночь.
Да, девять, нет, десять лет прошло. Тогда, в 1921 году, в Восточной Бухаре еще шла воина. Война с преемником авантюриста Энвера — паши турецким генералом Селимом, или Сами — пашой, с басмаческими курбаши. Петр Иванович, молодой военный врач, не слезал с лошади. Как — то после стычки в камышах к нему на перевязку привезли командира таджикского добровольческого отряда. Потрясенный, Петр Иванович в могучем почти бездыханном бородаче узнал легендарного дервиша Горной страны ишана кабадианского Музаффара, который сыграл чуть ли не решающую роль в разгроме и гибели Энвера — паши. Случай и обстоятельства сталкивали доктора с дервишем на караванных тропах и горных перевалах до того уже не раз.
После тяжелой операции, придя в себя, Музаффар рассказал доктору странную, совсем фантастическую историю своей жизни, рассказал, как понял Петр Иванович, потому, что был при смерти, потому, что в своей гордыне не хотел уйти из жизни в безвестности, не оставив по себе памяти, не приоткрыв завесы, скрывавшей его подлинные дела и поступки. Все, что он говорил, походило на бред больной фантазии. Он говорил, что он совсем не дервиш, а великий воин, что он не командир добровольческого отряда, а вождь кочевого племени, что он не ишан, а смертельный враг Англии. Да мало ли что мог наговорить в предсмертном бреду человек с бурной судьбой и горячим воображением. Но Музаффар не умер. Он выздоровел и… исчез.
И вот спустя десятилетие пути их сплелись. Снова на дороге Петра Ивановича встал этот загадочный человек. И где?
Когда уже в кромешной тьме они пробирались среди чуть различимых оград селения Хелендэ к красному огоньку костра и собаки устроили вокруг них ведьмовский шабаш, доктор вдруг наклонился к страннику и спросил:
— Вы живы?
— Лучше бы я умер, добрый человек. Моя рука не удержит и камешка.
— Будьте внимательны. Мы в селении Хелендэ. Здесь жандармский пост. Что бы я ни говорил, кивайте головой, но молчите.
Лошади встали. Они фыркали и крутили головами.
У костра сидели люди, и доктор поздоровался цветисто и длинно.
Позевывая, потягиваясь, вышел к костру жандарм в исподнем, но в форменной фуражке — пехлевийке.
Лишь разглядев, кто приехал, он засуетился:
— О Абулфаиз, какая радость! Вы приехали благополучно. Да пошлет вам пророк Али несметное богатство, о ваше медицинское превосходительство! Как соизволили съездить в Афганистан? А мы тут беспокоились. Этот Керим — хан… Дикарь… Опасная особа… А мы тут волновались.
И хотя доктор отлично понимал, что жандарм нисколько, конечно, не волновался, все же сунул ему в руку нечто блеснувшее при свете костра. Это «нечто» вызвало новый приступ восторгов. Сейчас добрейшего Петра Ивановича господин жандарм равнял уже по меньшей мере с благородными героями «Шахнаме» Феридуном, Афросиабом, Сиявушем. И все же восторги не мешали жандармским глазам зыркать вокруг и обнаружить странника, громоздившегося обвисшим мешком на лошади за спиной далеко не спокойного Алаярбека Даниарбека.
Доктор заметил взгляд жандарма и равнодушно бросил:
— Санитар. Мой новый санитар…
Все еще не стирая с лица подобострастной улыбки, жандарм пробормотал всепрощающе:
— Было два? Вы, ваше медицинское превосходительство, и господин Алаярбек Даниарбек… Теперь, извините меня, горбан, стало три!
— Три, господин жандарм.
— Но… ваше медицинское превосходительство!
— Было два, стало три.
— Но, ваше высокое достоинство, мы обязаны проявлять бдительность, о светило медицины! Повеление шаха!..
Бесцеремонно взяв жандарма за локоть, доктор отвел его к костру на яркий свет, вытащил три серебряных крана и, побренчав ими, положил на ладонь два из них:
— Два хорошо?
Жандарм с интересом смотрел на монеты и вопросительно поднял брови.
Доктор положил на ладонь третью монету
— Было два… Стало три. Еще лучше, а?
— Четыре совсем хорошо, — быстро добавил жандарм.
— А пять великолепно! Три человека, две лошади, а?
Жандарм захохотал басом в восторге от остроумия доктора. Обстоятельно уложив монеты в матерчатый кошелек, он подошел к сидевшему у костра страннику и сказал:
— Ты… э — э… санитар?
Пряча ненависть за опущенными веками, странник только мотнул утвердительно головой.
— Конечно, санитар… — успокоительно заметил жандарм и пожал плечами. — Конечно, санитар совсем не похож на дервиша… безухого дервиша… Ничуть не похож! Эй, вы! Кто лишний, разойдись!
Возглас был адресован к любопытным, лица которых выглядывали из — за костра и выражали самое напряженное внимание.
— Сейчас же накормите… э… санитаров и лошадей, а вас, ваше медицинское превосходительство, господин Авиценна, прошу пожаловать ко мне.
От прохлады ночи, крепкого кофе странник почувствовал себя лучше.
— Чего хотят от тебя жандармы? — спросил его Алаярбек Даниарбек.
В глазах странника мелькнуло сожаление: «Есть еще наивные люди!»
— Кто сказал, что мертвец не воняет? — проворчал он.
— …Конечно, жандарм мертвяк, — подхватил с удовольствием Алаярбек Даниарбек. — Ха — ха! Жандармы все и всегда смердят. Я знал одного жандарма в Самарканде. Тоже был вонючка. Ха — ха!
Странник поглядел на дверь, за которой скрылись Петр Иванович с жандармом, и покачал головой:
— К сожалению, твой господин скуп.
— Это Петр Иванович — то? Пах — пах, ты неблагодарная скотина!
— Серебряный ключ закрывает дверь тюрьмы, золотой — открывает.
— Однако высоко ты себя ценишь.
— Если у доктора нет золотого ключа, взял бы у меня.
— Золото? Видели! У тебя в кошеле. Петр Иванович дал вонючке жандарму пять серебряных кран, и тот перестал источать аромат… А если бы Петр Иванович дал золотой туман… О, жандарм вскочил бы на коня, поскакал бы сломя голову в комендатуру и доложил бы своему вшивому начальнику: «Там опасные, там подозрительные! Они дают золото за молчание. Они большие преступники, опасные преступники. Вор не откупается золотом. Дело пахнет виселицей. Заберите их золотой. Не надо мне опасного золота». Да, вот что он сказал бы. А серебро? Что серебро? Вонючка жандарм бренчит кранами в своем кармане. Душа его спокойна… И ты, странник, спокойно отдыхай! Теперь ты сотрудник Советской эпиде… пе… ме… тьфу!.. ми… о… логической… ох — хо… трудно… экспедиции. Советской! Понял? Дипломатическая неприкосновенность! Понял?
Да, странник понял, и очень хорошо. Наверно, потому утром он исчез.
А доктору приснился змей, обыкновенный Змей Горыныч из детской русской сказки. Змей Горыныч? Непонятно. Как Змей Горыныч попал в Персию? Но Змей Горыныч душил, и доктор судорожно пытался стянуть его с шеи.
— Яд змеи тебе в рот! — вопил кто — то на дворе. — В чем дело? Разбудите доктора!
Освободив шею от сбившегося в жгут комариного полога, Петр Иванович поднялся с жесткого ложа. Жмурясь и позевывая, он вышел. Сплетенные из камыша, кое — как обмазанного глиной, лачужки теснились по краям дышавшей зловонием площади. Похожие на мумий женщины, оборванные поселяне, тощие мальчишки с вздувшимися от голода голыми животами сгрудились у мазанки с тростниковой крышей и что — то бубнили. Под ногами кружились голодные облезлые собаки.
Всклокоченный, в засаленной чухе и фуражке — пехлевийке старик все воздевал руки кверху и ругался.
К доктору подошел Алаярбек Даниарбек:
— Мальчишка там… Совсем отощал! Совсем плохой! Вот староста и кричит. Старик — крикун староста. Теперь его жандармы обдерут, без штанов останется.
— Мальчишка? Больной?
— Да нет, кажется… от голода… того…
Доктор раздвинул толпу.
На глинобитном возвышении лежал мальчик лет десяти, кожа да кости. Рои мух вились над его измазанной в глине головой.
— На мою голову проклятый вздумал умирать здесь, в нашей мечети! завопил староста. — Эй, урус — дохтур, дай мне лекарства. Пусть встанет и убирается. Пусть подыхает у себя дома.
Доктор склонился над мальчиком. В лицо пахнул сладковатый запах тления.
— Лекарства не помогут, — сказал тихо Петр Иванович. — Похороните его.
— Проклятый! Подох — таки! Горе мне! Пропали мы. Съедят нас полицейские! Эй, кто тут есть, помогите убрать падаль!
И вдруг оказалось, что на площади нет никого, кроме мальчишек с раздутыми голыми животами да шелудивых собак, ковыляющих на перебитых лапах.
— Эй! — завопил снова староста. Но селение будто вымерло.
Из — за угла вышел, прихрамывая, старичок в европейском костюме. Он шел, торопливо озираясь. Увидев доктора, он приложил ладонь к старенькому пробковому шлему, словно отдавая честь.
— Пардон! Разрешите представиться, — зашамкал он и щелкнул каблуками.
Он представлялся совсем как в старину в светском обществе. И выглядело это на серой, захламленной площади среди серых глиняных мазанок совсем нелепо.
— Честь имею… — сказал старичок. — Разрешите представиться? Князь Орбелиани, Николай Луарсабович, капитан Мингрельского шестнадцатого гренадерского, его императорского высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка, князь Орбелиани, ныне телеграфист хелендинской конторы индо — европейского телеграфа… Петр Иванович, если не ошибаюсь… Приятно встретиться в нашей дыре с русским интеллигентом… Наслышаны — с, наслышаны — с. Весь Хорасан только о вашей экспедиции и говорит. А вы при исполнении, так сказать, своего долга… — Он кивнул в сторону тела мальчика. — Мрут, как мухи мрут. Невежество, нищета, голод…
Он не дал доктору говорить и потащил его в сторону.
— Прошу — с, пройдемте… Нет — нет, лучше ко мне. Рад помочь… изгладить, так сказать, тяжелое впечатление. Но вы, медики, привыкли и не к таким пейзажам… заживо гниют — с… пардон… отвратительно и печально… Азия… дикость. Тут не такое увидите. Хотите посмотреть виселицу… всенародная казнь… Именем аллаха полагается держать стадо в страхе аллаховом…
Они прошли в глинобитную, но очень чистенькую комнату.
— Прошу, вот наши аппартаменты. Увы, нищета! В сундуках шахиншаха ржавеют мертвые миллионы, а мы, русские аристократы, в грязи, блохах, песке…
Захлопнув входную дверь, князь — телеграфист мгновенно сменил тон.
— Пока кто не явился… Я, как русский интеллигент, как русскому интеллигенту скажу… Я патриот, отсюда все поймете.
Он запер дверь на задвижку.
— Так — то лучше. Глаза и уши шахиншаха всюду. Еще хуже господа англосаксы. Доверяют мне вроде: белогвардеец как — никак… А черт их разберет! Так вот я хотел…
Снова князь — телеграфист прислушался и, сделав таинственные глаза, прошептал:
— Где ваш дервиш?
Усмешка пошевелила усы доктора. Он покачал головой.
— Понимаю… Тайна! Ловкий ход. Хотите наставить нос господам британцам. Понимаю… Но, слово русского офицера, я с вами. России служил верой и правдой. Помощник командира полка. Замечательный полк. Мингрельский… Следите за мыслью?.. Овеян славой… Георгиевское знамя за взятие турецкой крепости Ахал Калача. Аристократы считали за честь у нас служить. Почти гвардия. А здесь до тошноты все надоело, до рвоты! Персидские сатрапы, британские сэры… больно видеть… Терзают нас, россиян, сволочи, прохвосты. И телеграф… линию Мешхед — Турбет — Хаф Сеистан в девятьсот втором — четвертом мы, русские, на средства русского правительства строили… А кто пользуется? Англичане да персюки. А я, русский офицер, у них в холуях. Морщитесь? Ради бога, не говорите только. Не обижайте. Но я жажду насолить этому ряженому, чертовой знаменитости, мерзавцу Джаббару в арабском бурнусе… Воображале… Вы молчите? Пренебрегаете…
— Я слушаю. И, извините, я совсем не морщусь. Я вас слушаю внимательно и… не все понимаю.
— Мотайте на ус. Мотайте. Человек, которого вы притащили из соляного болота, — фигура. За ним бегает вся шахиншахская полиция… жандармерия… Тахминат! Это их охранка, так сказать. Бегают… мечутся… ха — ха! Суетятся. По всем линиям из Хафа на все посты даны депеши: хватать и не пущать. Сам их телеграммки отстукивал на «морзе»… Догадываетесь? Хватать!
— Кого? — Доктор не спускал глаз с князя, но ничем не выдавал своего беспокойства. А оснований для беспокойства было предостаточно.
— Дервиша! Через границу из Афганистана перешел дервиш. Он не дервиш. Он агент, шпион большевиков.
— Не знаю никакого дервиша.
— А человек, которого видели на соляном озере?
— Санитар экспедиции.
— Те — те — те, голубчик. Все знают, и жандарм здешний знает: у вас такого санитара не было, и вдруг… Вы едете мимо чертовой трясины Немексор, по южному берегу, и у вас вдруг оказывается новый санитар. Из трясины. А на северном берегу из — под носа жандармов улизнул опасный дервиш. Здорово, а? В болоте черти, а? Водятся? В чертовой трясине черти?
— Но товарищ… господин… Какой же он дервиш? Ничего похожего.
— Давайте не будем кружить точно два пса друг возле друга. Правильно, он не дервиш. Он даже не азиат. Он — русский! И притом — русский офицер.
— Час от часу не легче!
— Подозревай. Так сказать, догадки.
Выражение настороженности не сходило с лица доктора.
— Слово благородного человека, — петушился князь — телеграфист, никакой он не дервиш. Вздумал бы русский офицер, грузинский князь, потомок царей, интересоваться всякими персюками. Очень надо мне ишачить. Этот странник, этот дервиш… Впрочем, расскажу — ка одну историю. Дело было году в десятом. Сижу я в Сеистане. В Носретабаде. Есть такая дыра несусветная на юге Персии. Пейзаж неважнецкий, вроде здешней Соляной пустыни. Скука, тоска. Только и связь с Россией — матушкой — телеграфные столбы с белыми фарфоровыми чашечками. Сам их ставил через всю чертову персидскую пустыню. Кормил блох и в Буньябаде, и Каине, и Шусте… всюду. И вот скука, но работа хитрая. Иначе зачем бы держать в такой дыре телеграфным чиновником князя, гренадерского поручика, — тогда я в чине поручика ходил. Но поручика необыкновенного, с курсом Академии Генштаба за спиной, со знанием языков — персидского, курдского… Из полка… бац в Персию… в разведчики, так сказать… Сижу, работаю, выстукиваю азбукой Морзе телеграммки, перехватываю депеши друзей — англичан. Ведь от Сеистана до Мешхеда русская линия… Мы строили… Англичанам деться некуда… Из Индии в Лондон все телеграммы по нашим проводам, а уж от Мешхеда до Тегерана их… Ну, а я оседлал те провода… да — с… ловко… У нас по часам все — с девяти до десяти по — русски, а с десяти до двенадцати английские шифровки. Индус — телеграфист стукает, а ему невдомек, у меня вторые провода… ни одного слова не пропускаю. Колоссаль! Посылаю шифровки в Санкт — Петербург. Сами понимаете — нахожусь в гуще событий. Через наш Носретабад дороги во все концы. На восток — осиное гнездо Белуджистан, омываемый Аравийским заливом, Южным морем, вожделенной целью Российской империи… Дороги к портам Сонмиан и Гвадару… От меня эти пункты были в двух шагах. Под боком — Захедан, конечная станция железной дороги в Индию. Стратегический пуп британской политики на Среднем Востоке. На северо — востоке афганцы. Эдакая зона английского влияния по соглашению еще семьдесят второго года, когда Россия признала границей Аму — Дарью. Только зона горячая, слишком горячая, по признанию господ лордов, битых не раз. На север — Хорасан, аппетитный кусочек персидского пирога… До русской границы — верст девятьсот. На юг — клубок змей — кочевые племена, а за ними нефтяные берега Абадана, британские канонерки, Бахрейн. Ну, а на запад вся Персия с «шахсей — вахсеем», скорпионами, бомбами, бахтиярами, очковыми змеями, взятками, жандармами, москитами, виселицами, прокаженными, с Демавендом и его препохабнейшим величеством шахом. Посредине, в самом центре, сидит русский аристократический телеграфный чиновник и обливается потом, кормит своей кровью бараньих клещей и, как слуга двух господ, то расшаркивается перед «Индо — Европейской телеграфной компанией», то стоит навытяжку перед российским военным министерством. А по медным проводам — бог ты мой! — поток: Лондон разговаривает с Дели, Тегеран с Бомбеем, Кабул с Багдадом. Сижу, тружусь на пользу царя и отечества. Это теперь они понатыкали радиостанции в Ширазе, Кермане, Мохаммере, Бендере. Да и то телеграф надежнее… Ну, а тогда телеграф единственная была связь. Клещей кормлю, подслушиваю. Только скука зеленая, скотски отвратительно. Коньяк да милашки из… особого квартала в соседнем городе. Ничего персючки, сильные… сочные, но не с кем опрокинуть даже по маленькой. Совсем бы спятил князь Орбелиани, да нет, вдруг райское видение… Она явилась и зажгла! Моя невеста Инна Николаевна, урожденная Ордынцева, не захотела, видите ли, ждать, когда я прибуду в Санкт — Петербург. Подала на имя его величества Николашки Второго всеподданнейшее прошение. Последовало всемилостивейшее разрешение, и… вот князь — телеграфист везет уже через степи и пустыни Сеистана очаровательнейшую супругу, аристократку, ангела. Не путешествие, а эпопея Марко Поло. Можете представить, беккеровский рояль из Ашхабада перли на импровизированных санях посуху, аки по снегу… До сих пор от одного воспоминания мороз по коже. Ничего не поделаешь, Инна Николаевна музыкантша, еще в институте благородных девиц обнаружила разные таланты. Рояль довезли, звуки Бетховена распугали шакальи концерты, но тут началось… В Буджнурде, рукой подать, сидел сеистанский консул Кенион. Я — то знал, что он майор, да и он знал, конечно, кто я. Кенион — ловкач. Он на солнышке не жарился, а все больше в эмирском саду Шоукетабад квартировал в палатках. Масса винограду, цветы, пруд! Умел устраиваться, собака! С ним еще жил постоянный английский агент Ховсенс с женой… Да еще какие — то англичане. Все в горах тигров искали… Охотнички! Пронюхали что — то господа англичане или просто решили избавиться от русского агента, не знаю. В один прекрасный, впрочем не слишком прекрасный, день степь сотрясается от топота копыт. На нашу телеграфную станцию налет. То ли бахтиары, то ли луры. Усы, винтовки, зверские морды, вопли, стрельба. Врываются в дом. У меня револьверишко… хлопушка для мух. Мне руки скрутили за спину. Инночку в одном неглиже волокут куда — то. Ужас! Хотите, верьте, хотите, нет — слезает он с коня и ко мне…
— Простите. Он, вы говорите?
— Ну конечно, он. Ваш странник из соляного болота, ваш подопечный пациент, дервиш, что ли, которым так интересуется шахский тахминат и всякая жандармская стерва.
— А вы уверены?
— Уверен. Пфа! Стал бы я вам рассказывать… Подходит он. Эдаким рыцарским жестом освобождает из грязных лап мою перепуганную Инну Николаевну. «Пардон, мадам, извините их. Они увидели прелестную белую кожу, ну и обалдели. Ваша красота для них извинение. Будьте покойны. Никто и коснуться пальцем вас не посмеет». И все на чистом французском. Вот вам и атаман дикарской шайки. Потом поворачивается ко мне, смотрит… Глаза у него щурятся. Я таращусь на него. Поверьте, обалдел… Бывают казусы. Я узнаю в нем… Впрочем, по порядку. Пихнул он меня в угол и свистит на ухо по — змеиному: «Пикнешь, князь, голову долой!» Ну, как в мелодраме. Вы все еще не понимаете? Так ведь мы с ним, с вашим дервишем, в Петербурге встречались. Только тогда на наших мундирах бренчали всякие гвардейские побрякушки. Ошалеть можно. Стоит передо мной азиат. Борода в кольцах, ассиро — вавилонская. На голове тридцать аршин кисеи накручено, за поясом арсенал из пистолетов, а ведь он… Я же вижу — он. Только поговорить нам не дали. Вкатываются наши носретабадские англичане из резидентов и к нему эдак со всей персидской вежливостью: «Ваша милость!» А он сурово: «Хороши джентльмены! На ваших глазах оскорбляют даму, а вы в кусты. Эй, всыпать им по пятьдесят палок!» Ну чем не «Тысяча и одна ночь»? Инна Николаевна тем временем приоделась, попудрилась. Выходит поблагодарить. Он ей: «Мадам, лучшей благодарностью будет, если сыграете… — И показывает на беккеровское изделие. — Да, кстати, музыкой заглушите противные вопли». На дворе тем временем кочевники производили экзекуцию над британцами, и не за страх, а за совесть: не любят их в Персии, терпеть не могут. Пока они там вопили, мы послушали концерт. Особенно вождь просил повторить русские и хохлацкие напевы. Очень благодарил, попил чайку и был таков. Больше я его не встречал до вчерашнего дня. Конечно, в те времена я не пикнул. Ужасно любопытствую, как он попал из петербургских салонов в вожди персидских кочевников. Наводил осторожно справки, но ничегошеньки не выяснил. И вот сейчас. Он… в обличье перса или афганца. Может быть, он теперь расскажет?
— Ничего он не расскажет, — сердито заметил доктор. — Ушел он, и не осталось от него ни слуху ни духу… Джин из бутылки. Фантастика и экзотика…
— Ну нет, доктор, неспроста меня, князя — академика, держали в проклятой дыре… У великой России были великие планы. Дюранд, этот зубр британского империализма, лет сорок назад квакал: «Заварись война с Россией — не было бы никакой возможности помешать любому русскому офицеру с тысячью казаков перейти Гиндукуш и за десять дней достигнуть Астора, а спустя четыре дня поить коней в озере Вулар у Сринагара… Все войска наши были бы рассеяны, как мякина ветром… Русских бы в Индии радостно приветствовали. Это было бы для Британии громовым ударом». Да, князь — телеграфист, князь Орбелиани жарился в пустыне и отстукивал на ключе Морзе не зря. Большие перспективы имел. Преогромные. И ваши большевики тоже себе на уме. И шейх этот ваш появился снова неспроста. Честное слово офицера, неспроста.
В ответ на излияния князя — телеграфиста Петр Иванович пожал лишь плечами. Но настроение у него не улучшилось.
Начинается!.. В жизнь спокойного, уравновешенного доктора снова лезет нечто такое, что не укладывается в рамки обычного. А Петру Ивановичу меньше всего хотелось, чтобы это начиналось. Он, врач, простой, спокойный человек, меньше всего желал приключений. Он стоял на пороге, как ему казалось, крупного научного открытия. Многие годы работы в Азии, лечение самых невероятных болезней, исследование возбудителей инфекции позволили накопить большой материал, сделать разительные выводы. Петр Иванович не спешил. Он проверял. Он не гнался за славой. Он не печатал статей, не выпускал в свет трудов, не давал интервью. Раз только он позволил себе выступить публично. Хотел поделиться с медиками найденным им методом распознавания опасной болезни и лечения ее. Да, и лечения. «Я не хочу, чтобы людей калечили допотопными лекарствами. Я нашел препарат». Некоторые усомнились, пытались даже высмеять (уж слишком просто ларчик открывался). Петр Иванович рассердился. Оказалось, что он проверил найденный препарат на себе. Самопожертвования не было. Он был совершенно уверен в лекарстве. Подвиг? Нет, никакого подвига. После тысячи опытов следовало доказать, что препарат не вызывает побочных вредных явлений. Тропическая медицина получила новое могущественное целебное средство. Петр Иванович скромно умолчал, что его поразительный опыт открывает пути к новым, еще более поразительным открытиям в лечении тропических болезней. Представителям газеты он не счел возможным ничего сказать больше. А явившимся к нему домой жучкам из уцелевших еще нэпманов, наобещавших ему «златые горы» от имени некоей иностранной фармацевтической фирмы, он заявил: «Придете еще раз — я вас просто убью». Слова об убийстве звучали б шуткой, если бы не ледяное равнодушие, с каким говорил Петр Иванович. Сделалось известным лишь еще нечто. И это нечто вызвало в зарубежной печати и восторженное изумление, и припадок клеветнических выпадов. Коллегой доктора в испытаниях нового препарата на своем организме оказалась его жена, молодой врач. Мало того, что она делала инъекции мужу, она потребовала, чтобы он испытал препарат и на ней. А когда все прогнозы Петра Ивановича подтвердились с блеском, молодая женщина бесстрашно сделала прививки сыновьям. Не было бравады, научного фанатизма, как о том шумела желтая пресса. Просто тропическая болезнь поражала прежде всего детей. У них заболевание протекало тяжело, почти всегда со смертельным исходом. Следовало доказать, что именно для детей вновь открытый препарат не только целебен, но и безвреден. Шум капиталистическая пресса подняла неимоверный. Писали уже не столько о лекарственном препарате и открытии, сколько о прелестной докторше, явно восточного происхождения, о ее миндалевидных глазах, о ее молодости, так контрастирующей с солидным возрастом ее супруга, о том, что доктор купил свою жену где — то на вершинах Памира, о том, что жена доктора мусульманка, а он христианин и что поэтому исламское духовенство должно выступить с протестом. Да мало ли о чем еще вопили буржуазные писаки всех мастей и толков. Но в одном они сходились: доктор поступил благородно, отдав бесплатно Советскому государству и всему человечеству свое новое, чудодейственное лекарство. А что касается юной докторши, то даже злопыхатели вынуждены были признать, что у нее заботливый муж.
Шумиха, поднятая вокруг его имени, вызвала только брезгливое чувство в докторе. И он ничуть не поколебался, когда правительства тех самых восточных стран, в печати которых он подвергся особенным нападкам, пригласили его на борьбу с эпидемией. Нет, доктор ничуть не обиделся на клевету. Его меньше всего задевали измышления всяких там стамбульских и тегеранских мастеров желтой прессы. Получив визы, он расцеловал нежно жену, сыновей и снова пустился в странствования по азиатским степям и пустыням. Прощаясь с женой, он для утешения ее продекламировал двустишие Бедиля:
Как ни мала пылинка, — и она
Всегда куда — нибудь устремлена,
чем извлек слезы из миндалевидных глаз любимой.
А прошедшей ночью он повторил это двустишие Бедиля, вызывая дервиша Музаффара на откровенность.
Петру Ивановичу самому пришлось начать разговор, хоть он и знал, что это повлечет за собой волнения и неожиданности, целую серию неожиданностей, которые нанизываются бесконечной цепочкой, но
Если бы не подстегивание желудка,
Ни одна птица не попалась бы в сети,
Да и охотник не расставлял бы сети.
Петр Иванович начал разговор в ночной тиши, когда жандарм завалился спать у себя и никто не мог помешать. Сжавшись в комок, странник молчал. Он не отозвался.
— Вы знаете, кто сказал это? Нет? — спросил доктор. И сам ответил: Старик Саади сказал, величайший из великих, царь поэтов сказал это.
Но странник даже не шевельнулся.
Они лежали на тощем пыльном паласе в камышовой, кое — как обмазанной синей глиной мазанке, и круг луны бросал свет через дыру в кровле на пол, на палас, на кудрявую бороду странника.
— Вот мы снова с вами в азиатской лачуге… — продолжал Петр Иванович. — И снова кругом дикость и степь. И от цивилизации только персидский порошок. Слава богу, взял с собой. Иначе бы нас персидский клещ съел. Тут его легионы. А клещ разносит неприятную болезнь — персидский возвратный тиф и кое — что похуже.
— Да буду я твоей жертвой, — пробормотал на своем жестком ложе странник.
— Вас после Бухары раны не беспокоили?
— Говорят: сотвори добро и брось в реку Тигр.
— Дело не в благодарности. Мне интересно с чисто медицинской точки зрения. Признаться, я не верил, что вы выкарабкаетесь. Пули превратили вас в решето. Крови вы потеряли уйму. А кругом была грязь, никакой асептики…
Странник приподнялся на локтях.
— Благородно ли ударять упавшего ногой? Если ты подал руку упавшему ты муж!
— Рука моя для друзей. Зачем вы играете в прятки. Я вас узнал, и вы меня узнали… Вы…
— Прошу! Не произносите моего имени. Не говорите, что меня знаете, даже вашему… Даниарбеку.
— Ну уж он — то узнал вас раньше меня.
— И все же не надо. Черные гончие скачут по степи.
— Блохи?
— Вы правильно разгадали загадку. Только блохи — шахиншахские жандармы.
— Скажите, почему вы здесь? Я думал… мне говорили, что вы в Красной Армии… С тех пор…
— Не спрашивайте.
— Вы же тогда помогали нам. Все помнят ваш удар по Энверу. Потом, говорят… Ваши неоценимые услуги… Орден…
— Доктор, прошу вас… Я бы все сказал, но… вот уже столько тысяч дней, столько тысяч ночей я не знаю покоя. И если все рассказать… Извлекли они мечи и согрели поле битвы кровью храбрых, и войско исчезло в пламени мечей расправы. И после Бальджуана и Восточной Бухары разве нашел я спокойное местечко! С тех пор я прошел длинный путь. Каждый шаг пути вызывал у меня больше молитв и проклятий, чем любая дорога в мире… Наши пути пересеклись в третий раз. Но вы идете направо, а я налево.
— Как волка ни корми, он все в лес смотрит.
— Кто знает… Одно я знаю: лучше быть стальным наконечником стрелы, чем самой стрелой… так, кажется, сказал француз Мерен.
— Значит, вы снова… взялись за свое.
— Прошу вас, не говорите. Одно скажу — совесть моя чиста.
Сколько ни задавал вопросов Петр Иванович, странник молчал. Кажется, он заснул.
Утром его не оказалось. Он ушел.
— Ишан взбесился, — сделал вывод Алаярбек Даниарбек. — Палка две головы имеет. Выгода была — ишаном был, молитвы к престолу аллаха возносил. Прижали ему хвост — к Советам с подносом побежал, красным стал. Побренчали золотом инглизы — Музаффар поспешил подоткнуть полы халата за пояс и готов, собака, уж им служить. Плохой человек. Зачем тебе, Петр Иванович, надо было его лечить тогда, в Бальджуане? Помирал он от ран, ну и волею аллаха помер бы. Жизненный путь его кончился бы, и не пришлось бы тебе сажать его на свою лошадь, а самому идти по соли пешком. Разве посеявший семя зла соберет урожай добра? Посмотрел бы ты, Петр Иванович, на его лицо, когда я заговорил с ним: почернело оно, словно у могильного трупа. Проклятый нищий! Он сказал мне: «Да умножатся твои добродетели, но не суй нос не в свои дела, Алаярбек Даниарбек! Здесь не Самарканд и не советская власть. Ты уже поседел, а суетлив, как воробей. Ум не в годах, а в голове. А в Персии голову отрезают, даже кашлянуть не дадут…» Какое он имеет право угрожать мне, советскому человеку!
Алаярбек Даниарбек вышел, и долго еще со двора доносилась его воркотня, похожая на гудение огромного шмеля.
Известна своими горячими ветрами Хафская богом забытая степь Даке Дулинар — хор… Когда к вечеру в селение прискакали фарраши, вихри уже смели с соляной поверхности следы дервиша.
Перепуганные хелендинцы забились в свои камышовые хижины и с дрожью прислушивались к раздирающим крикам старосты, с которого спускали три шкуры. Он даже не понял, за что его бьют: за умершего от голода мальчика или за какого — то неизвестного дервиша. Больше всех неистовствовал явившийся с жандармами араб. Распоряжался и приказывал он. По его настоянию всех почтенных людей Хелендэ пригнали на площадь.
— Знаете и молчите, — говорил араб. — Посидели бы на раскаленной плите — развязали бы языки!
— Благословенный эмир бухарский приказывал в подобных обстоятельствах осторожненько сдирать с заподозренных кожу. Очень это у всех развязывает язык, а?
Слова эти заставили араба резко повернуться. Мертвенно — серые губы его вытянулись в ниточку, просушенные ветром кирпично — красные щеки задергались. Глаза его вперились в дерзко улыбающуюся физиономию замешавшегося в толпу зевак Алаярбека Даниарбека. Он стоял впереди, засунув, по обыкновению, ладони за поясной платок, и с видимым интересом разглядывал араба.
— Нет… Сто тысяч свидетелей! Нет! — проговорил задумчиво маленький самаркандец.
Теряя самообладание, араб воскликнул:
— Что нет? Что ты хочешь сказать своим «нет», ты, персидский пес!
— Нет, — усмехнулся Алаярбек Даниарбек, — он не араб. Я так и знал. Он не араб!
Конечно, стоявший перед ним человек, несмотря даже на шелковый бурнус с черно — белым, в шахматную клеточку шнурком «агал», перехватывающим капюшон на лбу, ничуть не походил на араба, да и вообще на восточного человека. Всякий увидевший его сказал бы: «Этот рыжий из рыжих ференг рядится в араба. Что он там клянется именем аллаха? Посмотрите на его усы и бороду!» Впрочем, определение «рыжий» едва ли подходило. Цвет волос и усов «араба» можно было скорее назвать русым. Во всяком случае, лицом и внешностью он смахивал на европейца, да еще северного, нордического типа, и никакой арабский бурнус, никакой маскарад не мог сделать его арабом.
Кровь волной прихлынула к щекам араба, но он сдержался и сдавленным голосом приказал:
— Возьмите его и выколотите из него пыль. Большевистским духом от него тянет.
Запахнув с шуршанием свой шелковый бурнус, араб вошел в помещение. Теменем он задел притолоку и выругался. Низкорослый Алаярбек Даниарбек привстал на цыпочки и потрогал косяк, как бы проверяя, цело ли дерево.
Как ни озабочены были фарраши, они не удержались от улыбки.
— Но — но, — проворчал начальник фаррашей, непомерно грузный жандармский капитан, — не очень — то хорохорься… Снимай — ка халат да штаны. Покормим тебя палками досыта.
— А вот и нет!
— А вот и да!
— А вот и не посмеете! Вы знаете, кто я?
Но капитан устал. Он рыскал всю ночь по пустыне в поисках таинственного дервиша. У него ныла поясница. Его преогромный живот, раздувшийся от гороховой похлебки — «пити» и кебаба, жаждал мягких одеял. От бесконечной тряски в седле разыгрался застарелый геморрой. И почтенный начальник меньше всего хотел пререкаться с этим широкоскулым ничтожным тюрком, педвернувшимся не в добрый час ему под руку. Многозначительно подмигнув Алаярбеку Даниарбеку, он почти нежно сказал ему:
— О ваше высочество господин ширванский принц, не обессудьте, ваша милость, в Хафской провинции нашего пехлевийского благоденствующего государства военное положение. По ту сторону границы, в Туркмении, восстание против большевиков. Господин Джаббар ибн — Салман облечен властью и полномочиями. Он приказал, ваше высочество, выколотить из вашей благородной спины пыль и…
— Так эта рыжая скотина и есть Джаббар ибн — Салман? Ну… Да если он сунется в арабский аул в арабском бурнусе, его арабские мальчишки камнями забросают…
— Хватит болтать. Раздевайтесь, ваше высочество. Лапы моих молодцов железные. Еще порвут ваш золототканый камзол. А ну!
Но Алаярбек Даниарбек не спешил. Он неторопливо шарил у себя за пазухой. Терпение капитана истощилось. Он сделал знак глазами, и два жандарма двинулись к Алаярбеку Даниарбеку, сжимая в руках тонкие длинные палки, универсальное орудие азиатской администрации в деле управления простым народом — стадом рабов господа бога.
— А за то, ваша милость, господин принц, что заставили меня, ничтожного, потратить столько драгоценного времени на беседу с вами, разрешите добавить сверх нормы еще штук двадцать плетей, — добавил, сладенько улыбаясь, капитан. — Да не волнуйтесь, ваша светлость, у нас, в прогрессивном государстве, порядочек! Вас уложим поудобнее. Вот нате шелковое одеяло… — Он ногой швырнул кусок изъеденной молью кошмы.
— Уберите лапы! — закричал Алаярбек Даниарбек. — «Зимой пшеница созрела — летом бык замерз». Все у тебя, господин жандарм, в тухлых твоих мозгах перемешалось… На кого ты смеешь замахиваться своей прогрессивной нагайкой! На, смотри! Как бы тебе самому не пришлось примочки на задницу ставить!
— Что это? — Капитан еще топорщил надменно свои жесткие, точно проволока, усищи, но глаза его забегали.
Неторопливо Алаярбек Даниарбек вытащил из — за пазухи сверточек в чистой тряпице, развязал тугой узелок и развернул. На ладони самаркандца алела книжица, при виде которой жандармы издали нечто вроде «ох — хо» и мгновенно выпустили из своих рук Алаярбека Даниарбека.
— На, читай!
— Творец всевышний! Советский паспорт! Я ваш слуга! — залебезил капитан, пугливо отстраняя паспорт. — Вы русский? Что же вы раньше не сказали?
— Я — узбек. Пойми — я гражданин Советского государства. И ты, слепая курица, со своим ряженным в арабский бурнус дергунчиком из кукольного театра ответите еще за оскорбления, нанесенные мне, Алаярбеку Даниарбеку, советскому гражданину, облеченному дипло… дипло… тической неприкосновенностью… да ты знаешь, что тебе и твоему другу, этому шуту в арабском балахоне, будет?!
Надо было посмотреть на Алаярбека Даниарбека в его поистине благородном негодовании.
Выпятив грудь, не вынимая ладоней из — за пояса, он наскакивал на толстого, огромного жандарма. Со стороны казалось, что маленький черный петушок клюет разжиревшего, перепуганного кота, а кот только жмурится от ужаса, боясь пустить в ход свои когти.
Долго бы еще сварливый самаркандец читал господину жандармскому капитану нотацию, как полагается вести себя административному лицу с «персоной грата», если бы не вмешательство вышедшего из конторы Петра Ивановича.
— Я не раз уже вас предупреждал, товарищ Алаярбек Даниарбек. Паспорт у вас не для того, чтобы козырять им по поводу и без повода…
— Тебе хорошо, Петр Иванович, а мне чуть спину не измололи.
— Слышал, слышал. Вы тут такой базар устроили. За версту крик слышен. Не суйтесь не в свое дело.
— Этому жандарму — «было два, стало три» — я предпочитаю собаку.
— Тише вы! Не дружите с глупостью — в своей крови захлебнетесь, отвел в сторону Алаярбека Даниарбека доктор. — Вы забыли, где мы… Сегодня вы легко отделались, а завтра… При первой возможности придется отправить вас домой… в Самарканд.
— Э, и поговорить с усатым нельзя. Что я, боязливый? Это трус бежит, бросив на дороге голову. Говоришь, в Самарканд ехать? Очень рад. Растолстею, что хум с вином. Все уважают толстых.
Петр Иванович не мог сердиться. Маленький самаркандец напряженно сопел. Волосы, росшие у него прямо из ноздрей, забавно шевелились. Завернув с необыкновенной тщательностью паспорт в тряпицу, Алаярбек Даниарбек вздохнул:
— Такая маленькая книжечка, а необыкновенную силу имеет.
Он ушел в лачугу. Сев на тощий тюфячок, он плотно прислонился к отполированной многими спинами стене. По лицу его бродила злая улыбка. Вдруг у него вырвалось:
— Вон ты какой!.. Да… Отомстивший врагу проживет тысячу лет!
Туманен был смысл этих слов, но Алаярбек Даниарбек, видимо, хорошо знал, что хотел сказать.
Он думал, думал и все улыбался. Наконец он вздохнул и проговорил вслух:
— А даже если и так… Поберегись, красноголовый индюк!
Глаза его, и без того черные, еще более потемнели.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Цветник, вызывающий восхищение чувств!
Но что за цветы цвели в нем?
Свет ударил в глаза. Невообразимый шум вырвал Петра Ивановича из глубин сна. Щурясь, он разглядывал прыгающие в красном дыму чадящих факелов, кривляющиеся, неправдоподобные в своей уродливости маски лиц.
Одно было приятно. Козлиная скачка автомобиля, швыряние, теснота, оглушающая трескотня фордовского мотора — все удовольствия двухсотверстного пути миновали.
— Пожалуйста, профессор! — широко разевая рот и присунувшись вплотную, кричала бородатая физиономия с блестящими глазами — сливами, удивительно суетливыми, уклончивыми, не позволяющими заглянуть в душу человека. Доктор сразу мысленно отметил: «Ему палец в рот не клади».
А пока он раздумывал, какие только глаза не встречаются на свете, обладатель суетливых глаз почтительно высаживал его из пропыленного, пышущего горячим железом автомобиля и, громко шлепая пестрыми туфлями с изогнутыми носами, повел среди кричащих, прыгающих, жестикулирующих факельщиков и вертящихся чертями оборванцев. Топая с силой по твердой земле, чтобы хоть немного размять затекшие в автомобиле ноги, Петр Иванович недовольно спросил:
— Где мы?
— Где мы? — сердито вторил ему голос семенившего сзади Алаярбека Даниарбека.
Сжав доктору пальцами локоть, суетноглазый скороговоркой ответил:
— Вы, профессор, среди восхитительных цветников Сада Садов, именуемого на сладостном фарси Баге Багу. Вы в тенистом пристанище соловьев и роз: «Пылая нежной страстью к розе, соловей…»
— Где Джаббар? — невежливо перебил доктор.
— Кто?
И хоть в возгласе суетноглазого звучало наигранное недоумение, а вернее всего именно потому, Петр Иванович окончательно рассердился:
— Джаббар ибн — Салман. Тот самый араб, который заставил нас трястись двадцать четыре часа по ухабам и колдобинам хорасанских дорог. Тот самый араб Джаббар, который от имени персидского правительства просил меня спешно, срочно, немедленно, моментально, мигом… ехать на холерную эпидемию в Мешхед.
— Где Мешхед? — подхватил Алаярбек Даниарбек. — Где Джаббар, затащивший Петра Ивановича вместо Мешхеда к каким — то соловьям и розам? Что за неуместные шутки? Да вы знаете, что всем будет за такие шутки?
Петр Иванович высвободил локоть из цепких пальцев суетноглазого и круто повернулся к нему:
— Где он? Куда он провалился?
— Извините нас… Вы имеете… ах, тьфу — тьфу!.. в виду горбана Джаббара?
— Да, да… Джаббара… Именно его!
Но тут в дверях, из которых лился холодный электрический свет, выросла фигура в бурнусе.
— Доктор… профессор, поспешите, ваша помощь необходима. Не медлите ни секунды!
Точно во сне промелькнула ярко освещенная в радуге ковров и сияющая медью и серебром посуды восточная гостиная из «Тысяча и одной ночи». Но сейчас же они оказались в полумраке, дышащем сырой глиной и дымом. Доктора уже тянули за руки вверх по скрипучим, дрожавшим под ногами ступенькам.
— Куда вы? — со злостью в голосе спросил доктор. — Что за черт?
— Вы можете называть меня просто Джаббар, если хотите, — говорил ему араб, — или полностью Джаббар ибн — Салман. Но здесь меня знают как Джаббара… Входите, пожалуйста.
Он почти вытолкнул доктора через узкое отверстие в потолке в плохо освещенную каморку.
— Здесь, — запыхавшись, проговорил Джаббар ибн — Салман. — Наконец — то вы здесь. Вчера… Шальная пуля… Счастье, что вы здесь!
И, обращаясь к мечущемуся на одеялах, стонущему в бреду седому, с давно не бритой щетиной на щеках туркмену, воскликнул:
— Вот вам — профессор медицины! Вы хотели профессора, господин Курбан Мухаммед Сардар. Я нашел вам профессора.
Слабый стон прозвучал под низким потолком каморки:
— О… я хочу только умереть… Пуля нашла меня, пуля жжет меня.
Надо сказать, имя, произнесенное Джаббаром, нисколько не насторожило Петра Ивановича. Он просто пропустил его мимо ушей. Когда он понял, зачем его привезли сюда, и увидел тяжелораненого, он отбросил всякую досаду: в его помощи нуждались, и срочно притом. Больной еле дышал.
— Позвать Алаярбека Даниарбека! Пусть несет инструменты.
Петр Иванович потребовал света. Как можно больше света.
Кряхтя и сопя, влез в каморку Алаярбек Даниарбек.
Он сразу же накинулся на араба и на суетноглазого перса, оказавшегося хозяином дома:
— Безобразие! В доме ковры, электричество, а здесь, в этой конуре, и керосиновой лампы нет!
— Да, держать раненого в такой конуре! — возмутился доктор. — Грязь, обшарпанные стены, щели, паутина. Смотрите, раненый весь в черных укусах клещей. Духотища, запахи… брр… Безобразие!
— Я ваш слуга, профессор, — усмехнулся влажными гранатовыми губами хозяин дома, — но здесь наша собственная спальня… Ах, тьфу — тьфу!..
— Немедленно отсюда больного убрать.
— Вы понимаете, граница близко.
— Ну и что?
— Беспокойно. Э, профессор, вы не понимаете. Разве я могу спать внизу? А здесь, в башне… Вы видите, — он показал на круглое отверстие в полу, через которое они только что поднялись в комнату, — я могу на ночь поднять лестницу, опустить крышку. Как в крепости. Покой голове и нервам. А если наши крестьяне вздумают… О, они народ неблагодарный… ах, тьфу — тьфу!.. Особенно после семнадцатого года. А восстание этого крестьянского вождя Бовенда… Какой ужас… Резня! Кровь! Палок на них не хватает. Клянусь!
Только теперь доктор заметил бойницы в грубо обмазанных глиной и саманом стенах спальни помещика, магазинные винтовки, прислоненные в углах, обоймы с патронами, навалом лежащие в ящиках.
Но когда суетноглазый принялся многословно рассказывать, что спальня помещается в третьем этаже башни, что башня уцелела от замка предков, что башня выдержала бесчисленные осады, то Петр Иванович просто прогнал его, чтобы он не мешал. Он только спросил:
— Где угораздило вашего приятеля?
— А вам, доктор, обязательно… Ах, тьфу — тьфу!.. знать это?
— Представьте, обязательно.
Глаза помещика засуетились, но араб твердо сказал:
— На охоте… охотились на джейранов…
— Кто же?
— Один неловкий… Скакал сзади, задел спуск винтовки…
— А пуля полетела, сделала крюк и встретила спереди. Любопытная пуля… И потом вы мне говорили, что ваш, как вы его назвали, Курбан… Сардар ранен вчера. А я вам точно скажу, что пуля попала ему в плечо шесть — семь дней назад, не меньше. И неужели у вас врача нет? В Мешхеде же есть врачи…
— Врач внизу. Стыдится вас. Он практик… не доучился… диплом есть, но такой…
— Рана безобразно запущена. И впрямь счастье вашего приятеля, что вы меня нашли.
— О, так опасно?
— Вот — вот гангрена начнется… тогда пиши пропало…
Даже при неверном свете было заметно, как под медно — красным загаром араба расползается бледность.
Все время, пока извлекалась пуля из плеча, раненый кричал.
— Все они так, — шипел Алаярбек Даниарбек, — храбры до ошаления. Самонадеянны, наглы, на все наплевать, а даже легкой боли не терпят, верещат по — бабьи…
Наложив повязку, Петр Иванович поискал под одеялом здоровую руку раненого пощупать пульс.
— Что такое? — Он выпростал руку раненого из — под одеяла. Пальцы ее судорожно сжимали длинный нож. С таким ножом из булатной стали туркмен не расстается ни в юрте, ни в походе.
Больной шевельнулся.
— Завтра я сяду в седло! — чуть слышно пробормотал он.
— Собирался помирать, а чуть полегче… подавай коня!
— Если не сяду, нож мой напьется твоей крови, урус.
— И в седло не сядешь и ножа не увидишь. — Петр Иванович отнял нож. До того ты дик, что и на человека не похож… э… Курбан Мухаммед Сардар. Ты похож на зайца, стукнувшегося о дерево.
Потом, значительно позже, Петр Иванович рассказывал: «Только назвав это имя, я сообразил, кого мне довелось оперировать. Курбана Мухаммеда Сардара все больные знали как Джунаид — хана, а имя «Джунаид» уже давно сделалось синонимом войны, пожарищ, ран, покрытых запекшейся кровью, обезображенных разлагающихся тел, бесстыдного разгула и насилия… Но я думал не о неприятностях, связанных со столь беспокойным пациентом, а о том, куда опять занесла меня моя беспокойная судьба и что из себя представляет Сад Садов — Баге Багу?»
Как ни был занят доктор своей экспедицией и своими делами, он не мог не видеть, что Хорасан весь напряжен, как тетива лука, что что — то готовится, что строят дороги, и строят их англичане, что повсюду говорят о вооруженных отрядах.
Удовлетворить свое законное любопытство в тот вечер доктор не смог. Обильный ужин с ним разделили, если не считать Алаярбека Даниарбека, Джаббар и хозяин дома, который представился только после операции, назвавшись скромно Али Алескеровым из Баку. Толстый, пухлый, он поглощал пищу в огромных количествах и с жадностью удивительной, но не забывал неизменно потчевать и гостей. Говорил он необычайно громко, часто вскакивал, бегал по комнате и плевался. Гостеприимство его граничило с назойливостью. Вообще доктора и Алаярбека Даниарбека уговаривать не приходилось. Они изрядно проголодались. И Петр Иванович от души жалел, что волчий голод не позволяет ему насладиться в полной мере изысканными ароматами и вкусовыми тонкостями «пити» — горохового супа из баранины, курицей с шафраном, кебабом из рыбы, жарким из кулана — дикого осла — и пилавом из степной куропатки — венцом хорасанской кухни.
— Увы, господин профессор, — объявил в начале ужина гостеприимный помещик, — нам, последователям пророка, тьфу — тьфу!.. — и он остановился взглядом на Джаббаре и Алаярбеке Даниарбеке, — не подобает употреблять пьянящие напитки, тьфу — тьфу!.. В нашем доме вы не увидите ни одной запретной бутылки. Потому, увы, придется возбуждать аппетит ароматным чаем.
Он принялся самолично разливать в изящные китайские пиалушки чай из красно — желтых фарфоровых чайников. Доктор только улыбнулся, обнаружив в пиале вместо чая крепчайший и грубый бренди. Что касается араба и маленького самаркандца, ни тот, ни другой ничем не проявили своего удивления и даже не поперхнулись.
Алаярбек Даниарбек продекламировал нараспев:
Помилуй бог, чтобы я бросил вино в пору цветения роз.
Я, слава аллаху, не глуп. Разве я так поступлю?
Никто его не прервал. Лишь Джаббар удивленно пробормотал:
— Гм, он знает Хафиза…
«Чай» быстро развязал языки. Замкнутый, чем — то ожесточенный Джаббар вылез из обычной своей скорлупы и внезапно перешел с доктором на «ты».
— Скажи, эскулап, то есть профессор, — спросил он чуть заплетающимся языком, — сколько ему, — он многозначительно посмотрел в потолок, придется проваляться в постели?
— По меньшей мере месяца полтора.
— Что — о?
Он так расстроился, что перестал есть.
— Не нравится мне его рана, — сказал доктор. — Да и сердце у него стариковское. Потрепанное…
— Из — за глупой бравады нарваться на пулю. Нет. Мы не можем ждать…
— Придется, — сказал равнодушно Петр Иванович, хотя он меньше всего тогда знал, почему араб Джаббар не может ждать выздоровления Джунаида.
— Все из — за идиотского аламана — вульгарного разбойничьего набега. Видите ли, понадобилась ему какая — то длиннокосая девчонка… Дескать, новая кошма и молодая жена лучше. В его — то годы пойти из — за любви под пули советских пограничников… Весь наш план к чертям… Извольте ждать. Ну нет! Господин Али, куда запропастился Анко? Найдите мне наконец Анко!
Так впервые Петр Иванович услышал имя человека, который доставил ему впоследствии немало досадных переживаний.
Видимо, бренди расслабляюще подействовал на араба. Что — то он разболтался при посторонних. Плохо соображал и Али Алескер. Осоловелыми глазами он уперся в лицо араба и неразборчиво лепетал:
— Мистер… м — м–м… Анко… Эх, тьфу — тьфу!.. Хамбер охотится… м — м–м… недалеко охотится… на горе Табаткан охотится на муфлонов… и этих… дроф — красоток…
— Мистер?.. Тсс! Да — да, охотится. — Голос Джаббара вдруг сделался тверже. Быстро глянув на доктора, он схватил пиалу, налил в нее ключевой воды и выпил залпом, не отрываясь. — Фу — фу — у, легче так, — точно извиняясь, проговорил он. — Вы знаете, дорогой брат мой, я не пью, вообще не пью, и не из каких — нибудь там соображений здоровья, ислама, а так, из принципа.
— М — м–м… — бормотал помещик. — Хафиз сказал: м — м–м… тьфу — тьфу!.. «Пейте кровь лозы… вино…»
Доктор усмехнулся:
— Но знаменитый Абу Али ибн — Сина говорил:
Если ты пьешь вино с рассудком,
Клянусь богом, ты воссоединишься с истиной.
— О всевышний! И вы, доктор, цитируете классиков! — удивился Джаббар.
Хозяин совсем осоловел от бренди, и скоро по знаку араба слуги — курды увели его под руки из комнаты.
Джаббар приказал потушить люстры и полулежа курил сигарету. Доктор сидел молча и разглядывал развешанные по стенам бесценные «келемкары» исфаганский набивной ситец, изображающий охотничьи сцены сасанидских времен. Несмотря на все растущее беспокойство, он не мог не восторгаться ослепительными их красками и тонкостью работы. Обширный зал, в котором они ужинали, вообще поражал богатством убранства. Казалось, хозяин поместья собрал сюда со всей Персии ковры, гобелены, чеканную старинную посуду, бронзу, слоновую кость, бирюзу, яшму. Повсюду стояли, лежали безделушки, подносы, вазы, кумганы, являя такой же беспорядок, какой царил в голове почтеннейшего Али Алескера.
— Он болван… в полном смысле слова болван, — вдруг сказал доктор.
Джаббар встрепенулся.
— Вы его друг… — продолжал доктор. — Вы разве не видите? Наш хозяин, кажется, умен. Хитер, во всяком случае. А о себе не думает. Правая рука связана в движениях. Нога волочится… Это его «тьфу — тьфу» нарушение функции слюнной железы… А глушит бренди чайными стаканами…
Джаббар с интересом смотрел на доктора.
— Вы давно… оттуда?..
Петр Иванович понял, что он говорит об СССР, и покачал головой.
— Хаос? — спросил Джаббар.
— Что?
— Большевистский хаос? Все вверх дном?
— Не понимаю. У нас… — Доктор пытался подобрать слова порезче, позлее, но, так и не найдя, выпалил: — У нас стройка. Большая стройка. Строят социализм.
— А вы? — На губах Джаббара появилась ироническая усмешка.
— Я гражданин своей Родины. Вы… — глазами доктор показал на одежду собеседника, — ваша родина — прекрасная страна. На Востоке всюду… гм… прекрасно.
— Да, Восток, — Джаббар кивнул головой на «келемкары», — нега, красота.
— Да, роскошь здесь, а за стенами… в степи — провалившиеся носы, тучи мух, стертые, изъеденные червями лошадиные спины, лохмотья, развалины, блохи, клещи, нищие… нищие… Господи, сколько нищих! И бессилие помочь. Мы в центре какого — то глуповского царства, тупой беспечности, невежественного чванства, самодовольного, полного косности, суеверий, праздности. Всех чиновников от спеси пучит. Эпидемии, инфекции.
— Да, медицина, — протянул Джаббар, — но зачем она здесь? Кому она нужна, когда тысячи мрут от голода? А вы ученый. Ваше открытие… Мировое имя, а работаете на большевиков.
— Именно благодаря большевикам я сделал открытие.
— Не верю.
Не торопясь, едва сдерживаясь, Петр Иванович поднялся:
— Доброй ночи, господин… араб.
Уже у двери он услышал за спиной:
— И все же я прав. Во имя чего вы рискуете? Какая — нибудь случайность… инфекция, как вы говорите, или… На ваших же глазах погиб Джеффри Уормс. Здесь же Азия.
Доктор повернулся и медленно, раздельно проговорил:
— Несчастный, вздумал заниматься политикой. Врач должен быть и оставаться врачом.
— Это вы так думаете. Азиаты думают иначе. Они — мусульмане. А знаете, они не любят, когда мусульманские женщины выходят замуж за христиан…
Доктор помрачнел:
— Какое вам до этого дело?
— Почему же? Мудрое предостережение. А персы очень щепетильны в женском вопросе, дорогой брат. Плохо, если с вами, знаменитым ученым, случится нехорошее.
— А… очень не ново.
Петр Иванович вышел.
Доктор очень устал и этим объяснил, почему он никак не может заснуть…
Да тут еще с темного двора проскользнул Алаярбек Даниарбек и принялся шептать прямо в ухо:
— Ой, плохо. Баге Багу — муравьиная куча, а кто муравьи? Калтаманы. Так и ползут, как грязь между пальцев босых ног. Я все узнал. По двору ходит Дурды Клыч. Он из Туркмении сто хозяйств увел, десять тысяч баранов. И Караджа Тентек, известный басмач, тоже здесь. И знаешь, Петр Иванович, они оба в Мешхед ездили, похваляются, что в английском консульстве им какой — то начальник, Хамбер, что ли, обещал и винтовки, и патроны… Тут чего — то затевают. Я знаю. Плохое против советской власти затевают. По зернышку риса сразу определишь, готов ли плов.
«Шелковые одеяла! — думал доктор. — Разумеется, не заснешь… целая груда… Шуршат…» Доктор отвык спать на мягком. Он постелил на ковер одно одеяло и растянулся на нем. Но сон и теперь не шел к нему. Экий этот «дорогой брат» араб скользкий. Как толковать его слова? Шантаж? Похоже. И калтаманы. И снова это имя — Хамбер, таинственный Хамбер.
При мысли о таинственном Петр — Иванович сладко зевнул и… заснул.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Пшеница колючкой не сделается.
У господина Али Алескера суетные, жадные карие глаза и малиновые, всегда влажные губы. Али Алескер видит в жизни все приятное, Али Алескер плюется, но с наслаждением. Он жизнелюб. При упоминании о еде ноздри его крючковатого носа похотливо шевелятся, а глаза — сливы бегают. Гранатовые губы подергиваются влагой и делаются совсем пунцовыми… Даже мимолетные желания отражаются на добродушной личине Али Алескера словно в зеркале.
«Эх, тьфу — тьфу!» — плюется Али Алескер и бегает по комнате мимо сидящего на ковре Зуфара. Лицо штурмана в синяках и ссадинах. Взгляд глаз мрачен.
За спиной Зуфара сидит темнолицый толстогубый человек и не спускает с него глаз.
От запаха кебаба, вдруг проникающего откуда — то из глубины двора, Али Алескер впадает в экзальтацию.
— Мой кебаб — джур заставит кого угодно забыть путь паломничества к священной Каабе, — шлепает он своими гранатовыми губами и сочно сглатывает слюну. — Беру мягкие части курочки, вымачиваю в шафрановом соке и миндальном молоке, вздеваю на шампур и… о… блаженство!..
Али Алескер вздымает глаза к люстре. Он не в состоянии цветами красноречия передать божественный вкус кебаба — джур и выбегает из комнаты, забыв обо всем.
Когда Али — Алескер дома, в своем имении Баге Багу, он двадцать раз в день заглянет на кухню да еще притащит туда свою старшую жену, белокожую, голубоглазую княжну Орбелиани, и до тошноты надоест ей просьбами попробовать то, съесть кусочек этого.
Вот и сейчас у пышущего жаром мангала княжна медлительно и равнодушно жует кусочек кебаба — джур и сонно улыбается. Потный, распаренный повар почтительно держит перед господами блюдо из исфаганского драгоценного фаянса. Али Алескер хватает с блюда куски, жадно глотает их и в возмущении машет ручками — коротышками на жену и плюется. Что она понимает? Эх, тьфу — тьфу!
Зрачки у Али Алескера расширяются, толстый живот колышется, губы чавкают, когда он вспоминает шашлык в Хазараспе. Он даже заставил Тюлегена Поэта написать на бумажке рецепты некоторых хорезмских кушаний и сберег ту бумажку в далеком и трудном путешествии через Каракумы. Больше всего он боялся, чтобы красные пограничники на контрольно — пропускном пункте не отобрали драгоценный рецепт вместе с золотыми червонцами, которые он вез в своем хурджуне. Али Алескер — персидский подданный. И ясное дело, его отпустили с миром. Он добровольно сдал контрабандное золото, но умильно попросил оказать любезность: вернуть ему шелковый кошелек — мешочек. И командир пограничников, пораженный честностью перса, любезность оказал, мешочек отдал, заглянув, впрочем, внутрь. Прочитав оказавшиеся в нем рецепты, он улыбнулся и вернул кошелек и бумажку. Будь командир поопытнее, он, несомненно, обнаружил бы на внутренней стороне шелка кое — какие письмена, а в письменах кое — какие имена и цифры. Но незамысловатые рецепты кушаний отвлекли внимание командира, и Али Алескер теперь пожинал плоды своего хитрого ума: жарил шашлык по рецепту Тюлегена Поэта и вершил кое — какие делишки по рецептам, изложенным в более туманной форме китайской тушью на красном шелке. Впоследствии командир признался, что письмена он видел, но, поскольку они были арабские, он решил, что это молитвы, а молитвы в списках контрабандных товаров не значатся.
Простодушие молодого командира пограничников очень умилило Али Алескера. Еще более умилился он тем, как наивно командир провозился три часа с его караваном. А пока паспорта Али Алескера и сопровождавших его караванщиков и составление всяких актов занимали внимание бдительного командира, рядом, верстах в пяти, через границу по горной тропе переходили лица, вообще паспортов не имевшие. Были это овезгельдыевские молодчики. Везли они два больших чувала из шерстяной ковровой ткани. С чувалами обращались бережно. Они, очевидно, содержали нечто ценное, по — видимому даже более ценное, чем кошелек красного шелка, чем конфискованное у Али Алескера золото, чем даже рецепты поварского искусства Тюлегена Поэта…
Закончив пробу на кухне, Али Алескер провожает супругу в ее аппартаменты, целует ей ручку и устремляется в парадную залу. Он подбегает к сидящему Зуфару и восклицает:
— Вы неблагодарны, господин комиссар!.. Эх, тьфу — тьфу! Чем вы недовольны? Ни один ларец с бадахшанскими рубинами не везли никогда так бережно, с такими предосторожностями, как вашу милость, господин чекист. Ни одного дорогого гостя мы не принимали столь радушно! А вы сидите насупившись, надув губы. Ах, тьфу — тьфу!
Облизав свои гранатово — сочные губы, Али Алескер машет короткими ручками:
— Нет, нет, господин комиссар, не спешите с грубым словом! Не омрачайте наслаждение нашей встречи. Мы на Востоке, в сердце Востока, я бы сказал. И мы здесь не то что вы, большевики. Мы враги поспешности… Поспешность — сестра дьявола, говорят у нас на Востоке… Господин комиссар, ну я прошу вас, изгоните желчь из вашего сердца. Поднимите ваши глаза, вглядитесь. Неужели в таком добром, чувствительном сердце, как мое, вы узрите вражду?..
Только предубежденный человек мог подумать плохое о господине Али Алескере. Он так уютно расположился на толстой подстилке и мягких подушках — валиках, обитых бархатом. Он так умильно улыбался. В его голосе звучали бархатные нотки. Его речь источала масло и мед. И весь он сочился маслом и медом. Но только не его глаза — сливы.
Глаза Али Алескера самым недвусмысленным образом стерегли малейшее движение Зуфара, каждый его взгляд, мимолетную тень на его лице. Глаза ловили. Физиономия Али Алескера излучала сияние. Али Алескер говорил непрерывно. Он бесцельно перепрыгивал с предмета на предмет, болтал совершенно безобидно. Прост был Зуфар, но и он понял сразу: надо держаться настороже, надо… Среди нагромождений безобидных совершенно слов, утверждений, анекдотов вдруг молнией сверкал очень ехидный вопрос, эдак невзначай, невинно, как будто без задней мысли. Фокус нехитрый, но опасный.
Зуфара привели из бани в комнату для гостей и усадили на такую же шелковую подстилку, на какой сидел добряк хозяин Баге Багу. Зуфар был совершенно свободен, не связан, не закован. Он мог, если хотел, чувствовать себя вполне свободным, если бы…
Но за спиной Зуфара сидел могучего сложения мекранец с берегов Персидского залива, более похожий на негра, нежели на перса, и дышал Зуфару прямо в затылок. Он сидел очень близко. Он мог в мгновение схватить Зуфара за руки.
А вообще все выглядело очень мило, любезно и даже сказочно. Чернокосая служанка, шурша шелком желтых шаровар, поставила перед Зуфаром чеканный поднос с фигурным сдобным хворостом, с исфаганскими сладостями и шербетом. Пахнуло в лицо ароматом духов, на обнаженных руках служанки звенели браслеты. Но Зуфара поразил почему — то поднос. «Серебряный, позолоченный. Стоит баранов шестьдесят», — подумал он.
Глаза Али Алескера забегали. Он поглядел на служанку, затем исподтишка взглянул на Зуфара и снова на служанку. Кровь прихлынула к голове Али Алескера, и он сглотну слюну.
— Тьфу — тьфу!
Я взял поцелуй с ее губ и усладил им свою душу.
Я обвил ее нежные бедра и поцеловал ее
еще раз тихо — тихо.
Не плохо… а… Не решаюсь предложить вина, — сказал, слегка задохнувшись Али Алескер. — А все же?.. Не хотите? Согласен. Разумно. Наши отцы мусульмане, наши деды, прадеды вина не пили… Не дозволялось законом!
Свет электрической люстры. Благодушный хозяин. Гибкая, в откровенно — бесстыдной одежде прислужница, волшебные ковры, шербет. Совсем рай пророка Мухаммеда! Да, совсем бы все хорошо, если бы не боль ссадин и ушибов…
Зуфар поднял усталые веки и вздрогнул. На него со стены смотрели испуганные глаза затравленного… глаза зверя, попавшего лапой в капкан. Глаза горели. Зуфар не сразу понял, что это его собственные глаза и что он смотрит сам на себя из рамы высокого, в полстены, зеркала. Он не удивился, не испугался. Он поразился лишь свежему шраму, рассекавшему его высокий лоб, юношески чистый лоб. Невольно он поднял руку и притронулся к шраму осторожно, чуть — чуть…
— Тьфу — тьфу! В драке то ли бывает, — сказал быстро Али Алескер. Он потемнел. Вспоминать трагедию на колодцах Ляйли не входило в его планы. Он понимал, что хивинец ожесточился, озлоблен, и пытался смягчить, успокоить его, но с неудовольствием читал на его лице совсем не то, что ему хотелось.
Даже самые мимолетные переживания, ничтожные смены настроения отражались мгновенно на открытом, простодушном лице Зуфара. Вспышка мысли, точно камешек на водной глади пруда, порождала движение губ, век, щек. Но так же как бесследно исчезают водяные круги, так и в чертах Зуфара спустя секунду не оставалось и признаков волнения. Однако на то Али Алескер и имел глаза, чтобы уметь в лицах подмечать незаметные любому менее опытному человеку отблески чувств, переживаний.
А у Зуфара сказывалась молодость, отсутствие опыта в общении с людьми. Людей в пустыне встречаешь редко. И сколько надо силы воли, чтобы сохранить спокойствие и не позволить этому на вид добродушному, симпатичному, но плохому, очень плохому человеку понять, что ты в отчаянии, что ты слаб и готов расплакаться, если бы ты вообще умел плакать.
— Друг мой, вы напрасно впадаете в отчаяние. Выпейте чаю. Хотите с сушеным лимоном? Заложите за щеку и сосите. У нас в Персии так чай пьют. Ваше положение действительно трудное, но ведь все зависит от вашего благоразумия и… желания.
Зуфар не мог не выругаться в душе. Этот проклятый читает мысли. Что делать? Плохо, очень плохо.
Али Алескер с удовлетворением перехватил мимолетный взгляд Зуфара на гладкие плечи длиннокосой служанки.
— Да, — ухмыльнулся он, — господин комиссар, у нас не так плохо… тьфу — тьфу!.. для умных, а? Вы молчите? Не понимаете? Но что тут понимать? Для благоразумных у нас, — он глазами показал на ковры, люстру, дастархан, на служанку, выходившую из комнаты, и продолжал: — А для несговорчивых… тьфу — тьфу!.. упрямых у нас неуютно. Большевиков в Иране не любят, безбожники они. Их с удовольствием варят в кипящем масле. Положат в котелок и… варят. Впрочем, варили… шахиншах в своей неизреченной доброте не поощряет… тьфу — тьфу!.. масло… котел. Теперь в Иране большевиков чаще… тьфу — тьфу!.. гуманно… — Он жестом показал, как гуманно в Персии вешают большевиков за шею, и продолжил, облизывая губы: К сожалению, в глухой нашей провинции еще не понимают… э… гуманности и, знаете, не очень гуманно… тьфу — тьфу!.. поджаривают на раскаленных кирпичах, на кол сажают. Ужасно больно и неприятно. Или тоже вешают, только за одну руку… гм… Но вам, дорогой друг, спору нет, нечего бояться. Такое варварское обращение только с теми… ну там зарежет отца, девочку изнасилует, на помещика руку подымет, ну, со злодеями из черни, из толпы. Толпа ничто — глыба глины. Вы же не глина, а? Вы, тьфу — тьфу, фарфор! Того, конечно…
Он поразительно ласково взглянул в глаза Зуфару. В глубине зрачков добродушного перса сидели маленькие омерзительные насекомые. Они поглядывали на Зуфара с холодной расчетливостью. И если лицо — зеркало души, то, так же как и в зеркале, на лице Али Алескера не осталось и следа от только что сиявшего маслянистым светом добродушия. И снова Зуфару стало не по себе. Он поежился и заговорил. Он впервые заговорил с тех пор, как его привезли в Баге Багу засунутым в шерстяной колючий чувал. Его так и везли… он не помнит, сколько дней… в чувале… От одной этой мысли в голове делалось мутно, душила ярость…
— Какое вы имели право? Я…
— О пророк! Ах, тьфу — тьфу! Они решили заговорить, — обрадовался Али Алескер. — Мы договоримся!
— Где мы? Что это за дом? Куда меня привезли?
— О, да они разговорчивы! А мы — то думали, что они откусили язык!
— Зачем меня сюда притащили? Где Овез Гельды?
Перс вздрогнул и поморщился.
— На вашем месте я не вспоминал бы его имени. На вас его кровь, а здесь его родичи.
— Я не боюсь…
— Ого, какой молодой петушок! Ну ладно, к делу.
— Какое дело? Я матрос, простой матрос.
— Прелестно! Нет, вы комиссар Чека, вы нам кое — что расскажете, господин комиссар.
— Послушайте, вы! Я только матрос… Я матрос с нефтеналивной баржи. Стоянки баржи — Чарджоу. Приписана к Чарджоускому порту. И потом, я протестую… Где я? Какой комиссар? Смешно!
— Смешно? Смешно сделается, когда за вас примется Джунаид — хан. Имейте в виду: он здесь. Он не очень обрадовался смерти Овеза Гельды. Он очень ценил Овеза Гельды.
— Овез Гельды подох?
Зуфар даже просиял. О, значит, есть еще правда на земле. Значит, бандит кончился. Значит, Лиза отомщена. Теперь к ужасу не будет примешиваться отчаяние беспомощности. Он расплатился за ее смерть смертью. Пес Овез Гельды гниет на песке у колодцев Ляйли, и стервятники выклевали ему глаза. Зуфара никто не назвал бы жестоким, но он обрадовался безмерно. И поразительно, едва он узнал, что Овез Гельды погиб, образ замученной молодой женщины вдруг потонул в дымке. На смену пришло торжество и дикая радость…
Али Алескер недовольно изучал лицо Зуфара и наконец нарушил молчание:
— Вас везли рядом… вместе, и вы не догадались?
— Рядом… Вот откуда запах тления, — Зуфар провел руками по лицу в молитвенном жесте.
Али Алескер небрежно повторил жест, точно от мухи отмахнулся, и не без ехидства заметил:
— В одном чувале его… труп, в другом чувале вас — полутруп. Не догадались? Впрочем, не в этом суть. Все мы встретимся с разлучницей — потаскухой рано или поздно. Важно, что Овез Гельды дядя Джунаида или что — то вроде… Словом, родственник, а Джунаид еще не оставлял ходить по свету убийц своих родичей. Мне говорили, он вынимал у таких убийц у живых сердце, а?
— Стращаете?
— Я хочу одного: откровенности, господин чекист! Я желаю вам добра. Я не выдам вас Джунаиду. И потом, разве все, что здесь у нас, так плохо?
Он снова поглядел красноречиво на шелка, на ковры, на девушку в желтых шароварах, сидевшую в выжидательной позе у порога на резной табуреточке и похожую на полную соблазна резную статуэтку. Потом со вздохом добавил:
— Плоха и бессмысленна в этом мире только смерть. Жизнь прекрасна. Разве не так, господин большевик? А вы отводите глаза от такой красоты… тьфу — тьфу! А? Что скажете, господин чекист?
— Я живу в пустыне. Я гоняю стада. Я плаваю на барже. Плыву из Чарджоу десять — двадцать дней. На барже нельзя зажигать огонь. Плаваю зимой и летом — двадцать дней и ночей не чувствую тепла огня, не ем горячего. Я много видел: и жар, и холод. Ненавижу страх. Я хочу жить, а страх — брат трусости. В пустыне я видел и зверей и людей. Зверь лучше труса. Зверь в час смерти умирает молча, зверь помирает стоя. Трус умирает извиваясь. Трус словно раб. Зверь точно герой. Трус раболепствует перед жизнью. Зверь молчит, скалит зубы. Трус плачет, молит жизнь — «не уходи!», пока колесо арбы смерти не переломит ему поясницу.
— Ого! А знаете, такие, как вы, мне нравятся. Прекрасно! А теперь… пора спать.
Слово «спать» звучало после всего сказанного зловеще, но молодость взяла верх. Не столько из озорства, сколько из — за того, что он уже давно ничего не ел, Зуфар сказал:
— Я голоден! У вас говорят: приветливость ценнее еды… Но я голоден. Вы, господин Али, хотите показать себя господином гостеприимства, а не дадите человеку и куска черствой лепешки. Извините!
Схватившись за свой толстый живот, Али Алескер захохотал:
— Вах, душа моя, какое упущение старого рассеянного Али! Ах, тьфу — тьфу!.. Посредством колдовства я лишил вас свободы, но в силах моего колдовства перенести вас в рай. А ну, красавица, живо на кухню. Принеси нам поесть.
Желтые шаровары мелькнули в дверях.
— Скажите, мой юный философ, — проговорил вкрадчиво Али Алескер, пока девушка бегала на кухню, — а зверь… э — э… в пустыне тоже заказывает себе ужин перед тем… эх… тьфу — тьфу, когда собирается умирать?.. Прелестно… Ого, мы вместе сделаем с вами еще немало дел.
Но Зуфар не ответил. Он с жадностью накинулся на блюдо с кебабом, принесенное прислужницей в желтых шароварах. Ему казалось одно важным и необходимым — наесться. А тогда уж, набравшись сил, он готов встретиться лицом к лицу с кем угодно, даже с самим Джунаид — ханом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Британия!..
Ты слабому на грудь ногой ступила,
Восстанет он — пяту твою стряхнет.
Ты ненависть народа заслужила,
И ненависть его тебя убьет!
Ветры…
Надоедливые, невыносимые ветры. Они доводят до сумасшествия. Они дуют днем и ночью, летом и зимой. Даже неприхотливая колючка и та вся скручивается под ветром. А уж о деревьях и говорить не приходится: их гнет, перекручивает, комкает. И кто их знает, как умудряются они цепляться за скудную солонцеватую землю.
Скорченный, скрюченный собиратель соли теймуриец говорил всегда о себе, шамкая перекошенным беззубым ртом:
— Я сын песка и ветра.
Согбенный, но крепко сбитый, с ощипанной ястребиной шеей, он хранил всегда суровую важность сына пустыни. Достойный он был старик, с аристократическим, полным пышного высокомерия именем.
Тадж — э–Давлят — э–Мухтар — э–Шах Осиёхо звали его, что значило примерно Корона Благородного Государства, Царь Мельниц, хотя положение в обществе теймуриец занимал более чем скромное: он добывал соль и размалывал ее на мельнице. Удивление вызывала эта мельница. Высокая стенка из грубо отесанных камней, обращенная в сторону господствующих ветров, имела узкую щель. Против нее размещалась деревянная ось с лопастями из плетенок. Ветер, врываясь с силой сквозь щель, крутил ось и жернова… Вот и все нехитрое сооружение… Но мельница та была собственностью теймурийца, и он был хозяин. Наибольшее удовлетворение доставляло старику, когда его величали полностью, а особенно если приставляли к имени — Царь Мельниц. Когда — то так прозвал старика начальник Хафского уезда, большой шутник.
Впрочем, какой же Тадж — э–Давлят — э–Мухтар — э–Шах Осиёхо старик? Круглые совиные глаза его блестели совсем молодо. Ему едва ли исполнилось лет сорок. Сколько ему точно, он не знал. На вопрос, когда он родился, Царь Мельниц отвечал: «Когда шах Каджор на трон садился, я уже взрослым был. А что значит взрослым? Ослов гонял в Мешхед».
— Я сын песка и ветра, — хихикал он, и по лицу его разбегались сеткой морщины. — Ветер мне иссушил кожу, песок съел жир, а английские сахибы выкрошили зубы. Молоты — кулаки у английских сахибов.
Он приковылял поближе и шепотом спросил Гуляма:
— Извини, горбан, не бей меня. Твоя жена из инглизов? Я служил носильщиком в войске инглизов. Я знаю, как дерутся офицеры — инглизы. Ты, я вижу, афганец, а жена у тебя не афганка, не персиянка… Не сердись… Я хотел сказать тебе одну вещь, а вдруг она рассердится…
— Она не англичанка, — сухо сказал Гулям.
Ветер утомил его ум и тело. Он устал, как только может устать человек, и физически и духовно. Хафский ветер изнурил его. Болтовня мельника надоела до отвращения. Ужасно претили фамильярность, панибратство. На Востоке каждый должен знать свое место. «Если всякий сброд ни о чем не помышляет, кроме куска лаваша, он есть сброд». Беззубому калеке с его пышным именем следовало понимать, какое неизмеримое расстояние отделяет его, полунищего персидского мельника, от Закира Карима Гуляма, полномочного афганского векиля.
Поставить ничтожного мельника на место… Но что скажет она, его ненаглядная, его горный подснежник, как мысленно звал он с нежностью свою беленькую жену, золото волос которой приводило его в неистовство… Что скажет она, если он позволит себе грубое слово в разговоре с маленьким человеком? Что подумает его жена, выросшая и воспитанная в уважении к простому человеку труда? Руки чешутся дать подзатыльник надоедливому болтуну… Но потом на тебя с такой укоризной глянут серые глаза… Нет, пусть болтает мельник. А этот Тадж — э–Давлят внушает, пожалуй, своим видом уважение. Сколько в нем торжественного спокойствия, порожденного вечной борьбой с ветром и пустыней!
Нет, не стоит спорить, лучше спрятаться за каменной стенкой от ветра и песка и терпеливо ждать, когда наконец спадет зной и наступит время ехать дальше… Что только сулит путь? Счастье и наслаждение земного рая с молодой женой или ночь гибели и тьмы?.. А сейчас…
Ветер. Песок. Зной.
Хафский ветер нес массу песка, крупного, острого. А более сильные порывы бросали даже мелкие камешки, больно ударявшие в лицо.
Ветер. Песок. Разговоры, монотонные, как стодвадцатидневный неутомимый ветер. Далеко маячил в раскаленной мари купол древней сардобы*. Говорят, там холодная, прозрачная вода. Говорят, около сардобы разбит барбарисовый сад и виноградник… Не верится. Кругом плоская, без горизонта степь, твердая, как стол, выметенный веником ветра…
_______________
* С а р д о б а — кирпичный купол над водоемом. Построенные в
средние века, сардобы и сейчас встречаются на караванных путях в
пустынях.
…Англичанка? Мельник принял его нежную, прекрасную спутницу жизни за англичанку!
Мельник, видимо, не любит англичан — инглизов. Имя инглиза без проклятия не произносят на Востоке. Свирепо поглядывал теймуриец — мельник на жену векиля, пока думал, что она англичанка.
— А вы знаете, дорогая Настя — ханум, — сказал Гулям, — мельник принял вас за английскую леди. Ха… Мою любимую жену, жену человека, который бесится от слова «инглиз». Мой дед стрелял в англичан, когда они душили племена свободных пуштунов. Мой отец сражался с англичанами, обратившими мои горные долины в страну гнева. Сердце разрывалось у меня, мальчика, при виде храбрецов, рыдающих от бессилия перед жерлами пушек. Мальчиком я направлял слабыми руками дуло винтовки в англичан. Но что может самый храбрый из храбрых, когда у него лишь ружье, а на голову ему железные птицы сбрасывают бомбы?! Храбрецу остается только ненавидеть, ненавидеть и еще сто раз ненавидеть.
— Тут такой ветер, и я так устала, — проговорила чуть слышно ханум, не приподняв даже кончик прозрачного шарфа. — Мне трудно в такую жару думать о каких — то англичанах… Когда наконец кончится пустыня? По — моему, пустыня хуже англичан.
Лицо Тадж — э–Давлята еще больше перекосилось. Он так и застыл на месте, держа в руках миску с верблюжьим молоком:
— Горбан, позволь заметить… Не подумай плохого, но твоя уважаемая ханум… о… ханум только по своей доброте может говорить такое. Я все хочу сказать и не решаюсь.
— Говори, старик!
— Горбан напрасно путешествует по пустыне так… без охраны.
— Не твое дело, старик! Я у тебя совета не спрашиваю.
Несомненно, теймуриец со столь пышным именем и самомнением должен был бы обидеться, но он не обиделся. Он только наклонился быстро к самому уху Гуляма и сказал:
— Ты ждешь караван? Из пустыни идет караван? Ты ждешь караван и мучаешь свою нежную ханум на солнце, на злом хафском ветре?
Сказать, что вопрос ошеломил Гуляма, значило бы ничего не сказать. В глазах афганца появилось выражение, не предвещавшее ничего хорошего. Но теймуриец спешил высказать все, что он знал, и не обращал внимания на выражение глаз Гуляма.
— Ты спросишь, откуда какой — то собиратель соли и мельник знает о караване? — продолжал старик. — О, собиратель соли и мельник знает все, что происходит в пустыне и в степи Даке Дулинар — хор. Не сердись, горбан. Когда инглизы ползают вокруг, словно муравьи, тебе не помешает совет и собирателя соли, мельника Тадж — э–Давлята.
— Говори, проклятый, что ты знаешь.
— Не сердись, горбан, скажу. Все, что знаю, скажу.
— Ты скажешь наконец?!
— Сюда едет сам начальник канцелярии господина генерал — губернатора.
— Начальник канцелярии?! Зачем?
— Начальник канцелярии скажет вам, горбан, что вам нельзя переезжать границу.
— Это еще что за новости?!
— Начальник канцелярии скажет: белуджи Керим — хана узнали про караван. Белуджи протягивают руки жадности к вьюкам.
У Гуляма вырвалось что — то похожее на проклятие. Он едва сдержался и, поклонившись ханум, пробормотал извинение:
— Простите… Эти разговоры не для вас, но это очень важно. — Он снова обратился к теймурийцу: — А ты тоже знаешь про вьюки и… что во вьюках?
— В пустыне всем известно, что везут по тропам пустыни, — уклончиво протянул теймуриец, и прислушался. В глазах его мелькнуло беспокойство, и он, спеша и глотая слова, продолжал: — Горбан, я слышал о вас. Но и проклятые инглизы знают, что вы ненавидите их, что вы боретесь за справедливость. Кругом измена. В пустыне измена, в ветре измена. В пустыне рыщут пробковые шлемы… Я видел, в пустыне рыщет араб по имени Джаббар. По пустыне рыщут жандармы. Не думайте! Старик Тадж — э–Давлят не только копается в соляном болоте. Он не оглох от скрипа жерновов.
Теймуриец даже разогнул спину и весь как — то выпрямился. На лице у него читалась надменность и значительность.
Он усмехнулся и обвел руками помещение:
— Это тоже неплохая мельница. Эту мельницу сложили из дикого камня прадеды прадедов Тадж — э–Давлята. И сложили они ее не только для того, чтобы молоть ветром соль. Предки Тадж — э–Давлята были храбрые воины. Из мельницы очень хорошо высматривать, а не едут ли по дороге враги…
Он проковылял к стене и припал лицом к отверстию, пробитому в камнях. Тотчас же он повернулся к Гуляму:
— По степи едут. Я не знаю, кто едет. Возможно, инглизы, возможно, начальник канцелярии… Только это не Керим — хан… Керим — хан будет здесь послезавтра.
Гулям вскочил.
— Нет — нет!.. — успокоительно проговорил мельник. — Керим — хан и его головорезы далеко. Не беспокойтесь, горбан! У вас еще есть время.
Тадж — э–Давлят, хромая, вернулся и сел.
— Садитесь, горбан, поешьте нашей нищенской пищи и не сердитесь. Люди делятся на храбрецов и на робких. Храбрецы — разбойники. Они из храбрости делают ремесло. Я не храбрец. Я хочу спокойно по вечерам уходить домой в свое селение, сидеть у очага, гладить своего сына по головке и пить чай. Я болен, хром и желаю покоя. Но я знаю, что в пустыне, кто в пустыне. Все, что говорит Тадж — э–Давлят, все от чистого сердца. И пусть, кто хочет слушать, слушает и за стеной, и в пустыне, и здесь. Пусть слушает, что говорит собиратель соли и мельник. Да пусть мои уши в вое ветра слышат… топот копыт. И клянусь, кто едет, слышит разные разности, но… ни слова о караване!
Последние слова Гуляму показались чуть ли не приказом, и опять возмущение охватило его. Но теймуриец словно ничего и не заметил. Он налил в глиняную чашечку чаю и протянул ее ханум изысканно вежливым жестом. Он был поистине благороден благородством нищего.
— О, я так рад, что ханум не англичанка.
— Мельник прав, дорогая, — машинально пробормотал Гулям. Он думал. И брови его хмурились все больше. Он хотел пойти и поискать шофера, но никак не мог заставить себя встать. Ноги, руки, все тело болело.
— А знаете ли, ханум, откуда инглизы? — спросил теймуриец. — Не знаете?
Под скрип жерновов и постукивание нехитрых приспособлений в тумане от поднявшейся в воздухе соли Тадж — э–Давлят рассказывал:
— Раньше инглизов не было… Совсем не было. Бог создал персов, индусов, русских. Бог не хотел создавать инглизов… Жили первые люди неплохо. Еще бы! Инглизов — то не было. Из кяризов Хафа вода текла обильно и живительно. Сады цвели там, где теперь только соль. Но хитры инглизы. Сумели вылезть на свет.
— Говоришь ты так, будто каждый инглиз рождается с пулеметом в зубах, — невесело заметил Гулям.
— Пусть глаза мои сделаются желтыми, как масло, если я вру! воскликнул теймуриец. — И во всем виновата женщина Аонг — бола, жена крестьянина Сабита. Похотливая была баба. Мало ей показалось ласк мужа. Тайна вылезает, точно трава в степи весной. Сабит узнал об измене и пожелал увидеть кровь опозорившей его. Отвел он ее в джунгли и уже замахнулся на нее ножом. Тут между мужем и женой встал тигр. Схватил Аонг — бола и скрылся в дебрях джунглей. Тот тигр был судья. Правил он закон по справедливости: у ростовщика он уносил в джунгли сына, у нарушителя поста отнимал овцу, у лентяя съедал курицу, развратников съедал сам… Но кто устоит против соблазна? Судья стал жертвой своей жертвы. Падшей грозила смерть, но она была молода и красива. Темные локоны разметались по янтарным ее упругим грудям. Из — под разорванной одежды вздымались крутые бедра. Забыл тигр — судья о справедливости. Лизнул он твердые, как незрелый виноград, сосцы Аонг — бола и овладел ею. Горе людям! Родился у Аонг — бола ребенок не ребенок, тигренок не тигренок. То был белый человек по лицу, кровожадный тигр по природе…
Многозначительно помолчав, Тадж — э–Давлят хрипло повторил:
— Англичанин родился! Сгори его отец! О мои жернова, о моя мельница! — спохватился он.
Возясь с мешками соли, он поглядывал на векиля и его жену и бормотал:
— Какая ханум красавица!
И вдруг запел:
Мое сердце, ах, мое сердце!
В Керман увозят прах сердца моего.
В Керман увозят, чтобы кальян из праха слепить,
Чтобы красавица курила из сердца моего…
— Бедные женщины… Во всем мы виноваты, — лениво проговорила ханум. — А ты, Гулям, что скажешь?
Гулям бережно высвободил из складок шарфа руку жены и нежно поцеловвал.
— Занятная история, — проговорил он. — Одно правда: ненавидит Восток британцев. Ненависть к инглизам у нас в крови. Это неразумно, но я готов обрывать проволоку, ломать столбы вот этого телеграфа, английского телеграфа. Месть горит у меня в сердце, месть за отца. Я не в силах сейчас рассказать вам, ханум, историю гибели моего храброго, честного отца, но когда — нибудь вы мне позволите рассказать. Вы поймете, почему я, мои соплеменники, да и все восточные люди теряют самообладание при слове «инглиз». Почему мы готовы зубами рвать все, все английское. Все! Темнеет в глазах, кулаки сжимаются… Жена моя, мы скоро поедем по горам и долинам моей прекрасной родины. И где мы ни присядем с вами к костру послушать, о чем толкуют люди, мы услышим… Да, да! Кто бы ни сидел у костра — мудрые поселяне, неугомонные кочевники, суровые воины, — от всех мы услышим: «Проклятие инглизам!» Соберется народ у мечети селения — ругают притеснителей — англичан. Сидят вокруг блюда с жареной бараниной проклинают англичан и всех ференгов… Так всюду. Вот и сейчас Англия сеет в пуштунах вражду к России, вопит о красной опасности, а сама коварством истребляет народ, захватывает искони афганские земли, сеет братоубийственные смуты в стране афган… Но восточный человек ненавидит инглиза не потому, что он льет кровь людей, словно воду. Нет, восточный человек сам жесток, таким сделала его история. Больше всего мы ненавидим ференгов — инглизов да их высокомерие. Не помню хорошо, но когда я учился, я читал книгу одного путешественника… изданную в начале этого столетия. Я нашел в ней слова: «Не найдется во всем свете человека более надменного, более гордого и слишком высоко о себе думающего, чем англичанин в Индии…» А я прибавлю — всюду на Востоке. О, ханум, если бы вы знали, какая ненависть вот здесь!
— О! Пора бы знать, за что тебя любят… За дикий твой нрав…
Она чуть иронически, чуть снисходительно глянула на него — не обиделся ли он?
— Держать вас надо под чадрой, — недовольно проговорил он. — Разве можно смотреть на солнце, не затенив глаз? Мужчина — солнце, и женщина, глядя на него, может ослепнуть.
— Ого! — воскликнула она. — Значит… — Но тут же засмеялась. В глазах Гуляма прыгали лукавые искорки.
Она хотела ответить, но испуганно подняла голову. Со стены сыпалась земля, кусочки штукатурки. И тотчас в ветровую щель протиснулась голова, походившая на пятнистую шкуру верблюда во время линьки.
— Почтительнейше прошу извинения, ваше высокое превосходительство, господин достоинства! — заговорила пятнистая голова. — Тысяча тысяч извинений. О, если бы я знал, я никогда не осмелился бы помешать дозволенным нежностям супругов, ибо нежности между мужем и женой благословенны… О, они даже предписаны кораном…
— Что вам надо? Кто вы такой? — возмутился Гулям.
— Позвольте, я сейчас…
Голова исчезла, и тут же в дверь проскользнули два перса в фуражках — пехлевийках. Первый из них, с пятнистым лысым черепом, оказался существом в высшей степени вертлявым. Казалось, в каждом его суставе спрятана пружинка.
— Извините, извините! Я собака у ваших ног… Сто лет вам жизни.
Лицо Гуляма побагровело.
— Чего вы, наконец, хотите?
— О, ничего, решительно ничего… Я лишь нижайший из нижайших слуг ваших. Осмелюсь вручить вам письмо от его превосходительства генерал — губернатора.
Пока Гулям вскрывал уснащенный сургучными печатями пакет, плешивый гонец неумолчно болтал. Он, видите ли, сломал себе шею в скачке по пустыне, он загнал десять коней, он измочалил десять плеток, он безмерно счастлив, что настиг наконец достопочтенного адресата и благополучно вручил ему послание его превосходительства.
— Поразительно любезно, — проговорил Гулям, еще более нервничая. Послать вас, своего начальника канцелярии, с письмом. Любезно, очень любезно. Верх внимания. Передайте мою благодарность господину генерал — губернатору.
— Что вы! Что вы! Обязанность наша, ничтожного шахиншахского чиновника, оказывать любезность, особенно столь высокопоставленной особе, как вы, и… его прелестной супруге, которой я, увы, еще не представлен.
Без приглашения начальник канцелярии плюхнулся на возвышение, подняв облако пыли. Непонятно только, пыль шла от его одежды или из старенькой кошмы, на которую он уселся.
— А мельник, кажется, был прав, — тихо проговорила ханум.
Ханум закутала лицо шарфом, только в щелку смотрели на мужа вопросительно и немного испуганно ее серые глаза.
— Ханум английская леди? — осклабившись, спросил начальник канцелярии. — Англичане — великая нация! О, госпожа, ваши соотечественники — провозвестники прогресса.
И он причмокнул в восторге, какие англичане прекрасные люди. Он не замечал или не хотел замечать, что Гулям хмурится, и продолжал, захлебываясь:
— Какое благородство! Какая утонченность! Какая гуманность! Эй ты, сгори твой отец! — вдруг накинулся он на открывшего двери мельника. Убирайся! Что уставился? Смотри: сегодня он кричит: «Долой инглизов!» Завтра он закричит: «Долой шаха!» Откуси себе язык, собака. Убирайся!
— Оставьте его в покое, — оторвался от письма Гулям. — А вы, господин начальник канцелярии, я вижу, и подслушать не прочь.
— Как можно… Это только шалун — ветерок коснулся моих ушей… Хи — хи!.. О, я готов отдать должное вашим чувствам, господин министр, но… у вас супруга англичанка, а вы пребываете на территории нашего благословенного государства, а лучшие друзья благословенного шахиншаха Реза Пехлеви — англичане, и да позволено мне…
Казалось, что начальник канцелярии вот — вот развалится на куски, на самые мелкие кусочки… И что каждый кусочек рассыплется мелким бисером восторга в адрес шахиншаха и его друзей — британцев. Но не забывал велеречивый чиновник и пуштуна. Все же он полномочный векиль, вельможа, его превосходительство. Чиновник сыпал высокопарными комплиментами, перемежая их униженными: «Ничтожный из ничтожнейших слуг вашей милости!», «Я только ступенька вашего порога». Его голова вертелась на тонкой шее, рот, как говорится, источал мед и сахар, а глаза, холодные, пытливые, рыскали по комнате, по хурджунам, по одежде, стараясь проникнуть в душу, в мысли, в слова…
Облизав масленые губы, начальник канцелярии под конец воскликнул:
— О, я много лет служил в экспортно — импортной конторе «Англо — персидской нефти»! И сохранил приятнейшие воспоминания. Никогда управляющий не забывал к празднику рамаана отметить наше усердие…
— Клянусь, — холодно заметил Гулям, не будучи в состоянии унять возбуждение, — клянусь, вы восточный дурак, господин начальник канцелярии, и из таких дураков на Востоке сложен фундамент могущества Великобритании. И только благодаря вам, дуракам, господа империалисты преотлично чувствуют себя на Востоке…
Начальник канцелярии продолжал егозить, и шея его крутилась и раскручивалась, губы расплывались в улыбочке, но слова застряли у него в горле. Выпучив глаза, он смотрел на пуштуна и, видимо, не мог решить, как повести себя в ответ на оскорбительные слова. По — видимому, он счел за лучшее принять их за шутку. Завертевшись на месте, он потер свои сухонькие руки:
— О, остроты, перлы красноречия… Конечно, если говорить начистоту, и у англичан — да извинит меня ханум, ваша супруга, — есть недостатки… крошечные, малюсенькие, но есть.
— Англичане, да и все ференги, изгнали из сердца человечность вместе с совестью, — жестко сказал Гулям. — Они охотники за самой ужасной дичью человеком. Еще подлее те, кто служит им…
— О, вы большой шутник, ваше превосходительство. Вы высказываетесь… э… э… недвусмысленно очень… очень.
Движением руки Гулям оборвал разглагольствования господина начальника канцелярии.
— Господин губернатор пишет: временно надо задержаться и не переезжать границу?
— О да!
— В чем дело? У меня же тегеранская виза.
— Стелюсь под ноги вашей милости, господин, но в Сеистане какие — то злонамеренные нападают на селения, шалят на дорогах. Их превосходительство господин генерал — губернатор обеспокоены. Как бы… э… э… И притом с вами жена, которая э… …в отступление от законов религии… э… э… появляется с открытым лицом, что вызывает брожение среди верующих.
— Ханум — моя жена. И мое дело, как ей ходить.
— Знаю, знаю и не вмешиваюсь. Но белуджи Керим — хана бешеной природы, как бы…
— Довольно! Отправляйтесь, господин начальник канцелярии, и передайте господину генерал — убернатору мою благодарность за беспокойство обо мне и моей жене.
Он нежно коснулся руки ханум, как бы успокаивая ее.
— А теперь, господин начальник, вы свободны. Можете ехать.
Это прозвучало, как «проваливайте!».
— Что вы, что вы! Мой писец джейраном доскачет. А мне позвольте посвятить себя заботам о ваших удобствах и безопасности.
Гулям возмутился:
— Приставлены следить за мной?
— Да разве я осмелюсь! Да как ваше высокопревосходительство могли подумать! Буду счастлив, если скромные заботы… Ни один волосок не упадет с головы вашей супруги. Ваше путешествие по Ирану уподобится прогулке по садам рая.
Он умолк, ожидая вопроса. Но, видя, что Гулям молчит, он согнулся в поклоне и просюсюкал:
— Осмелюсь почтительнейше доложить: генгуб ждет вас и вашу супругу к себе.
— Это еще что значит? Я занят.
— Их превосходительство жаждет лицезреть вас и вашу супругу. Их превосходительство надеется, что вы и ваша супруга не откажетесь воспользоваться его гостеприимством и… и…
— Что еще? — Гулям потемнел от ярости. Он терзался своим бессилием.
Настя — ханум заметила это. Она хорошо знала мужа и, положив руку на его руку, предостерегающе продекламировала:
— «Минует буря и снег — наступит весна, минует засуха — наступит время дождей…»
— Ах, как мудро! Какая глубина! — заверещал начальник канцелярии.
Предостережение подействовало. Гораздо спокойнее Гулям протянул:
— Итак, их превосходительство приглашает нас…
— …выслушать из его уст… э — э… по поводу вашего выезда за границу.
— По поводу заграничных виз?
— Почтительнейше осмелюсь подтвердить, — именно по поводу заграничных виз.
— Где сейчас генгуб?
— Их превосходительство господин генгуб изволят охотиться в угодьях поместья Баге Багу, близ священного города Мешхеда.
Когда посланец генгуба с тысячью поклонов и льстивых улыбок удалился. Гулям почтительно и несколько шутовски поклонился Насте — ханум:
— Если бы не вы, мадам, этот болван уполз бы на четвереньках.
— Я же сказала, за что тебя полюбила. Много гордости и немало еще дикости…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
У красного крыльца
Аромат вина и мяса,
А на дороге лежат
Трупы замерзших людей.
Ворона не насытится, пока падали не поест.
Доктор не послушался советов «дорогого брата». Поднявшись по скрипучей лестнице, он пощупал пульс Джунаид — хана, дал ему жаропонижающее и вышел. Он предпочел не заметить набившихся в каморку двух десятков ражих низколобых степняков в помпезных белой шерсти папахах и темно — малиновых шелковых халатах.
Удивительно, сколько в поместье перса Али Алескера толкалось туркмен. Еще со времен аламана, когда столетиями война опустошала север Персии, между персами и туркменами сохранилась вражда. Туркмены не жили в Хорасане. Но, обнаружив, что глава туркменских контрреволюционеров нашел себе приют в сторожевой башне Баге Багу, доктор предпочел не удивляться… Сад, заключавший дом в свои тенистые объятия, поражал воображение великолепными цветниками, водоемами и фонтанами. Руки человека создали среди Соляной иссушенной пустыни рай корана и пророка Мухаммеда. По арыкам обильно струилась вода, вытекавшая, как пяснил управляющий имением, из большого подземного кяриза. Под холмами лет десять назад каторжники, пригнанные в Баге Багу хорасанским генгубом, прорыли десятикилометровую водосборную галерею и вывели на поверхность отличную, кристально чистую воду. Ею оросили свыше восьмисот гектаров садов и виноградников. Управляющий был недоволен работой арестантов. Они так ленивы, требуют палки. Много едят. И к тому же мрут как мухи. Начальник канцелярии генгуба до сих пор не успокоился: сдал он господину Али арестантов девятьсот восемьдесят восемь голов, а получил обратно триста семьдесят шесть. Четыреста двадцать каторжников закончили жизненный путь на землекопных работах от болезней, двенадцать задавило рухнувшим сводом водовыводящей галереи, человек тридцать пристрелили жандармы за попытку к бегству, ну а около двухсот с лишним сбежали… На мертвецов составили акт, а вот беглые и до сих пор числились за имением Баге Багу. Каждый год с канцелярией генерал — губернатора начиналась неприятная переписка. Управляющий не любит вспоминать о кяризе… Еще услышишь из — под земли стоны мертвецов. Нет, пусть доктор лучше полюбуется… Какие арыки! Какие фонтаны, каскады, пруды. Рай! За каких — нибудь десять лет выросли рощи густолиственных деревьев, целые заросли декоративных кустарников. Зелень, прохлада, тенистые дорожки, певчие птицы — все оправдывало живописное название поместья Али Алексера Баге Багу — Сад Садов.
На версту тянулась центральная аллея парка. Но она так внезапно обрывалась, что доктор ошеломленно остановился и только поцокал языком. Парк был великолепен. Но то, что начиналось непосредственно за низкой, кстати уже полуразвалившейся, оградой, поражало прежде всего обоняние. Нечистотами несло от кривой пыльной улочки, шедшей вдоль парка и отделявшей его от домишек селения. Казалось, что сады Баге Багу и селение находятся в разных мирах.
На улочке не росло ни деревца. Приземистыми глиняными холмиками выглядели дома. Плоские крыши их звенели от сухой травы. Рои мух гудели над головой. Мухи лезли в глаза, рот, нос. В грязи слонялись колченогие облезлые суки… Пыль, поднятая ветром с навозных куч, из мусорных ям, несмотря на раннюю весну, была раскалена. Да и знает ли это жалкое селение, что такое весна?
У темной норы — двери мазанки копошилось тщедушное существо с ножками, ручками обезьянки, с темными очками на носу. Доктор удивился: в такой нищете — и вдруг на ребенке очки. Но, приглядевшись, он обнаружил, что никаких очков нет. В глазницы набились серые мухи, а ребенок так обессилел, что и не отгонял их.
— Больные есть? — громко спросил по — фарсидски Петр Иванович, промывая борной глаза малышу. Доктор всегда держал при себе в карманах кителя склянки и пакетики с самыми необходимыми лекарствами.
Ребенок не ответил. Тельце его тряслось не то от озноба, не то от страха.
— Больные? — закашлялся кто — то в хижине. — В селении у нас все больные. Все болеют, а ты что, доктор?
На порог вылез скелет, чуть прикрытый лохмотьями.
— Э, — удивился он, — да это инглиз?
— Инглиз! Инглиз! — завопила ввернувшаяся из — за угла старуха, придавленная к земле целой копной сухой колючки. — Ой, инглиз пришел лечить простых людей? Эй, люди, посмотрите на великодушного инглиза!
Мгновенно Петр Иванович оказался в толпе сарыков, набежавших со всего селения. Они подступили плотно к нему, дышали в лицо, толкали щупали руками его карманы.
— Инглиз?
— Ха — ха!
— Инглиз хочет лечить нас.
— Сгори его отец! Чего ему надо.
— Инглиз — благодетель!..
— Прячьте детей от людоеда инглиза!
Все кричали, все кривлялись. И в криках и во всем их поведении чувствовалась угроза.
Петр Иванович усмехнулся:
— Эй вы, тише!
— Ого, их превосходительство инглиз приказывает.
— Я оттуда! — И Петр Иванович махнул рукой на серо — стальную пирамиду гор, высившуюся на севере.
Крики смолкли. Кто — то удивился:
— Он русский! Чего же он не говорил?
— Кваканье лягушек не перекричишь, — улыбнулся Петр Иванович.
Тотчас же добрые улыбки расплескались по лицам курдов.
— Эй, да он оттуда… из России! Он не инглиз. Он — человек! — важно сказал выступивший вперед пожилой сарык. Вся одежда его состояла из длинной, до пят, заплатанной рубахи и войлочной наподобие горшка шапки. Когда — то, судя по уцелевшим клочьям шерсти, она имела меховую опушку.
— Ассалам алейкум, горбан! Привет тебе в нашем селении, доктор — урус! Пожалуйте к нам, горбан!
— Почему вы голодаете? — спросил Петр Иванович. — Вы же собрали осенью хороший урожай, я слышал…
— Э, доктор! Три года, как мы откочевали сюда из Серахса, и три года бог посылал нам легионы саранчи. Все жрет саранча. Хлеб посеешь — сожрет. Тыкву посадишь — сожрет… Арбузы, дыни — все сожрет… В сундуках у господина Али золото, а в амбарах зерно, а в желудках рабов аллаха ничего, кроме степной травы. Сабз, так мы ее называем, да и ту саранча повыбила за три года.
— Покажите мне ваших больных…
Доктора провели в хижину. На циновке стонал юноша. Он рубил в степи колючку, и его руку укусила гюрза. Руку зашили в свежую баранью шкуру. Парень остался жив, но рука гнила. Петр Иванович принялся промывать гнойник.
— Эй — эй! — завопил кто — то испуганным голосом, и над головами толпившихся в дверях возникла усатая физиономия. Отвисшие щеки толстяка прыгали и тряслись.
— Управляющий! — взвизгнули женщины и бросились во все стороны.
— Всех кусает змея, а нас навозный жук! — проворчал старый сарык в рубахе.
Управляющий втиснулся в каморку.
— О, горбан доктор, позвольте выразить восторг: вы здоровы и благополучны! А вы, эй, убирайтесь! Звери! Собаки! Вы поплатитесь!
Тогда нашел нужным подать голос доктор:
— Но позвольте… Мне надо посмотреть больных…
Управляющий подхватил Петра Ивановича под руку и потащил на улицу.
— О мудрейший из докторов, разве можно ходить по Хорасану одному?.. В степи ужасно много бандитов… Без охраны никак невозможно… Бандиты и у жандармов оружие отбирают, охо — хо! Прошу, умоляю! Идемте отсюда!
— Какого черта! — рассердился Петр Иванович, когда слуги подвели ему коня.
— О доктор, позвольте избавить вас от грязных скотов… Одно прикосновение к ним оскверняет, клянусь.
— Да отпустите меня наконец!
— Мы так рады, так рады, что вы невредимы! Случись что с вами, господин Али с нас головы поснимает. Сарыки — опасный народ. Господин Али их облагодетельствовал: разрешил им, беглецам, поселиться в нашем поместье, а они чуть что — за ножи хватаются…
Петр Иванович никак не мог понять, с чего вдруг управляющий проявлял столько беспокойства и заботы. И, только взглянув в конец улочки, понял, в чем дело.
Через селение двигалась пышная процессия, точно сошедшая с персидской миниатюры. Впереди вышагивал высоченный прислужник, ведя под уздцы длинногривого кашмирского пони, груженного кальянами, шкатулками с табаком, мангалкой, полной пышущих жаром углей. Вслед тряслись на белых ослах зурначи, усердно дувшие в свои визгливо звучавшие инструменты. От писка и визга заметались, залаяли, завыли собаки. Здоровенные, вооруженные с головы до ног верховые слуги сгрудились вокруг Али Алескера, восседавшего на тонконогом «текине» караковой масти. Помещик внешне преобразился. Он сменил свой черный европейский костюм на курдский камзол — кепенек — и свободные шаровары, перепоясанные йезидским шелковым поясом. Вместо модных ботинок он обулся в исфаганские строченые туфли. Голову от солнца защищала буджнурдская войлочная шапка, из — под которой поблескивали маслянистые его глаза. Гранатовые губы Али Алескера сияли над его ассирийской бородой полураспустившимся бутоном. Кортеж замыкал паланкин, шелковые шторки которого укрывали, несомненно, женщину. Вооруженные всадники охраняли с тыла эскорт. Доктору безумно захотелось согнать с алых губ Али Алескера вечную его улыбочку, и он закричал:
— Честное слово, господин Алескер, люди мрут как мухи в вашем благодатном поместье!
Бутон губ Али Алескера распустился в очаровательный цветок смеха.
— Что поделать, господин профессор, эх, тьфу — тьфу! Пока один абрикос поспеет, сотня обсыпется.
— Отвратно!.. Тошно!..
Но доктор просчитался. Согнать улыбку с лица Али Алескера было невозможно.
— О Абулфаиз, и охота вам, дорогой профессор, выбирать подобную клоаку для своих прогулок. Ведь так хорошо дышится на дорожках среди роз нашего Баге Багу.
— Прикажите вашим холуям мне не мешать.
— О, разве они смеют… Лечите сколько душе угодно! Но позвольте вам сообщить приятнейшую новость: к нам в наши края пожаловал высокий гость, сам их высокопревосходительство генерал — губернатор. Вы хотели его видеть. Едем в Долину Роз! Там мы устраиваем «гарден партей» — пикничок, так сказать.
Господин Али Алескер говорил так ласково, так убедительно, что пришлось уступить. Петр Иванович, перевязав руку юноше, забрался в седло. Помещик подогнал своего коня вплотную к доктору, уперся коленом в его колено и, помахивая плеткой, принялся доверительно объяснять, как трудно сейчас живется помещику.
— Сердце болит. Мы с нашей нежной супругой, — и он кивнул в сторону паланкина, — возмущены. Да, да, возмущены, тьфу — тьфу! Мои либеральные взгляды… Я не терплю произвола властей. Пусть я потону в своей крови, если ваши упреки неправильны. О, чиновники в Тегеране все взяточники, мздоимцы, мерзавцы! Система прогнила…
— Но сарыки живут в вашем Баге Багу, — не удержался доктор, работают у вас и на вас.
— Увы! Налоги, налоги, без конца налоги! Сборщики податей из Мешхеда одолели. Имеют наглость требовать с меня налоги, с меня — самого Али Алескера — и за кого? За каких — то перебежавших от Советов бесштанных сарыков! Во вторник являются канцелярские крысы и пищат: «Плати! Недоимки за тобой. Ты уже пять лет не платишь». Какое нахальство!
Али Алескер гордо выпятил свой животик и потер верхнюю губу, над которой полагалось расти усам, но усы Алескер брил начисто.
— Нет, тем налогосборщикам, кто полезет в Баге Багу, я не дам ни крана. Если генерал — губернатор опять заговорит о недоимках, я надену на мысли плащ забвения.
Но доктор попытался повернуть разговор на сарыков:
— Ужасно живут ваши крестьяне. Почему бы вам им не помочь?
— Вы думаете? О, это идея! Эх, тьфу — тьфу! Здорово! Я им помогу, и мне народ отдаст на выборах голоса. И я в меджлисе! О! Слава, почет… Вы гений, доктор! Впрочем…
Петр Иванович хотел разъяснить, что ничего подобного он не имел в виду.
Но Али Алескер уже не слушал.
— Эй, Кули, сюда! — завопил он.
Подбежал сарык в лохмотьях и поцеловал носок сапога Али.
— Говори!
— Ваше приказание, господин, на руках моих и на сердце.
— Сколько ты получил дохода. Кули?
— У вашей милости я арендую один джуфт*. Аллах дал мне собрать восемьсот сорок фунтов риса. Триста фунтов отдал за аренду. Оставшийся рис я продал вашему управляющему. Получил за них восемьсот шестьдесят кран. Я арендовал вашего вола. Заплатил сорок восемь кран. За воду я отдал управляющему двадцать кран. За семена семьдесят кран. Да в счет налогов сто двадцать два крана он взял. Господин управляющий говорит, что столько берет с каждого джуфта государство.
_______________
* Д ж у ф т — участок земли, который можно вспахать на паре
волов за день.
— Ха, эй ты, о царь всех бухгалтеров! Тьфу — тьфу. Сколько же ты получил чистого дохода, Кули?
— Ваша милость, у меня осталось триста пятьдесят кран. Но жена, дети. Надо одеть, обуть. Опять же еда!..
— Да, ты богач, Кули!
— О господин, у меня семь детей…
— Не серди бога. У тебя красивенькая дочка. Я видел.
— Ей только одиннадцать лет!
— Э… — Али чуть скособочил голову на паланкин и гораздо тише заметил: — Э, она совсем созрела… Такая пышнотелая и тут и здесь. Такая раскрасавица стоит восемьсот — девятьсот кран. Привези ее ко мне во двор… Вот у тебя и деньги, целый капитал!
Лицо сырака сморщилось не то в улыбке, не то от боли. Он склонил голову и что — то пробормотал…
Когда они немного отъехали, Али Алескер заметил:
— Упрям, как все сарыки. Ах, тьфу — тьфу! Да паду я жертвой вашего языка, профессор! Ваша доброта находит путь к моему нежному сердцу. Но, клянусь, на мне уже седьмой саван истлел бы, дай я волю всякой сарыкской сволочи. Все сарыки — бездельники. Совсем при Советах развратились. Хоть и бежали от большевиков, а сами большевистского духа понабрались, правда, моя нежная подруга?
Молодой голос из — за шторки паланкина ответил:
— Али правильно говорит: с чернью говорят не языком, а палкой.
— Умница, умница, моя нежная подруга. Княжна у меня очень правильно рассуждает. О Абдулфаиз, я скоро последние штаны старьевщику понесу. Мы, помещики, совсем обнищали. Возьмите Баге Багу — наше имение. Сорок четыре тысячи налог на рис, четырнадцать тысяч на тутовник, сто пятьдесят три тысячи жалованье лодырям слугам, восемьдесят восемь на покупку голландского бильярда…
Али Алескер отлично разбирался в хозяйстве. Под конец он захлебнулся в цифрах и застонал:
— О моя нежная княжна, придется тебе продавать пирожки с морковкой на мешхедском базаре, а твоему любимому супругу торговать старыми бутылками.
Доктор не сдержал улыбки. Накануне вечером в его присутствии управляющий доложил господину Алескеру, что от арендаторов, тех самых нищих сарыков, поступило за пашни шестьсот десять тысяч кран, за тутовые сады сто пятьдесят тысяч и за аренду сто тысяч.
Но Петр Иванович промолчал. Подслушал он невольно. Управляющий не мог и представить себе, что доктор понимает по — туркменски.
Ехать пришлось долго. Долина Роз оказалась далеко. А гостеприимный хозяин даже не вспомнил, что его дорогой гость не завтракал. Возможно, Али Алескер решил наказать Петра Ивановича за излишнюю любознательность во время утренней прогулки в сарыкском селении.
Впрочем, жаловаться не приходилось. Встреча с генерал — губернатором провинции уже давно входила в планы Петра Ивановича. Экспедиция работала в Хорасане много месяцев, и все видели огромную пользу от нее. Однако администрация больше мешала, чем помогала. Доктор лечил и спасал от смерти. Чиновники сладенько улыбались и раскланивались. Улыбки исчезали и спины делались деревянными, едва экспедиции требовался мешок риса или ослы для перевозок. В канцеляриях просьбу встречали непроницаемыми лицами и недоуменным пожатием плеч, словно об экспедиции слышали впервые. Доктор тихо свирепел. Алаярбек Даниарбек философствовал: «Когда перс — чиновник умывается, у него вода с рук не стекает». И действительно, на жалованье никто здесь не жил. Кораном исчерпывалась вся человеческая и государственная мудрость. А чиновничья мудрость заключалась в том, как бы обойти закон похитрее. Законы корана Алаярбек Даниарбек знал не хуже любого крючкотворца — чиновника. Никто в Хорасане ничего не делал без взятки, а доктор запретил давать взятки. Но экспедиция нуждалась в продуктах, транспорте, проводниках… Алаярбек Даниарбек добывал мясо и муку, верблюдов и лошадей, переводчиков и чернорабочих. Он являлся в канцелярию уездного начальника и начинал разговор издалека: «Пророк к дурным качествам человека относил гнев и суровость сердца. Аллах наградил нас кротостью. Гораздо выше гнева в человеке пророк почитал приветливость. Качество это — признак глубокого ума». От таких речей начальнику уезда сразу делалось не по себе. Волей — неволей он проникался почтением к маленькому самаркандцу, разглагольствовавшему с таким апломбом. А Алаярбек Даниарбек говорил уже более неприятные вещи: «Пророк возгласил: «Нет правоверия у того, кто не оправдывает возлагаемых на него надежд. Злоупотребление доверием — смертный грех». Его величество шахиншах совершал паломничество к золотокупольному мавзолею имама Резы, да хранится имя его в сердцах правоверных. Автомобиль шахиншаха застрял по дороге в яме. Его величество соблаговолил подозвать министра путей сообщения и задал ему только один вопрос: «Что это такое?» — «Яма», — трепеща ответил министр. «В яму его!» — воскликнул всемилостивый государь. И министра закопали в ямке. Известно ли вам, господин начальник уезда, что наша экспедиция совершается с соизволения шахиншаха? Известно ли вам, что начальник экспедиции, великий ученый, вместилище знаний, звезда профессорства, мой господин, еще не писал жалобу в Тегеран к престолу шахиншаха? Не известно! Но он напишет обязательно. А вы, ваша милость, даже не министр, а всего — навсего начальник какого — то плохонького уезда…»
Обычно дипломатические переговоры заканчивались к удовлетворению обеих сторон…
Но доктору поведение начальников уездов надоело и опротивело. Со многим он мирился, но не выдержал, когда от него начали прятать больных… Оказывается, статистика заболеваний стирала позолоту с желтого диска солнца, выкатывающегося из — за спины льва, изображенного на государственном гербе.
Нет, тут Петр Иванович не стерпел. Наука не может покрывать убийства, а изгнание беспомощных тяжелобольных из домов и селений нельзя назвать иначе чем убийством. Доктор не мог молчать и не желал молчать.
Все свои соображения он откровенно и выложил генерал — губернатору, когда они с Али Алескером приехали в Долину Роз на «гарден партей». Доктор не стеснялся в «комплиментах» администрации и администраторам.
Всего мог ожидать Петр Иванович: и возмущения генерал — губернатора, и даже, скорее всего, припадка льстивой любезности, но только не того, что произошло.
Всесильный вельможа, могущественный правитель провинции — государства в государстве — генгуб Хорасана попросту испугался. Когда в разгар «гарден партей», устроенного на зеленой травке в тени чинара, генерал — губернатор увидел подходившего к нему Петра Ивановича в его каламянковом кителе, порыжевших сапогах и полотняной фуражке, он просто вспотел от волнения.
Раздражение мешало доктору разглядеть участников пикника. Он не прислушался к тому, что в ужасной ажитации выкликал поразительно длинный в поразительно блестящих очках какой — то бухарский тип, как его мысленно охарактеризовал доктор. И все же до ушей Петра Ивановича долетели слова: «…Тысячу раз нет… Есть единый Туран… Искусственно делят нас большевики на татар, киргизов, башкир, узбеков… Понакроили мелкие государства… Мы за единую Турецкую федеративную республику. Мы, узбеки, мы, казахи, мы, башкиры, мы все — члены единой турецкой семьи… нации… С помощью великого Ирана мы обретем свою тюркскую государственность».
Дальнейших разглагольствований оратора Петр Иванович не слышал. Генерал — губернатор Хорасана поспешно усадил его рядом с собой и принялся угощать, что было далеко не лишним. Желудок доктора заявлял о себе. Генгуб говорил не умолкая. Он обещал сделать все необходимые распоряжения, выполнить любые просьбы, наказать бюрократов — чиновников… Он смотрел на доктора, как смотрит несчастный кролик на удава. Он усиленно соображал, слышал ли так некстати явившийся на пикник большевистский доктор, о чем здесь говорят гости. И дьявол побери болванов жандармов, прозевавших этого большевика, и чтоб сгорел Али Алескер с его идиотской затеей привести доктора на «гарден партей». Вечно он выдумывает что — нибудь.
Странно. Что случилось? Почему так скованно держатся участники великолепного завтрака, устроенного на гигантском ковре, прямо на траве, в тени чинара? И что сделалось с обычно шумливым владельцем Баге Багу хлебосолом Али Алескером?
Разгадку доктор нашел не сразу. Неприятно, когда с тобой обращаются свысока, чего и следовало ждать от генерал — губернатора. На это доктор шел, когда решил поговорить с ним о нуждах экспедиции. Но еще неприятнее, когда вдруг ни с того ни с сего делаются с тобой сверхлюбезны и предупредительны. Тривиальное сравнение пришло в голову доктору: кошки — мышки! Куда он попал?
Да, Петр Иванович испытывал чувство, что он втянут против своей воли в сложную игру: дервиш, белуджи, жандармерия, Баге Багу, Керим — хан, Джунаид, Али Алескер. Не слишком ли много для ученого? Как бы не пришлось еще пополнить этот перечень странных лиц и встреч. Стоит только посмотреть на сидевших и возлежавших на ковре в самых непринужденных позах гостей алиалескеровского «гарден партей» в Долине Роз.
Роз здесь что — то не было видно, но зато что ни гость, то пахучий цветочек…
— Что ни гость, то тип, — проговорил знакомый голос прямо в ухо. Доктор обернулся. Рядом сидел князь — телеграфист Орбелиани. «Только его здесь и не хватало», — подумал Петр Иванович. — Представьте, не ошиблись, — бормотал Орбелиани. — Я — с! Собственной персоной! Князь… его сиятельство! Ужасно рад вас видеть. У меня к вам дельце… но потом объясню: пьян — с, абсолютно. Нажрался… Жажда. Изжога. Ну и накинулся на «финьшампань». Не обращайте внимания. Не удержался. Допился до анчутков. Ошеломительный коньяк. Царь напитков. Как у Омара Хайяма: «Кубок, красотка, лютня, а у тебя в кредите рай…» Не могу смотреть. Кругом морды. Европейские морды. Увы, мы, европейцы на Востоке, — наиярчайший тип обывателей. Сидим на теле к… к…олоний и сосем. Клопы — с. Мы — с, тэк сказать, аристократы культуры и пиратства. Но мы, россияне, исключение. С тех пор как Николашку с семейкой отправляли на дно екатеринбургской шахты, мы никакие не колонизаторы и… мы полулакеи — с. Нам объедки. Для цивилизованных европейцев персюки — азиаты, парии, жулики… Эй, сгори твой отец, подай доктору коньяку! Выпьем, милейший доктор, за цивилизованных, за расу господ… Вон сидит, вон там, по правую руку генгуба, один… В Мешхед прилетел на аэроплане «юнкерс» из Тегерана, как это — «полумилорд, полуподлец»… Да зачем… полу! Подлец стопроцентный. Кинжал под плащом, яд в кармане…
— А вы что делаете здесь? — удивился доктор.
Красное лицо Орбелиани, мокрые усы, невнятный лепет вызывали чувство брезгливой жалости.
— На правах родственника — с… Дочь моя за вашим знакомцем Алескером… Как получился сей мезальянс, не рассказываю. Дочку этот толстогубый улестил. Размалевал арабскую роскошь жизни. Дура! Уши развесила. Позволила увозом увезти. Азия… Алескер богат, сукин сын. Один из трех тысяч хозяев земли Ирана и иранских душ, прибрал в Западном Хорасане к рукам все земли гамузом. И с Европой в ладах. Полномочный представитель шведских всяких фирм. Сам полушвед… полуперс… Метис… Центробежные насосы «Видлунд и К°", персидский хлопок, шведские нефтяные двигатели «Скандия», персидский кишмиш, спички, персидский гуммидрагант, шведские пружины, кузнечные молоты «Нептун», персидские ковры. Не шутите: персюк, а башка. Богат, тароват, а вообще прохвост, кинто с бакинского базара, хапун. Видали, устраивает пикники с… запретными напитками… хи — хи, а как, мерзавцы, назвал! «Гарден партей»… Пыжится… Спекулянты. Почему в Мешхеде выпекали горький хлеб? Зятюшка Алескер сплавил подпорченную муку. Куда деваться пекарям? Неурожай, засуха. Из России муку не завозят. Политика. Господа англичане подговорили… Алескеру все на пользу. Заваль, что гнила в амбарах, — на рынок. Начальство смотрит сквозь пальцы. Зятюшка Али с генгубом в одну дудку дуют…
Князь отдышался и продолжал:
— Ну ладно, Али Алескер — сам азиат и азиатов своих заглатывает… Ам!.. Ему простительно. Ну а зачем они вкупе с генгубом дают волю английской сволочи? Нефть. Недра. Хорасан. Полюбуйтесь: вон там один расселся, жаба жабой. А ведь Хорасан всегда был зоной русского влияния.
— С этим давно покончено, — усмехнулся доктор. — Советский Союз торжественно отказался от всяких зон, привилегий…
— Отказался? Братишки в клешах отказались. Комиссары. Но я, князь Орбелиани, не отказался! Любой англичанин — потенциальный враг России… Жаба! Нахлебался нефти хорасанской. Мечтает… Поглядите!
Он с пьяной развязностью пальцем показал на сидевшего рядом с генгубом изысканно одетого европейца. Выпуклые глаза, зелено — землистое, с отвислыми щеками лицо, тщедушное тело с узкими плечами и большим животом не делали его привлекательным.
— Томпсон. Сэр Безиль Томпсон. Английский лорд, аристократ из ростовщиков — иудеев. Папаша лондонский раввин, а сынок разведчик Интеллидженс сервис, шпион, пробу прохвосту некуда ставить. Был генконсулом в Мешхеде. Ныне — атташе британского посольства в Тегеране.
Князю захотелось после столь длинной речи промочить горло. Он жестом заправского выпивохи опрокинул в рот стопку коньяку.
— Позвольте отрекомендовать теперь…
— Позвольте, — перебил его доктор, — а что он делает здесь, ваш Томпсон?
— Думаете, Иегове своему молится? Думаете, советская граница для синагоги самое подходящее место? Ну нет. Видите, как он обрабатывает того с башкой — грушей «а ля дюшес». Позвольте представить — Анко Хамбер, сын туманного Альбиона, клоп на теле перса. Скверность какая — то… Почему Анко? Что за имя? Черт его знает. Знаменитый охотник на африканских слонов. Чего ищет здесь? У нас, сами знаете, в Туркестане слонов полно. Ха — ха! Слоны, у которых из хобота нефть капает. А еще мистер Анко ковриками интересуется. Скупает роскошные персидские ковры и… респектабельно сидит за респектабельным письменным столом в Британском консульстве и респектабельно наживает десять копеек на копейку… хи — хи! Гешефты обделывает со своим Томпсоном. Хи — хи! Вдвоем респектабельно грабят Хорасан… Сто кран в карман, а два крана ковровым мастерам, чтобы с голоду не подыхали. Парочка респектабельных клопов сосут… Глянули бы на шестилетних девчонок — ткачих… Охо — хо! Я не сентиментален, но от британской респектабельности, клянусь, выворачивает нутро. Особенно от этого Хамбера. Гнида. Полез ко мне с разными предложениями… Конечно, кто я? Безработный кондотьер — с. Заносчив мистер, и хоть он капитан англо — индийской службы, офицер его величества короля, все же, дайте срок, из него персидские крестьяне кебаба нажарят!
Доктор хотел задать вопрос, но Орбелиани уже не мог остановиться:
— Что он тут делает? По — русски говорит. Научился, говорят, в Риге, в семнадцатом году, а в восемнадцатом попрактиковался в Ашхабаде. С генералом Малессоном прискакал. Нюх на жареное прекрасный. Вместе с генералом Маллесоном насаждал «Pax Britanica»* в Закаспийской области. Удирал с тем же Маллесоном, когда ваш солдатский маршал, как его… Фрунзе, дал джентльменам по морде. Теперь Анко — британский консул во святом граде Мешхеде. Хотел бы я знать, какую главу талмуда они сейчас обсуждают вместе с Томпсоном.
_______________
* Британский мир.
Орбелиани дал себе небольшую передышку и продолжал:
— Не иначе в талмуде или в псалмах Давидовых есть маршруты военных оперативных путей в глубь России. Я знаю: Анко уже экипировал и вооружил уйму калтаманов и переправил их через границу. А вон ваш друг Джаббар пожаловал. Ого! Падаль пахнет розами и дерьмом. Стервятники слетаются.
Важно драпируясь в бурнус, Джаббар ибн — Салман прошел мимо и уселся среди приближенных генерал — губернатора. Появление его привлекло внимание. Разговоры стихли. Только теперь араб заметил доктора и величественно кивнул ему.
Тогда генерал — губернатор поднял бокал:
— Друзья, прошу приветствовать нашего друга и брата горбана Джаббара.
Многие кинулись чокаться, но Джаббар не выпил ни капли.
— Видали… — бормотал князь — телеграфист, — Джаббар… Па — а–адумаешь, каждый день новое имя! В прошлом году его звали Пир Мухаммед — шах… там, в полосе погранплемен, в Северо — Западной Индии. Ой, извините, тайна, секрет полишинеля…
Князь ладонью зажал себе рот и принялся гримасничать. Тут же к нему вернулась словоохотливость.
— Музей восковых фигур. Вон тот бухарец — зебра полосатая. Заккария… Как его… Хасан Юрды Давлятманд.
Тут он совсем понизил голос:
— Он представитель Ибрагим — бека. Вы слыхали про такого фрукта?
Доктору оставалось усмехнуться. В начале двадцатых годов Петр Иванович служил военным врачом в частях Красной Армии в Восточной Бухаре. Во время операций против басмачества он был захвачен Ибрагим — беком, претерпел все ужасы плена и лишь случайно остался жив. Но он не торопился рассказывать князю о своем давнишнем, не слишком приятном знакомстве с командующим мусульманскими силами, ставленником беглого эмира бухарского…
Но Орбелиани уже забыл про Ибрагима.
— А вот еще молодой, в белой папахе… туркмен. Знаешь, кто? Ишик — хан, туркменский наследный принц, сынок старого бандюги Джунаид — хана. Всех и не перечесть… Веселая компания! И с ними якшаемся мы, русские интеллигенты. Здорово!
И вдруг он запел «Калинка — малинка моя», вскочил и пустился отплясывать… лезгинку.
Под смех и выкрики захмелевших гостей князь — телеграфист протанцевал через весь огромный ковер, разбрасывая звенящие пиалы и блюда и, весь дергаясь, замер перед Анко Хамбером и Томпсоном. В наступившем молчании очень громко прозвучали слова:
— Эй вы… с позволения сказать… серые сэры… м — м–м… джентльмены кошелька и дубинки… п — п–понятно?..
Все повскакивали. Генгуб заволновался.
А Орбелиани, отбиваясь от протянувшихся к нему рук, пьяно выкрикивал:
— Как ты смел мне предложить?! Торгаш ливерпульский! Мне, русскому, предложить иудины тридцать сребреников, английская морда!
Его повели прочь от ковра. Али Алескер суетился около тестя, успокаивал его. Солнце пробивалось сквозь листву чинара и грело все сильнее.
Завтрак продолжался. Разговорившись с соседями, дородными персиянами, доктор узнал, что на угощении присутствуют Казы — хан Иомудский, Айрапет Мартиросян, миллионер и дашнак из Герата, коммерсант из Коканда Садреддин, богач Хакимов, торговец каракулем, некий Джон Скотт, сорок лет прослуживший на Востоке, мистер Деви из Филадельфии, американский коммерсант.
«Гарден партей» затянулся. Доктор и Али Алескер с супругой вернулись в Баге Багу к ночи. Генерал — губернатор со свитой уехали в горы.
Сбегая по лестнице от своего пациента, доктор попал прямо в объятия Орбелиани.
— Не поймите превратно. Хотел набить морду сэру. А знаете, за что?
— Понятия не имею, — сухо сказал доктор, осторожно высвобождаясь.
— Не хочу, чтобы превратно… Я его… Он мне предлагал пять тысяч фунтов, целый капитал, впрочем… идти с Джунаидом. Назначали начальником полевого штаба — и в поход… на Россию. Паскуда! Купить хотел, ска — а–тина!
Он сопел, захлебываясь словами, пьяно хныкал. Доктор никак не мог вырваться из его объятий. Но вдруг, в какое — то мгновение, хмель вылетел из головы князя — телеграфиста. Он затолкал доктора под лестницу в темное местечко и зашептал:
— Дражайший доктор, есть роскошная комбинация.
— Что вы от меня хотите? Пустите наконец, — рассердился Петр Иванович.
— Помилуйте, не сердитесь, великолепный шанс! Вы в прекрасных отношениях с Музаффаром, с сей потрясающей личностью. Вы его знаете. Он вас знает. Он вам верит. Не уходите. От вас зависит все… жизнь и смерть!
В голосе Орбелиани звучало отчаяние. В его словах не было и намека на обычное шутовство. Доктор невольно остановился.
— Простая вещица, — умоляюще бормотал князь — телеграфист. — Мне очень важно встретиться, повидаться с дервишем Музаффаром. Жизненно важно. О боже! Что вам стоит…
— Зачем? — удивился доктор.
— Ну! Ну хотя бы поблагодарить за то… за… помните, вам рассказывал… за спасение наше с супругой. Я… ему по гроб жизни… клянусь… Повидать только, пожать благородную руку. Не подумайте чего. Он оглянулся испуганно на дверь. — Нет — нет. Эти… этот Джаббар ни при чем… Я… мы… Мне бы только повидать. Прошу. Пошлите кого — нибудь… с запиской, что ли. Он где — то близко… в пустыне… Он не откажет. Вы его спасли. Пусть напишет: где, когда… И я с вами… так, налегке… пожать только руку… Сам задумал, сам хочу… Не подумайте. Я их всех ненавижу… англичан…
Язык у него заплетался.
— Идите проспитесь, — сказал Петр Иванович. — И поймите, я ничего общего с этим дервишем не имею. Ничего.
Орбелиани ушел пошатываясь, и еще долго по всем покоям алескеровского дворца слышались его сердитые выкрики.
После ужина Петр Иванович нашел Алаярбека Даниарбека в саду на берегу водоема. Маленький самаркандец, оказывается, проспал весь день,
— Поезжайте в Хаф, — сказал доктор. — Я остаюсь. Генерал — губернатор обещал дать все для экспедиции. Я дождусь и приеду на автомобиле хозяина Баге Багу.
— Сейчас заседлаю. Ночью лучше всего ехать… Только, Петр Иванович, я хотел сказать: не задерживайся. Здесь нехорошо.
— И я думаю — нехорошо.
— А ты знаешь, почему нехорошо?
— Знаю.
— Нет, ты не знаешь. Дервиша видели близ Баге Багу.
— Дервиша? Музаффара? Что он делает здесь?
— Я видел его. Он привез сюда сигэ, как ее, Гульсун, с девчонкой.
— Сюда? В Баге Багу?
— Да, сына Гульсун оставила в Сиях Кеду, а сама… только не здесь, а в селении Кяриз, поблизости.
— А вы знаете, его очень хотят видеть.
Пришел черед удивляться Алаярбеку Даниарбеку. Тогда доктор рассказал о разговоре с князем — телеграфистом.
— Ого, какой хитрый! — воскликнул маленький самаркандец. — Очень хитрый князь, и он думает, что он один хитрый. А уж не хотел ли он поехать благодарить дервиша не один?
— Как не один?
— А так… Вместе с этим Джаббаром в арабском бурнусе…
— Джаббар ибн — Салман злейший враг дервиша.
— И я так думаю. И надо сделать, чтобы Музаффар знал, кто его ищет.
Алаярбек Даниарбек ушел седлать лошадь, оставил доктора в печальном раздумье. Нет, князь — телеграфист далеко не шут гороховый, за которого он его принял сначала.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Он окунулся в реку — вода протухла
Он ступил в сад — финики прогоркли.
Медленно приближались всадники. И, как всегда, Алаярбек Даниарбек вышел из шатра и долго разглядывал их из — под руки. Он ждал возвращения Петра Ивановича и сердито жевал кончик уса. Петр Иванович уже опаздывал на пять дней.
Но среди далеких всадников Алаярбек Даниарбек Петра Ивановича не обнаружил. Да, впрочем, доктор предупредил, что приедет на автомобиле Али Алескера. Сердитый маленький самаркандец пожужжал что — то про себя и вернулся под пыльный полог шатра.
Черные шатры хезарейцев стояли в душной впадине среди кустиков колючки. С каменных желобов колодцев капала вода: кап — кап, и мысли Алаярбека Даниарбека сочились так же медленно, по капле. Место для зимовки хезарейцы выбрали — хуже не придумать. Не долина, а яма какая — то. Устья колодцев, правда, давным — давно выложены серым камнем, но вода в колодцах соленая. Вода глубоко. Две сажени, а то и больше. Вытащишь ведро надорвешься. Вода сероводородная, затхлая, отдает тухлыми яйцами. В воде гоняются друг за другом разные букашки. Противно пить. Противно все здесь, в долине Гельгоуз, в хезарейском становище. Кругом грязь. Женщины красивые и грязные, детишки красивые и грязные. На стенках котлов для варки пищи грязь в палец. Кругом рваные, грязные до черноты чадыры — шатры. Мечеть единственный кирпичный дом, и тот без крыши. Кусок хлеба брюху голодного лучше дома мечети. За кирпичные полуразвалившиеся стены мечети теперь хезарейцы ходят справлять нужду. Жара. Топлива нет, пища плохая, не на чем варить. Сколько раз Алаярбек Даниарбек звал доктора перебраться в сады Исфеддина. Там ключевая вода, чинары. Петр Иванович — сумасшедший. «Люди живут на глине среди зноя и соли, — говорит он, — и мы будем жить на глине в зное и соли. Они спят на циновках — и мы будем спать на циновках. Пусть видят, что мы никакие там не инглизы, а такие же люди, как они. Только мы не дадим ходу клещам, блохам и вшам. И научим хезарейцев, как не давать ходу паразитам. Вытравим. Видите ли, Алаярбек Даниарбек: место врача среди пациентов».
Слово «пациенты» Алаярбек Даниарбек хорошо знал и произносил правильно…
Копыта застучали рядом за стенкой шатра. Голос спросил по — персидски:
— Где доктор? Эй, доктор!
— О, пациенты! Наверно, пациенты! Едут и едут…
Недовольно кряхтя, Алаярбек Даниарбек вышел наружу. Он потягивался и позевывал, делая вид, что спал. Но при виде приезжих сразу же засуетился. С коня, судорожно цепляясь за гриву, медленно слезал Джаббар ибн — Салман, весь какой — то сникший, потрепанный. На багровое сухое его лицо криво наполз край бурнуса. Араба поддерживали под руки князь Орбелиани и старый беззубый Мерданхалу, староста и вождь хезарейцев.
— Скорее… доктора! — заплетающимся языком бормотал князь.
Невозмутимо Алаярбек Даниарбек пожал плечами:
— Петр Иванович в отсутствии.
Араб висел на руках спутников и стонал. Орбелиани брезгливо поморщился:
— Заболел на охоте. Две недели за дичью тут одной гонялись. Очень важная дичь… хи — хи… Скакали верхом, бегали пешком, а тут бред. Ничего не соображает.
Староста Мерданхалу заволновался:
— Доктор не приехал. Плохо без доктора. Помрет ференг без доктора. Голову мне снимут.
— И очень просто. Заслужил, — сказал Орбелиани. — Двадцатый век, а грязища. Троглодиты! Паразитов полно. Грязища!
— Доктора нет, — скулил староста Мерданхалу, — везите в Хаф!
— А в пути если помрет? Плохо… Сколько возни! Где хоронить?
От одной этой мысли Орбелиани вспотел и замотал головой, с ненавистью поглядывая на безжизненное тело.
— Сначала надо ему помереть. Похороны потом, — внушительно сказал Алаярбек Даниарбек. — Вон там приемный покой! Отнесите.
Он нырнул под полог чадыра и появился вновь, но уже в белом халате с нарукавным красным крестом. С важностью заправского доктора он нес кожаный саквояж с инструментами.
В белой палатке приемного покоя он приказал уложить больного на раскладную кровать — чемодан «гинтера». Затем осмотрел Джаббара и послушал его пульс.
— Клещевой тиф! — сказал он. — Не следовало спать рядом с баранами. Везде полно клещей. Клещ вида «орнитодорус» переносит возбудителей!
Алаярбек Даниарбек говорил с апломбом. Он произносил трудные латинские названия особенно старательно. У него даже появилась интонация Петра Ивановича.
— Тоже говорил ему: не спите в хижине, — не без злорадства сказал Орбелиани. — В Бамруде его покусали. Все хвастал: «Привык к пустыне, всегда с кочевниками. Ничем не болею». На старуху — проруха. И дичь упустили, важная птичка, и в жару свалился. Все гонор… Э, дорогуша, протер бы ему укусы спиртиком. Страшно смотреть. Почернели. Еще заражение получит… А спирт у вас роскошный.
Он приласкал кончиком пальца бутыль с притертой пробкой.
Алаярбек Даниарбек поморщился:
— Зачем спирт? Ляписом прижгу.
— Ну что ж. Тогда давай мне. Опрокидонт сделаю. В целях профилактики.
Больной стонал, пока Алаярбек Даниарбек прижигал ему укусы, действительно имеющие устрашающий вид. Князь устроился снаружи в тени палатки с мензуркой чистого спирта в руке и, по обыкновению, разглагольствовал во всеуслышание:
— Лечишь? Верблюду посоветовали ковры ткать. А он спросил: «А передними ногами ткут или задними?»
— Лечить — не к небу лестницу приставлять. Не мечеть проглотить, послышался из палатки голос Алаярбека Даниарбека.
— Что ж! Валяй! Признаю одно лекарство — спирт. Дезинфекция внутренностей. Поехали мы в Бамруд кое — кого встретить да джейранчиков пострелять. Дней десять — двенадцать назад. Приглянулась ему там одна кочевница. Уединился. Весь вечер шептался. Головку сахара — рафинада ей подарил. Галантный кавалер. Ну да его дело. Ночью вдруг будит: посмотрите, что такое? Я знаю. Эти укусы ни одеколон, ни аммиак, ни ваш ляпис не возьмет. Ранки образуются, а потом через месяц снова откроются. Зуд невыносимый. Сам в Сеистане нарвался, когда телеграф строил. Покусают, гады, а спустя там положенный срок — тошнота, температура сорок один и два, бред, галлюцинации. Чуть не подох. А потом раз десять лихорадка возвращалась. Замучила.
— Клещевой тиф. Возбудитель… ор — нито — дорус, — повторил Алаярбек Даниарбек, выходя из палатки, — прошу, больше не берите спирта. Петр Иванович не любит, если спирт берут без спросу.
Он отобрал бутылку у Орбелиани. На всякий случай тщательно закрутил притертую пробку, а бутыль спрятал в походный шкафчик и замкнул его на ключ.
— Ну, а как дичь? Какая? Четвероногая? Или двуногая? — вдруг спросил Алаярбек Даниарбек.
Орбелиани уставился на него:
— Эй, что ты сказал про двуногих? Что ты знаешь? Что тебе за дело?
Алаярбек Даниарбек чуть усмехнулся:
— Двуногая дичь разная бывает… Улар тоже двуногий. А птица.
Аккуратно расправив значок с красным крестом на флагштоке, маленький самаркандец удалился в свой чадыр.
Больному и к вечеру не стало легче. Старик Мерданхалу совсем приуныл. Он сидел на корточках перед белой палаткой и тоскливо посматривал то на трепещущий флажок с крестом, то на чадыры. Из белой палатки доносились вопли и бормотание, а среди чадыров сонно бродили очень красивые и очень грязные хезарейки.
Алаярбек Даниарбек сидел с Мерданхалу у входа в брезентовый приемный покой и молча вырезывал уратюбинским ножом лопаточку для чистки ушей от серы и не спускал глаз с лица больного. Во взгляде маленького самаркандца читался испуг и смятение.
Алаярбек Даниарбек не расположен был к разговорам. Экспедиция стояла лагерем у хезарейских колодцев Гельгоуз более двух недель, и все, о чем можно было говорить, они с Мерданхалу уже переговорили. Они изрядно надоели друг другу. Восточная вежливость не позволяла, упаси господь, показать это в чем бы то ни было.
Они сидели рядом, ненавидели друг друга и от скуки прислушивались к бреду Джаббара ибн — Салмана. В бреду его, темном, как темная вода Гильменда, как и во всяком бреду, несомненно, крылись бессчетные тайны, но Алаярбек Даниарбек, увы, почти ничего не понимал. Лишь кое — что у него задерживалось в памяти.
«…Плещет, плещется… море… Откуда вы прибыли, сэр… Сэр, волны. Плеск… Где вы путешествуете, сэр?»
Дальше больной заговорил на неизвестном языке, и Алаярбек Даниарбек перестал его слушать. Только глаза его совсем округлились. Он все думал. И вдруг бред больного снова вошел в сознание маленького самаркандца. В бреду Джаббар убеждал кого — то по — персидски:
— Полчища русских… Чингисханы с пулеметами… враги персы! Сэр, отец. Крестоносец, сэр… крестоносец, сэр, с мечом… Лоуренс аравийский, сэр, туркестанский крестоносец… Туркестанский Лоуренс… Туркестанский сэр… Плещется море… Уэльс…
— Что такое крест… кресто… носец? — спросил Алаярбек Даниарбек у подошедшего Орбелиани.
Распаренный дневным сном и спиртом, князь мутно поглядел на Алаярбека Даниарбека и зевнул.
— Крестоносец? А при чем тут крестоносец?
— А вы послушайте! — Алаярбек Даниарбек мотнул головой в сторону палатки.
Послушав, князь решил:
— Бредит. Ужасно бредит. Дай ему пятьдесят граммов спирту. Перестанет чушь пороть.
А Джаббар бредил:
— Караван… Держите караван! С библией завоевали мир… Пейте с чайной ложки цивилизацию… чайная ложечка дальнобойных винтовок… Рядовой Шоу, подойдите сюда… Англосакс Шоу, подойдите сюда… Англосакс Шоу, стать смирно… Любите библию, рядовой Шоу?.. Вы король, господин полковник… король Хусейн. О, Хусейн… Хусейн, где твои легионы? Бисмилля — и–рахмани архим… Встать смирно, рядовой Чингисхан… Стреляй, князь, стреляй… уходят… стреляй по персам… Персы рабы… не верьте… Стреляйте, князь, вон караван… Какие у дервиша глаза… Дайте ему ложечку цивилизации…
И он снова забормотал на непонятном маленькому самаркандцу языке.
— Сон — маленькая смерть, — пробормотал Алаярбек Даниарбек. — Во сне человек видит потусторонний мир. У араба плохие сны. У араба нечистая совесть.
Глубокомысленные сентенции Алаярбека Даниарбека не произвели на князя — телеграфиста ни малейшего впечатления. Он напряженно вслушивался в бред Джаббара.
— На каком языке он говорит? — спросил без особого любопытства самаркандец.
Усмешечка покривила губы князя.
— С потусторонним миром он предпочитает беседовать по — английски.
И вдруг улыбка сошла с его лица, и он нахмурился.
— Рядовой Шоу… гхм… — пробормотал он вслух, — рядовой Шоу. Не может быть.
Он отдернул полог и заглянул внутрь. Джаббар метался по постели.
Орбелиани покачал головой:
— Да — с, генацвале. Змея кожу меняет, да сердце змеиным остается…
— Очень прошу! — сказал тоном врача Алаярбек Даниарбек. — Беспокоить больного нельзя.
Сладенько улыбаясь, Орбелиани поднял указательный палец:
— Э, генацвале, знаешь, кто лежит в твоей палатке?
Алаярбек Дапиарбек подозрительно глянул на Орбелиани и, вскинув брови, ничего не сказал.
— Если бы ты знал! Чего тебе только бы не дали за… его голову…
Так и осталось неизвестным, что могли дать и кто мог дать Алаярбеку Даниарбеку за голову мечущегося в жару лихорадки человека, хузистанского араба по имени Джаббар ибн — Салман.
…Стрельба поднялась такая громкая, такая внезапная, что Алаярбек Даниарбек в ужасе бросился к шатру, где лежали вьюки с багажом экспедиции. Едва он успел схватить свой карабин, как взрыв воплей слился с новыми залпами.
Вихрем в становище хезарейцев ворвались всадники.
Разрядив в небо свои берданки, они прикладами погнали всех к развалинам мечети. Визжали женщины, плакали дети. Из перевернутых котлов с шипением разлилось по песку убогое варево. Из прорехи распоротого саблей шатра беспомощно вылезала рвань паласов, тыквенные щербатые бутыли, ручные каменные мельницы, детские люльки. С кудахтаньем по всему стану летали полудикие куры. Скулили собаки.
Выстрелы снова стеганули воздух. Снова поднялся вопль.
И все затихло.
В тишине звенел катившийся по тропинке медный сосуд…
Вдруг завопил протестующе Алаярбек Даниарбек, которого загнали вместе с хезарейцами за кирпичную стенку, в смрад, грязь.
— Не смеете! — кричал маленький самаркандец, насупив свои мохнатые брови. — Не смеете! Я — экспедиция!
И он потряс карабином. В суматохе он забыл, что из него можно стрелять, а налетевшие всадники так торопились, что и не заметили у него в руках оружие.
— Дай винтовку! — быстро сказал низкорослый скуластый хезареец, притиснутый к Алаярбеку Даниарбеку.
— Еще чего?
— Дай!
— А где твое оружие, храбрец?
— Шахиншах отнял винтовки у хезарейцев.
— Плохо.
— Э, у нас кое — что осталось. — И хезареец поиграл длинным ножом. Пусть идут… Посмотрим…
— Ого! Храбрец!
— А винтовку отдай мне!
— Не тронь! Винтовка советская, народная!
— Вот и отдай! Я — народ.
Но Алаярбек Даниарбек крепко держал винтовку.
Всадники послезали с коней и подступили к развалинам, держа ружья наизготовку.
— Староста кто? — спросил жандармский капитан, начальник всадников.
Согнувшись в три погибели, Мерданхалу выполз из — за ограды. Он защищал голову руками, ожидая ударов. И удары посыпались на него градом.
— Сгори твой отец! Из живота тебе кишки вымотаю!
— Горбан, пощади!
— Вот тебе, сын паршивой суки! Вот тебе!
— Ох, горбан! Помилуй, горбан! Ничего не осталось, горбан. Последний хлеб отдали, горбан! Сборщики до последнего зернышка увезли…
— Молчать! Вот тебе в задаток! Шкуру спущу!
— Пощади, горбан!
— Собака, что ты сделал с ним?
— С кем, горбан?
— Ты еще притворяешься… Вот тебе, вот тебе!
— Пощади!
— Куда ты девал господина Джаббара? Что вы, грязные хезарейцы, сделали с другом самого шахиншаха? Я тебя спрашиваю?
— Па — а–слушайте, капитан! Вы так и плеточку поистреплете, выколачивая пыль из чухи этого несчастного.
Начальник всадников обернулся. Перед ним стоял, посмеиваясь, князь Орбелиани.
— Не угодно ли сигарету?
— Но позвольте! Вы?
— Как видите.
Капитан явно сконфузился.
— А где господин Джаббар? Вы же вместе поехали на охоту.
— Джаббар лежит вон в той палатке. Лихорадка у него…
— И вас не тронули?
— Тронули? Кто?
— Эти дикари.
Он обвел рукой толпу. Мерданхалу понял, что гроза миновала, и выпрямился. Он даже постарался принять достойный вид и, глотая слезы и обиду, возмутился:
— Зачем бьешь? Господин араб — гость племени, дорогой гость…
Но капитан не пожелал вступать в объяснения с каким — то наглым хезарейцем. Сбив Мерданхалу ловким ударом плети с ног, он соскочил на землю и с неправдоподобной легкостью побежал к палатке приемного покоя.
— Вы живы, господин Джаббар? — взвизгнул он, заглянув внутрь с восторгом, откровенно наигранным. — Ваша драгоценная персона невредима. О благодарение святому подвижнику Реза!
Он кинулся к кровати с намерением поцеловать руку араба, но подоспевший Алаярбек Даниарбек решительно запротестовал:
— Не беспокойте больного!
— Здравствуйте… Старый знакомый! — возмутился бравый капитан.
— Не шевели усами, ты, храбрец, — с достоинством сказал Алаярбек Даниарбек. — Усами шевелят только раки. И глаза не таращь! Нам остается подать жалобу. Да, да! Доктор напишет жалобу на ваше самоуправство и бесчинства. Да, да! Обязательно напишет. Стрелять, бить, гнать чинов советской экспедиции! Кто вам позволил, почтеннейший! Меня, помощника начальника, толкнули. Меня ударил какой — то болван жандарм, меня, советского специалиста. Нет, доктор обязательно подаст жалобу.
Он никак не хотел успокоиться. Забавно было смотреть на толстого, вспотевшего капитана, робко пятившегося перед маленьким юрким Алаярбеком Даниарбеком и рассыпавшегося в извинениях.
Оказывается, из Тегерана капитану сообщили по телеграфу: близ Хафа появились воинственные луры. Они перешли через Большую Соляную пустыню. Во главе их встал очень опасный дервиш, некий Музаффар, объявившийся в этих местах совершенно неожиданно после долгого отсутствия. Отдельные члены советской медицинской экспедиции подговорили луров совершить вооруженное нападение в горах на некоего высокопоставленного иностранца, гостя самого шахиншаха. По сведениям из достоверных источников, высокопоставленный гость убит. Ранен высший чиновник шахиншахского правительства начальник хафского телеграфа князь Орбелиани. Шахиншахское правительство заявило протест правительству могущественного северного соседа и потребовало удовлетворения и возмещения ущерба и убытков. Для умиротворения племен посланы войска…
Несчастные хезарейцы бродили уныло по становищу, собирая разбросанную утварь. Жандармы уже свежевали хезарейского барана у горящего жарким пламенем костра. Мерданхалу, понурившись, стоял тут же, похожий на пощипанную ворону. Жандармский капитан распивал в чадыре Алаярбека Даниарбека кофе по — турецки, приготовленный денщиком, и разглагольствовал. Теперь, когда операция по спасению высокопоставленного гостя их вличества шахишаха из рук злокозненных большевиков и кровожадных хезарейцев увенчалась блистательным успехом, капитана этот высокопоставленный гость перестал интересовать, тем более что он лежал без сознания и все усердие капитана при исполнении служебного долга оставалось незамеченным. Телеграфный чиновник, князь Орбелиани, не шел в счет: во — первых, он из русских эмигрантов, а во — вторых, он бесцеремонно высмеял его, жандармского капитана, и порекомендовал ему убираться ко всем чертям со своей бандой уголовников.
Совсем плохо почувствовал себя ретивый капитан, когда в хезарейское становище вдруг пожаловал сам широко известный во всем Хорасане, да и по всей Персии, помещик, его высокое достоинство Али Алескер, миллионер и столп государства. Едва звук клаксона его автомобиля донесся до ушей капитана, он мгновенно забыл и кофе и весь свой гонор. Теперь капитан сам еще больше, чем Мерданхалу, смахивал на общипанную ворону. Только Али Алескер хлестал не плетью, а словами, а персы недаром говорят: «Слово режет глубже кинжала».
— Поражаюсь, капитан. Что за шум? Кто позволил? — И совсем тихо, на ухо: — Вы болван. Дервиша упустили, а этот Джаббар здесь инкогнито. Он не желает, чтобы на него обращали внимание. Мы ждем из Соляной пустыни караван. И не желаем, чтобы обращали внимание. Молчите!
От таких слов глаза капитана совсем полезли на лоб.
Спустя минуту ни жандармского капитана, ни его головорезов в становище не оказалось.
В отблесках угасающего костра на темнеющем небе пламенела нелепым чудовищем распяленная, окровавленная туша барана. Рядом сидел нахохлившийся Мерданхалу. Он не жаловался. Слезы медленно скатывались по его черным скулам.
Али Алескер приехал не один. Два вооруженных с головы до ног курда вывели из автомобиля Зуфара. Алаярбек Даниарбек сразу признал в нем узбека. Иначе он не был бы Алаярбеком Даниарбеком, жителем квартала Юнучка — арык в Самарканде. Одного он не понимал, почему этому узбеку понадобилось разъезжать в автомобиле персидского помещика Али Алескера по Персии, да еще под такой внушительной охраной. И сам добродушный толстяк Али Алескер, и его шофер Шейхвали, и воинственно выглядевшие курды, да и сам странный узбек вели себя непринужденно и просто. И понадобилась вся природная подозрительность Алаярбека Даниарбека, чтобы понять, что тут не все ладно…
«Э, — подумал Алаярбек Даниарбек, — осла ведут на пир не для веселья, а воду возить. Этот узбек смотрит что — то не очень весело».
Мог ли хитрый самаркандец знать, о чем добрейший Али Алескер говорил Зуфару, пока вез его по ухабам и рытвинам Хафской степи? Стараясь перекричать треск мотора, дребезжание кузова, помещик вопил прямо в ухо:
«Едем по Хорасану. Далеко. Хочу сказать: граница осталась далеко. Народ шииты вас, суннитов, не любит, ненавидит. Сразу узнают. Я не сказал, чтобы вам связали руки. Сбежите? Нет. Кругом восставшие племена. Ограбят, убьют. Эх, тьфу! Сдохнете с голоду… Держитесь меня. Я друг. Пятьсот верст пешком идти. Пропадете. Большевиков здесь ненавидят. Убьют, дорогой мой! Такой молодой, крепкий, красивый. Помогите нам. Счастье, богатство плывут прямо в руки. Не держу! Бегите! Только пропадете. Одного шая* за голову не дам».
_______________
* Ш а й — примерно четверть копейки.
Но только глупец мог поверить, что Али Алескер выпустит добычу, доставшуюся с таким трудом. Стоило воровски везти в полосатом шерстяном чувале здорового человека через черные пески Каракумы, через Копетдагские горы, мимо пограничников и чекистов, чтобы позволить ему сбежать. Не для этого тогда на колодцах Ляйли Али Алескер вызволил Зуфара из лап овезгельдыевских калтаманов. Али Алескеру достался лакомый кусочек. Добряк и гурман не привык отказываться от вкусненького. Да что там? Али Алескер глотал и невкусное, лишь бы не пропадало зря. Он глотал и подпорченное и несвежее. Он только возносил молитву Али ибн — Абуталебу, покровителю пищеварения, единственному святому, которого он чтил: «Помилуй! Если я заболею, протяни руку мести к повару!» А этот Зуфар со всех точек зрения отнюдь не похож на протухший кусочек. Нет, дичь первый сорт!
«Был бы бык, а мясо найдется!» Несмотря на жестокую тряску в автомобиле, пыль, духоту, Али Алескер самодовольно улыбался и поглаживал Зуфара по плечу.
— Молчите?.. Понимаю. Ваше положение не из хороших. В таком положении и у льва сердце превращается в студень, хэ — хэ. Держитесь! Мы вас не о многом попросим. У вас есть выбор в своей собственной судьбе. Направьте выбор в благоприятную для себя сторону и… веселитесь.
С Зуфара всю дорогу не спускали глаз. Всю длинную, утомительную дорогу жирное бедро Али Алескера пригвождало левую ногу Зуфара намертво к сиденью. Всю дорогу рука Али Алескера цепко обхватывала его за талию: «Очень тряско. Берегу ваши бедные израненные бока, дорогой!» А на заднем сиденье развалились два краснобородых курда. Зуфар не бог весть как разбирался в марках оружия. Он не служил в Красной Армии: он получил отсрочку как штурман — специалист. Но он видел, что у курдов винтовки отличные, магазинные и что, прежде чем он успеет, к примеру говоря, добежать вон до тех огромных камней, мимо которых мчался автомобиль, каждый курд успеет выпустить по десять пуль и одна непременно попадет ему в спину. Нет, добрейший толстяк Али Алескер ни за что не выпустит его из своих рук.
Только раз за многие часы пути Зуфар задал Али Алескеру вопрос:
— Куда мы едем?
Помещик несказанно обрадовался:
— Ай, молодец! Лучше с умным в аду, чем с дураком в раю! Великолепно! Два слова! И как стало хорошо! Жить хочешь, друг! Интересуешься, значит, друг! К дервишу едем, к твоему знакомому, друг! Ты еще поможешь нам, друг. А кто помогает друг другу, те друзья. Валяй! Спрашивай, дорогой!
Но Зуфар снова замкнулся в себе. Он не задавался таким отвлеченным вопросом, как вопрос: стоит или не стоит жить. Когда он увидел там, в Ляйли, муки и агонию молодой женщины, которую втайне боготворил, ему сделалось все безразлично. Свет для него погас. Жила только радость мести. Он даже не чувствовал боли от ударов.
Зуфар прожил еще не так много лет. Детские годы и юность провел он со степью наедине. Понятия «патриотизм», «социализм» он принимал не вполне осознанно. Научила его понимать классовую борьбу, классового врага жизнь. Но теперь, когда он попал в руки Али Алескера, он столкнулся с таким врагом, какого до сих пор он представлял себе весьма туманно. Он никак не мог разобраться, чего он хочет от него и как ему себя вести.
Напротив, Али Алескер отлично знал, что ему нужно от Зуфара. Он всерьез принял его за умело маскирующегося чекиста, большевистского комиссара… Поэтому на вопросы, которые он задавал Зуфару, мог бы ответить лишь очень опытный работник ГПУ. Причину упорного молчания Зуфара Али Алескер видел в твердокаменности, свойственной всем этим фанатикам — коммунистам. Он все больше приходил к убеждению, что имеет дело с очень опасной личностью. Крепкий орех! Надо его разбить и извлечь сердцевину. От одной этой мысли Али Алескер облизывал губы и вздыхал от удовольствия.
— Я везу вас, уважаемый комиссар, на юг, подальше от головорезов Джунаид — хана. А что они весьма невыдержанные, весьма опасные головорезы, вы убедились на колодцах Ляйли. О, так гнусно поступить с такой женщиной! Брр! Только звери могут так! Вы ее знали?
И как ласково ни говорил Али Алескер, Зуфар сразу же почувствовал в его словах ловушку. Он совершенно не понимал намеков Али Алескера на какого — то дервиша, не имел ни малейшего предствления о восстании племен в Южной Персии. До него дошло одно: от него хотят какой — то подлости. Он сжался от ненависти и отвращения. Он пытался отодвинуться от этой пышущей жаром и острыми духами туши, но оказался еще плотнее затиснутым в самый угол сиденья.
Едва автомобиль остановился в становище Гельгоуз, Али Алескер потащил Зуфара прямо в палатку под эмблемой Красного Креста. Но пришлось долго, очень долго ждать, пока Джаббар ибн — Салман заговорил.
Лихорадка крепко вцепилась в араба. Возможно, именно потому, что он, как уверял, никогда ничем не болел, первый приступ клещевого тифа у него протекал очень тяжело.
Именно такой диагноз и анамнез состояния больного установил со всей серьезностью и педантичностью Алаярбек Даниарбек. В отсутствие Петра Ивановича маленький самаркандец словно перевоплощался в него. Походка, речь, взгляд, тон доктора — все скрупулезно копировалось. И дело не только в умении подражать. Нет, сметки и ума у Алаярбека Даниарбека хватило бы на настоящего доктора медицины, живи он на полтора десятилетия позже. Маленький переводчик и джигит из махалли Юнучка — арык города Самарканда большую часть жизни прожил во времена, когда для рабочего человека даже грамота, приобретенная в мактабе при мечети, считалась великим счастьем.
Вторая запись
в ученической тетрадке с таблицей
умножения на голубой обложке
Между двумя врагами и зеленая трава
загорится.
М о м а н д с к а я п о с л о в и ц а
Бисмилля! О аллах, умерь дрожь в моих пальцах! Как я тогда испугался. Не дергай тигра за усы! Он смотрел на меня. Клянусь бородой, он не спускал с меня глаз. Он лежал в бреду, но зрачки его глаз следили за мной. Что он видел? Что он подозревал? Он мне ничего еще не сказал, но глаза его говорили…
Я дал ему надлежащее в подобных обстоятельства лекарство и удалился к себе. Я предался размышлениям. Скорее вернулся бы доктор. И что он где — то ездит и ездит? Запропастился. Что было делать? «О всевышний, — молил я аллаха, — оставь мне голову на плечах».
Я пишу, и даже теперь, спустя годы, калам дрожит в моей руке. Муравей сходен во всем с муравьем. Птицу не отличишь от птицы. Конь похож на коня, но нет двух людей с одинаковым лицом, с одинаковыми глазами. Как нехорошо! Он не спускал с меня глаз, а глаза эти принадлежали другому.
Разве можно смешать большое с малым, спутать черное с белым? Такие глаза, раз увидев, не забудешь. Цвет их — цвет песка с солью. Взгляд их взгляд лягушки, смотрящей на муху. Вот такой бывает сердолик, серый с кровяными жилками. Текинцы вставляют в свои перстни сердолики, чтобы внушить страх врагу. Своими глазами он переворачивал сердце и поворачивал поступки. Хотел я идти налево, а он глянет — и ты, несчастный, шел направо. От него нельзя было скрыть даже сокровенное. Все дрожало от его сладкого голоса. Лучше зубы тигра, чем виляние хвоста шакала.
Но хватит! Мы уклонились от сути. Приступим к описанию. В стране пуштунов я повстречался с человеком, имевшим сердоликовые глаза и взгляд змеи.
Да, вы спросите, где страна Пуштунистан? Она не так далеко от Памира. Горы пуштунов стоят между Индией и Афганистаном. Эти горы называются Сулеймановыми. Высокие горы. Глубокие долины. И живут там храбрые пуштуны. Нет, не живут, а уже целый век воюют с инглизами, которые хотят вольнолюбивых пуштунов сделать своими невольниками. Напрасный труд: разве воина сделаешь рабом? Воин даст убить себя, но не захочет целовать руку господина.
Человека, которого я встретил в стране пуштунов пять лет до того, звали Пир Карам — шах.
Выдержит ли бумага ужасы, которые я видел. Вождей казнили. Мужчин и мальчиков истязали. Предательство прославлялось, ложь сделалась правдой. Жилища горцев обратили в пыль и в пепел. Жен убивали, детей топтали копытами коней. Я видел кучу отрубленных рук у порога мечети. За каждую руку тот, с сердоликовыми глазами, платил золотую монету с изображением всадника, разящего копьем дракона. Свидетельствую, я видел это сам.
Я сам все видел и слышал. Душа ушла в пятки, а разум оставил меня, когда инглизские железные птицы бросали на дома свои чугунные взрывающиеся яйца. Пир Карам — шах требовал, чтобы пуштуны пошли воевать в Афганистан против своих братьев афганцев. Смелые пуштуны отказались. И железные яйца падали, выбрасывая огонь и смерть.
Увы, пуштунские пули не доставали железных птиц. Разве руками оттолкнешь яйцо, начиненное порохом?
А железные автомобили? Я видел их во время войны с кайзером Вильгельмом, когда работал тыловым рабочим в городе Киеве. Сколько угодно можешь стрелять в железный автомобиль, пули отскакивают от его железных боков. А бегает он быстрее самого быстрого коня, быстрее даже моего Белка. О аллах, хорошего коня я имел, когда путешествовал по Зеравшану и Памиру. Отличный был конь!
Но вернемся к рассказу. Говорить правду не легко, когда тебе доверена государственная тайна. А Алаярбеку Даниарбеку доверили много тайн. Ему сказали: Алаярбек Даниарбек, ты знаток горных троп, садись на своего Белка и поезжай через горы, через много гор. А когда спустишься в долины Пуштунистана… Но тайна есть тайна. Из — под моего пера ни одна из тайн не выскочит. Молчу.
Словом, претерпевая лишения и опасности, путешествовал по горной стране Салих — бай, странствующий бухарский купец. Сколько ужасных джиннов видел он в пути, в горах, цепляющихся льдом своих вершин за небеса. Камни день и ночь падали на дороги, узкие, как лезвие ножа. Снег засыпал перевалы.
Прибыл Салих — бай в конце концов в страну Сулеймановых гор и узнал, что уже много, очень много лет жители их, пуштуны, воюют с инглизами.
И достиг он на своем Белке (удивляюсь, как его не переименовали ради тайны в Желтка) пуштунского селения Точи. Воздух там состоял из пыли и сажи, стены домов превратились в щебенку, женщины стонали, сжав зубы, и даже грудные младенцы не плакали. Селение Точи уподобилось муравейнику, в который ступил ногой слон.
Дьяволы в красных мундирах схватили коня Белка под уздцы. Железнорукие стащили Салих — бая на землю. Грубоголосые приказали: «Стой, молчи!» Салих — бай молчал и слушал. Посреди гузара разговаривали двое. Один, по виду индус, в белой сикхской чалме, клянусь, мне не понравился, хоть и говорил на изящном фарси с улыбкой на устах и медом на языке. Другой, дикий с виду, с безобразным черным лицом и грубым голосом, пришелся мне по душе. И я сказал себе: господин Салих — бай, ты слышишь разговор шакала с тигром. Только когти у тигра обрезаны, а шакал вострит на него свои зубы. Я запомнил слова тигра. Я не мог не запомнить их, потому что они расплавленными огнем влились в мое сердце, наполнили его и выплеснулись через край.
Тигр говорил: «Эй, Пир Карам — шах, знаем мы старые рассказы инглизов, что мы, пуштуны, грабим каждого человека, убиваем каждого прохожего, насилуем каждую девушку и женщину. Это инглизы кричат: «Пуштуны разбойники! Истребляйте собак — разбойников!» И вы подло истребляете гордых пуштунов пулеметами, бронемашинами, железными птицами. По какому праву? Если я, старый Дейляни, поверив вашей чести, дался вам в руки, не думайте, что сломлен дух горцев Сулеймановых гор! Пуштуны победят инглизов! Долой инглизов. Прочь из наших долин! Не пойдут пуштуны воевать против братьев, не дам я тебе воинов. Это говорю я, Дейляни, вождь. Проваливайте! Мы разрознены, мы ссоримся друг с другом, мы проливаем братскую кровь, но все пуштуны ненавидят вас, инглизы. Если я, Дейляни, не сумел вас убить, вас убьет пуштун Шарип, вас убьет пуштун Аюб. Когда? Через год, через десять лет, через сто, но убьет. Ни одного живого инглиза не останется в долинах Сулеймановых гор. Мы загоним вас в землю и притопчем плотно землю над вашей головой!»
Тигр говорил гордо. Словно не торчали отовсюду дула английских пулеметов, точно не он был беспомощным пленником, а этот бледноликий шакал, с глазами из сердолика с кровяными прожилками.
Шакал Пир Карам — шах улыбнулся, и я увидел оскал его желтых зубов. Такими зубами шакалы рвут мертвечину и душат цыплят в курятниках. Шакал залаял по — шакальи, ласково. Слова шакала запечатлелись в моей памяти, ибо разум запоминает не только прекрасное, но и безобразное. Таково свойство человеческой натуры. Пир Карам — шах сказал: «Господин Дейляни, вождь, пуштуны разумом еще дети. Наш долг воспитывать их добрыми подданными его величества короля Великобритании. И долг наш, с благословения всемогущего господа, мы добросовестно выполним. Посмотри кругом на эти дома и стены. Я приехал убедиться в силе железных птиц. Разве может устоять что — нибудь против небесного огня?! Берегись, вождь! Ты мятежник. Мятежников именем короля казнят смертью. Ты мятежник, ты переступил английские законы, но ты храбр и умен. Мы великодушны. Мы уважаем храбрость и ум. Мы оставили тебе меч твоего отца и деда. Британии нужны такие люди, как ты! Договоримся, вождь! Поклянись не поднимать никогда больше против англичан оружия. Разве англичане твои враги? У тебя враги на севере. Большевики — враги всех пуштунов, всех мусульман. В долине Пешавара собираются английские войска. Начинается война против большевиков. Присоединяйся, вождь. Англичане хорошо платят тем, кто верно служит им. Соглашайся. Получишь золото, много золота. На голову твою прольется золотой дождь. Сына твоего и наследника Гуляма мы оденем в шелк и золото. У коня его подогнутся ноги под золотой сбруей. Золотые ножны его меча потянут пуд. Сына твоего Гуляма король сделает полковником. Дети твои, Дейляни, развеселятся от подарков. Красота твоих жен расцветет от золотых украшений. Ласки твоих любовниц разогреются от золотых браслетов и ожерелий. Любимцев — мальчиков — знаю твой вкус, старик, — мы тоже не забудем. Много я тебе, Дейляни, дам золотых соверенов, без счета. Да, назови, Дейляни, своих друзей, старейшин. Я и их не забуду. Мы, инглизы, щедры».
Но тигр не позволил больше шакалу лаять. Тигр зарычал. Рев его стократным эхом откликнулся в ущельях. Дейляни — вождь кричал: «Ты базарный лавочник, инглиз! Что ты знаешь о чести горца! От блеска вашего золота на глаза садятся болячки! Прочь!» Шакал Пир Карам — шах не обиделся. Он с улыбкой сказал: «Благоразумие, Дейляни! Твои слова о чести заезжены, твои вопли о свободе глупы, твои призывы «Долой инглизов!» мы давно слышали. И что ты говоришь о торгашестве! Разве не ты, Дейляни, взял десять тысяч фунтов за голову вождя Дзадран Вайса, которую ты собственноручно передал в мешке английскому командованию в Пешаваре? Мы честно расплатились с тобой, Дейляни». — «За голову предателя не грех получить деньги, — сказал вождь. — Вайс предал свое племя. Вайс искупил кровь соплеменников, убитых вами же, англичанами». Шакал засмеялся: «И честь покупается, и гордость покупается. Его величество король справедлив. Не губи себя и своих пуштунов, Дейляни. Я знаю, ты ищешь покровительства Кабула. Берегись. Из Кабула идет гнет и тирания. Из Лондона ты получишь богатство, а твои пуштуны — спокойствие».
Дейляни возмутился: — «Родина не продается и не покупается. Пуштуну не нужна чужеземная справедливость! — Тут взгляд старого вождя упал на меня, то есть на Салих — бая. — И потом нам помогут завоевать свободу Советы. Ага! А вы, инглизы, боитесь Советов, а они несут нам счастье и свободу!» Глаза старого безумца Дейляни горели огнем. И клянусь, душа Салих — бая стала совсем маленькой, с мышонка, и тот мышонок искал щелку, чтобы спрятаться в ней. Но счастье не оставило Салих — бая. Дейляни отвел от него свой взгляд. Инглиз пожелтел и нежной кошечкой промяукал: «Осторожнее, старик!» Но кто уймет тигра? Голос Дейляни слышали самые дальние вершины Сулеймановых гор: «Слушай, Пир Карам — шах! Душа пуштунов разбужена голосом с севера. Сердца пуштунов полны самоотверженности и горят огнем ненависти против вас, убийц женщин и детей. Пламя борьбы раздувают вести из России». И клянусь быстрыми копытами Белка, старик снова искал Салих — бая своими тигриными глазами и… к счастью, не нашел. Тогда инглиз сказал: «Осторожнее, старик. Ты играешь с огнем. Я вижу на твоем лице тень крыльев ангела смерти». Дейляни сорвал с плеча саблю и с головы чалму и возгласил на всю долину: «Хочешь убить меня, убивай! Вот сабля! Убей меня моей саблей! А вот тебе и моя чалма. Пусть мое бездыханное тело обернут моей чалмой, как саваном!» Все на площади вздохнули, и слезы брызнули у меня из глаз, потому что сердце у меня защемило. Но инглиз не плакал. Шакалы не умеют плакать. Слезинка не вытекла из его каменных глаз. Он пролаял: «Берегись, Дейляни, ты лишишься своего любимого сына». Только тогда мой взор упал на стоящего рядом с вождем связанного красивого молодого пуштуна, высокого как тополь, стройного как кипарис. Старый тигр обнял своего тигренка и лишь вырвал из своего сердца слова: «Гулям, сын мой!» А Гулям воскликнул: «За нас отомстят, отец!» Дейляни ничего не сказал. Он молчал. Он молчал, когда дьяволы в мундирах увели юношу в развалины. Он молчал, когда прогремели за стеной выстрелы. Он ничего больше не сказал, ни слова. Старому тигру, воину и вождю, не отрубили голову его собственной саблей, как он просил. Они повесили его на суку старого чинара посреди площади. Перед тем как повесить, его судили три инглиза — офицера с соломенными усами, и один из них прочитал на бумаге: «Именем короля английского, отсюда вас, вождь пуштунов, отведут к месту казни. Там вас повесят за шею, вы будете висеть, пока не умрете». В этой бумаге что — то еще говорилось о боге, который должен позаботиться о душе Дейляни. Но я не слушал от ужаса. И я не захотел смотреть на казнь, хоть и поучительно смотреть, как умирают люди с храбрым сердцем.
А потом шакалы принялись за меня, купца Салих — бая. Вы скажете, что я трепетал и дрожал. Нет. Голый спокоен: ему не страшны ни вор, ни грабитель. Что инглизы могли взять с разъездного мелкого торговца Салих — бая? Две штуки манчестерского ситца и две пары ножниц немецкого завода «Золинген». Кто мог догадаться, что Салих — бай прибыл не из Каунпура, а из Самарканда? Пыль не загрязнит ног раба на путях паломничества, и от соприкосновения с ней погаснет огонь ада. И хоть инглизы сотворены из адского пламени и ведут себя подобно дьяволам, они глупцы. Да разве они могли заподозрить купца, открыто въехавшего на белом как снег Белке в селение, где находилась тысяча солдат… Вот если бы купец Салих — бай тайно приполз ползком по — змеиному, тут, наверно, все всполошились бы и проявили подозрительность.
Пыль странствий по Памиру и Гиндукушу не загрязнила паломнических ног Салих — бая. Проклятый шакал с сердоликовыми глазами не притронулся к его чалме, хоть та чалма… Но тайна есть тайна. Печальная кончина старого тигра Дейляни сделала послание, спрятанное в той чалме, излишним.
Соломенноусые инглизы допросили Салих — бая и отпустили, не причинив ему вреда и ущебра.
Гулям, сын Дейляни, с пуштунами ночью напал на инглизов… Но разве мертвец может воевать, а Салих — бай собственными ушами слышал залп ружей, когда Гуляма расстреливали дьяволы. Да, нет предела коварству инглизов. Проклятие пусть падет на их голову. Они хотели, чтобы старик вождь ушел из жизни в отчаянии. Они хотели сломить старика. Гуляма не расстреляли, а бросили в яму. Гулям бежал и ночью напал на селение. Небо мести упало на землю. Выстрелы заглушили гром туч. Гулям унес тело отца своего Дейляни, чтобы предать его земле согласно обычаю предков. Гулям поднял знамя борьбы. Инглизы попали в западню. Инглизы ослабели от голода, и лица их пожелтели точно шафран. Они ели все, что движется и ползает. Ни одной собаки, кошки или лягушки не осталось в селении. Увы, и Салих — бай оказался в стесненных обстоятельствах. Он не привык есть нечистое мясо кошек и собак. Салих — баю пришлось выбирать между смертью и нечистым мясом… Но клянусь, Салих — бай не ел лягушек.
В мире все то вверх, то вниз. Из Пешавара пришла инглизам помощь. Воины Гуляма из победителей стали побежденными. Гулям разрешил Пир Карам — шаху и его солдатам забрать оружие и уйти из селения Точи.
Но в горах на узком овринге* инглизов встретили пуштуны. Вперед вышел Гулям, молодой, красивый, брови его сошлись, и он сказал: «Пусть Пир Карам — шах выйдет вперед. Смотрите! Я кладу на землю оружие. Пусть он тоже положит оружие, приблизится и поведет переговоры». Но вышел не шакал Пир Карам — шах. Он послал того соломенноусого офицера, который судил вождя. Они стояли с Гулямом друг против друга на овринге. Инглиз упер одну руку в бок, другой гладил усы и говорил высокомерно. Тогда Гулям сделал с низким поклоном шаг вперед и, прижимая руки к груди, сказал: «Когда дело доходит до победы, и шакал превращается в тигра». Лицо инглиза цветом уподобилось моркови, и он выплюнул слова: «Мятежник Дейляни! Твой отец кончил жизнь в петле! Берегись! За одного мятежника истребляют весь род до девятого колена». Гулям сделал еще один шаг: «Один со славой умерший лучше сотни живших с позором!» Он говорил громко, и скалы слушали его. Лицо инглиза стало свеклой, он разозлился и закричал, чтобы тоже слышали горы: «У меня хватит пулеметов для разговора с грязными горцами». А дула пулеметов смотрели прямо на овринг, где стояли инглиз и Гулям. Тогда Гулям подошел вплотную к офицеру и улыбнулся: «Плотина защитит от многоводного селя**, полководец — от вражеских полчищ». Инглиз вскинул руку ударить гордого пуштуна. Но не успела бы красавица взмахнуть ресницами, как инглиз свалился вниз в пропасть. Гулям так ударил шакала, что зубы очутились у него в желудке, а дух через зад вышел… Сипаи сразу же начали стрелять из пулеметов. Гулям отскочил за скалу, а пуштуны, которые сидели на скалах, как в пчелиных сотах, вдруг столкнули вниз камни, тысячи камней. Вы видели ад? Так вот ущелье превратилось в ад.
_______________
* О в р и н г — искусственный карниз на горной тропе.
** С е л ь — бурный поток, возникающий в горных ущельях, когда в
их верховьях проходит ливень.
Что случилось с шакалом с сердоликовыми глазами? Салих — бай ничего не видел и не знал. Он сидел под скалой, накрыв голову полой халата.
Казалось, что ни один англичанин не уйдет из ущелья. Но разве могут под солнцем два человека иметь одинаковые глаза, сердоликовые глаза с кровяной прожилкой? Если ты убил кого, смотри на его кровь. Если ты спас кого, убедись, что он жив. Тогда, в ущелье, я не видел крови того человека.
На этом обрывается вторая запись в ученической тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Хотя рычит он льву под стать,
Но, как шакалы, падаль гложет…
Бред оборвался внезапно.
Только что больной метался в жару и несвязно бормотал. Вдруг он поднялся и сел. Глаза его смотрели ясно. Лицо блестело от испарины.
Он сказал совершенно членораздельно:
— Когда опустите меня в могилу, не говорите: «Увы! Как мрачна и тесна темница!» Лучше поздравьте меня!
— Могила? Какая могила? — растерялся Али Алескер.
— Я не говорил о могиле… Где я? Что случилось? Я заболел? Дайте мне сухую рубашку. Я словно в компрессе…
Ибн — Салман снисходительно принимал заботы Алаярбека Даниарбека. Араб не желал, чтобы заметили его слабость. Но слабость чувствовал он ужасную. Малейшее усилие, физическое и умственное, вызывало обильный пот. Но таковы были выдержка и закалка этого человека, что через минуту он уже встал. Упавший в пустыне не поднимется. Перед глазами его ходили красные и зеленые круги. Оттолкнув плечо, подставленное Алаярбеком Даниарбеком, он прохрипел:
— Кофе!
Удивительно, как быстро закипает кофе, особенно когда староста Мерданхалу чувствует вину. А провинился Мерданхалу чрезвычайно: как такой большой господин вдруг заболел в хезарейских кочевьях, подчиненных ему, старосте?
Кофе дышал ароматами Йемена. Кофе вливал в жилы бодрость, в мозг ясность. Джаббар ибн — Салман пил кофе и слушал, внимательно слушал.
Рассказывал Али Алескер. Он говорил, держа покровительственно руку на плече Зуфара. Покровительственно, но с силой. Зуфар играл роль вещественного доказательства, и Зуфаром Али Алескер подкреплял свой рассказ.
Араб чувствовал себя еще так плохо, что не проявил особого оживления, когда узнал, что давно ожидаемая на советской границе акция началась. Пересиливая слабость, он задавал отрывистые вопросы. Интересовали его исключительно цифры, фамилии, факты. Ничем: ни словом, ни движением мускулов лица, ни тоном — не выражал он ни одобрения, ни порицания. Видимо, он ждал какого — то серьезного сообщения и, не дождавшись, спросил:
— А Керим — хан?
Али Алескер покачал головой. Керим — хан оттягивает выступление своих белуджей. Торгуется и оттягивает. Но опять Джаббар ибн — Салман ничем не выдал своего недовольства.
— Итак, началось! — воскликнул очень довольный и своим рассказом, и самими событиями Али Алескер. — Шлюзы подняты, воды хлынули на север. Где только они остановятся?! Поход культуры и цивилизации против большевистского варварства начался.
Все время, пока шел разговор, Зуфар сидел, потупив глаза и поеживаясь под тяжелой рукой Али Алескера, лежавшей у него на плече. Он слушал. Его бабушка Шахр Бану рассказывала ему в детстве персидские сказки, и он научился понимать певучий фарсидский язык. Но многое в разговоре Ибн — Салмана и Али Алескера оставалось неясным. Лишь последняя фраза словно сорвала повязку с его глаз.
— Взбесившиеся собаки! — вырвалось у него неожиданно. — Что плохого сделала людям Лиза — ханум?!
Белесые брови Джаббара ибн — Салмана полезли вверх, щека задергалась…
— Он говорит о случае на колодцах Ляйли, — поспешил разъяснить Али Алескер. — С этого, собственно, и началось. Немного преждевременно, но началось. Воины Овеза Гельды убили русскую женщину не совсем пристойно… Война!
В глубине глаз Зуфара зажглись недобрые огоньки. Он побледнел.
— Лиза — ханум была доктор… Лечила детей. За что ее убили? Лиза — ханум делала хорошее дело.
И так как никто не нарушил молчания, Зуфар с силой продолжал:
— Ваша «культура» убила святую женщину. За что? За то, что она гнала смерть от детей, а?
— Пусть подадут еще кофе! — проговорил Джаббар ибн — Салман, пристально разглядывая Зуфара, точно лишь теперь он увидел его. Али Алескер пошевелил сочными губами и вдруг разразился своим любимым: «Эх, тьфу — тьфу!»
— А Ашот, — продолжал хивинец, и под коричневой гладкой кожей у него на лице заходили желваки. — Ашота любили и уважали, как брата, все скотоводы Каракумов. Ашот сидел как друг и брат у туркменских очагов в юртах от Бахардена до Ташауза. Ашот не имел и седого волоска на голове, а седобородые шли к нему за советом. Кто не знал, что, с тех пор как Ашот поставил свою юрту у бархана на колодцах Ляйли, пастухи забыли о падеже овец. У Ашота еще на верхней губе усы не выросли, а от Каспия до Аму все называли его — Овечий Отец. А? Его, армянина, все звали еще Туркмен Ашот. И его тоже зарезала ваша «культура»!
И Зуфар брезгливо повел плечами и стряхнул с себя руку Али Алескера.
— О мой друг Ашот! Лизу — ханум и тебя, оказывается, зарезала «культура». Видит бог, я отомстил «культуре» за вашу кровь.
Вновь брови Джаббара ибн — Салмана полезли вопросительно вверх. Рука Али Алескера опустилась на плечо Зуфара.
— Эпизод у колодцев Ляйли… Гибель Овеза Гельды, — повторил перс. Подобное возможно и впредь. Случайности войны. Недостаточная дисциплина. Некоторая разнузданность. Излишняя жестокость. Но учтем справедливое негодование мусульман. Тирания большевиков, притеснения… Естественный взрыв чувств. Я…
— Полагаю, мы здесь не для того, чтобы заниматься излияниями, властно сказал араб. — Если я слушал… — он устало кивнул головой в сторону Зуфара, — то хотел знать, с кем имею честь… Приступим. Да, как тебя зовут?
Вопрос относился к Зуфару.
— Я — человек.
— Упорствуешь! Ты молишься богу единому?
— В степи на аллаха понадеешься, верблюд уйдет. Пока будешь совершать молитву, волк утащит овцу…
— Ты мусульманин и своей рукой убил мусульманина.
— А — а! Вы об Овезе Гельды, чтоб ему черви в могиле покоя не дали! Благодарение вот этой руке, наносившей удары. Я рад. Я бы убил его и ему подобных сто, нет, тысячу раз.
— Ого, он привык убивать в своем ГПУ! — ухмыльнулся Али Алескер и выразительно сплюнул.
— Я дрался с калтаманами Овеза Гельды на колодцах Ляйли… У них были винтовки — у меня нож. Пусть пеняют на себя… Зачем плохо держат в руках винтовки?
Араб пытливо изучал лицо Зуфара.
— Когда вы меня отпустите? — вдруг спросил хивинец.
Вместо ответа Джаббар ибн — Салман пожал плечами:
— Многое зависит от тебя. Ты знаешь дервиша Музаффара?
Зуфар мотнул головой. Опять дервиш.
— Ты будешь говорить, наконец! — закричал Али Алескер.
Ибн — Салман тронул перса за плечо и показал глазами на откинутый полог. В двух шагах Алаярбек Даниарбек, разостлав на землю попону, усердно отбивал поклоны вечерней молитвы. Около него столпились хезарейцы, с любопытством наблюдая за каждым его движением. К слову сказать, маленький самаркандец с особым рвением выполнял на чужбине все предписания корана, желая прослыть среди персов благочестивым мусульманином. Он считал, что так лучше. Персы, по его мнению, большие фанатики, и среди них безопаснее верующему. Заслужить репутацию богомольца, чуть ли не святого подвижника Алаярбеку удалось вполне.
— Эй, — крикнул раздраженно Али Алескер, — а ты не мог бы выбрать место для своих молитв подальше от палатки?!
Алаярбек Даниарбек и глазом не моргнул. Сколько ни шумел толстяк помещик, сколько ни махал руками, самаркандец продолжал усердно молиться и, только когда наконец исчерпал все обязательные и необязательные поклоны и коленопреклонения, соблаговолил отозваться:
— Прибегаю к вашей милости, горбан! Я весь внимание, горбан!
— Что тебе, в детстве осел отдавил уши? Я говорю тебе… а ты… тьфу!..
— А вы не видели, ваша милость? Я же совершал намаз.
— Убрался бы ты подальше со своим намазом!
— А вам разве неизвестно, ваша милость, что прерывать молитву допустимо лишь в трех предусмотренных случаях: при землетрясении, или если упадет ребенок, или когда убежит должник…
В ответ Али Алескер только громко сплюнул.
— Вы напрасно плюетесь, ваша милость, ибо распорядок молений мудро установил сам пророк Мухаммед, да произносят имя его с уважением и почтительностью!
Алаярбек Даниарбек тщательно сложил попону, перебросил через плечо и удалился размеренным, полным достоинства шагом. Свита зевак проводила его до чадыра.
— Какое усердие в упражнениях веры! — воскликнул Джаббар ибн — Салман. — Даже чрезмерное усердие…
— Я и прогнал его поэтому, — буркнул Али Алескер. — Намаз не мешает богомольцу слушать… А мы говорим достаточно громко. И потом я хотел поговорить о дервише…
— Я утомился, — слабым голосом протянул араб, — отложим наш разговор.
— А тебе, — сказал Али Алескер Зуфару, — придется поспать в загоне для овец. Я не вижу для столь знатного путешественника более подходящей гостиницы.
— Может быть, — сказал араб, — его устроим получше… в одном из чадыров?
— Нет, — возразил Али Алескер, — в чадыре ненадежно. Ночь длинна. У него хватит времени для размышлений… И не вздумай бегать, — обратился он к Зуфару. — Мои курды и в темноте видят не хуже гепарда…
Зуфара увели.
В белой палатке разговор продолжался. Он содержал немало намеков и полунамеков. Едва ли непосвященный мог извлечь что — либо из него.
— Ожесточен? — спросил араб.
— Фанатик, — буркнул Али Алескер.
— Или крупная птица, или, что не исключено… произошла ошибка.
— Вы думаете, муравей? Рабочий? Нет, в муравейнике есть и рабочие и солдаты. Он… сражался как воин. От темного дикаря ждать такого…
— Я сам видел таких, которые дрались не за свою шкуру, а за идею. Я встречал рядовых пуштунов в двадцать девятом. Посмотрели бы на них под Джалалабадом! Мы дали им винтовки и патроны. Шли под пулеметы не моргнув глазом. Шинвари* сражаются, пока стоят на ногах… А кто они?.. Дикари, толпа тупых убийц… Шли грабить, резать, насиловать. А какой бешеный порыв! Энтузиазм!
_______________
* Ш и н в а р и — одно из пуштунских племен.
— И все же он не пастух, не просто матрос. Он из комиссаров по крайней мере. Как жаль, что дервиш не в наших руках. Какая очная ставка была бы!
— Нет у нас времени. Ночью я сам займусь им. Как бы только криком он не напугал хезарейский сброд. — С жестокой усмешкой Джаббар ибн — Салман показал на чуть теплящиеся костры становища. — Надо отвезти его подальше.
С напускным равнодушием Али Алескер помял в пальцах сигарету.
— Помойная яма.
— Что вы имеете в виду?
— Нашу благородную деятельность. Тьфу — тьфу!
— Нет, я, Джаббар ибн — Салман, не садист. Пустыня проникла и в мою кровь, а с пустыней и все ее атрибуты! Пустыня жестока! Око за око! Моисеев закон родился на песке и колючке.
— Умываю руки. Отвратительно…
— Когда — то давно, в доисторические времена, я, безусый археолог, мечтал о крестовом походе цивилизации на Восток. Рыцарские мечты. А вы?
— Я больше восточный человек, чем вы. Мать у меня персиянка. И, вероятно, потому я унаследовал всю поэзию Востока, а от отца холодную жестокую прозу шведа. Кровь и грязь инквизиции мне претят, тьфу!
— Мои друзья — арабы льстили мне. Они говорили, что я читаю их мысли. Что я одним взглядом заставляю их делать то, чего они не хотят делать и никогда не хотели… Желаете присутствовать при опыте? Обещаю одну психологию без… этой, как вы сказали, инквизиции. Сделать из него все, что надо.
— Я передал его вам. Дальше ваше дело. Но мне здесь нельзя оставаться. Завтра…
— Вы уезжаете?
— Поеду до Доздаба и обратно в Мешхед. Проверю работу на шоссе. Очень скоро оно понадобится. Мысленно вижу караваны автомобилей, мчащихся к границам Советов… Вот это дело! А пачкать руки в крови?.. Избавьте. Что с вами?
Лицо Ибн — Салмана набрякло и побагровело. Глаза налились кровью.
— Кажется… лихорадка… возвращается. Мне трудно… говорить. Извините. Я прилягу. Проклятая лихорадка. Как не вовремя…
Он лежал, закатив глаза, словно прислушиваясь, что у него делается где — то внутри, в его небольшом сухом теле. Вдруг он заговорил снова, и заговорил каким — то чужим, не своим голосом:
— Храни свой язык! Человеческий язык быстр к убийству!
Али Алескер удивленно вскинул голову:
— Благодарен за нравоучение. На вашем месте я бы…
Он тут же понял, что Джаббар ибн — Салман был уже далек и от него и от хезарейского становища. Тело его горело от лихорадки. Он говорил быстро с каким — то надрывом…
— …Смерть… надоели… м… м… м… мой генерал, вы глупы… баронет… посвятите в… в рыцари ордена… чего… грязи… Грязь… Отвратительно! Араб — семит… негр… араб… получеловек, дикарь… Притворяться их другом, братом… надоело. Устал. Надоели… Пуштуны хуже арабов, еще хуже… головорезы… Ха, они отрезают, головы, когда приказываю я! Святой Георгий!
Али Алескер один во всей Персии знал прошлое Джаббара ибн — Салмана. Многое из бреда его, возможно, отвечало мыслям и чувствам достопочтенного персидского помещика из Баге Багу.
Больной замолчал. Приподнявшись на локтях, он вполне здравым взглядом посмотрел на Али Алескера и спокойно сказал:
— Не дайте ему сбежать!
Откинулся на спину и впал в забытье.
— Сбежать? — проговорил громко Али Алескер. — Ну, сбежать я ему не дам. И ящерица из такого места не убежит.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Осел наступил себе на ухо.
Медленно, томительно медленно идет караван через пустыню. Надрывно бренчат колокольцы. Бормочут что — то про себя верблюды.
От природы верблюду дано проходить за день два фарсаха. В век поездов, авиации, автомобилей верблюжья медлительность кажется особенно медленной и тоскливой. Живого, энергичного человека такая медлительность бесит. Холодный, апатичный человек впадает в спячку и делается безразличным ко всему.
Караван шел по путям, которые не знали не только автомобиля, но и обыкновенных колес персидской арбы.
Караван шел через Иран, поперек всего персидского государства. Он шел с запада на восток. На верблюжьих седлах поскрипывали ремни под тяжелыми вьюками.
Удивительно! Персидская администрация не замечала каравана, хоть он состоял из семисот двадцати семи верблюдов и шел очень открыто, очень долго по Персии. Не видели тяжелых вьюков и самые бдительные чиновники, которые так любят хвастаться: «В нашем благословенном государстве, благоденствующем под рукой его величества шахиншаха Реза Пехлеви, и мышь не проскользнет без нашего на то дозволения».
И тем не менее караван из семисот двадцати семи верблюдов пересек все шахиншахское государство, проскользнул через Персию, как нож сквозь кусок масла. Караван много раз останавливался на дневки в долинах Хузистана, переваливал горные кряжи страны Загрос к северу от Шираза, располагался становищем у колодцев Соляной пустыни Дэшт — и–Кэвир… Соблазнившиеся видом увесистых вьюков, бешено скакали вокруг каравана, щелкая затворами винтовок, в своих бараньих шапках курды, устраивали засады в каменистых ущельях бахтиары, палили из сотен ружей красноглазые кашкайцы, сотрясали степь тысячами тяжелых подков своих коней цари пустыни арабы, жгли на вершинах холмов по ночам костры ашфары, с ножами в зубах и со своими кривыми саблями кидались на верблюжью охрану ослепленные жаждой грабежа джемшиды. Все кочевые и полукочевые племена, населяющие Иранское нагорье, интересовались, переживали и питали необузданное свое воображение фантастическими слухами о караване. Многие хотели захватить его силой оружия, многие мечтали урвать хитростью хоть малую толику, а многие надеялись просто подзаработать мирно на доставке воды, хвороста, лаваша. Многие отдали бы полжизни, чтобы узнать содержимое вьюков. Но позади, по бокам, спереди каравана день и ночь стеной ехали свирепые луры племени кухгелуйе. А все в Персии знали, что пуля кухгелуйского всадника летит далеко, что пуля кухгелуйе метит всегда прямо в сердце.
И хоть шум, поднятый вокруг каравана, мог разбудить всех мертвецов на кладбищах Персии, никто ничего в канцелярии Тегерана о караване не знал. Не знали ничего и губернаторы провинций, через которые караван следовал. Ничего, абсолютно ничего…
Впрочем, и чиновники и губернаторы Персии в те времена нередко теряли остроту зрения и тонкость слуха. Стоит ли удивляться, что они не заметили какого — то каравана. Вот уже два года, например, никто в Персии не замечал потока оружия и амуниции, текшего стремительно с юга, из Доздаба, станции англо — индийской железной дороги, на север, в сторону Мешхеда близ советской границы. Поток рос так быстро, что правители Персии вдруг проявили невиданное внимание к нуждам местного населения и принялись строить восьмисоткилометровую дорогу от Доздаба до Мешхеда руками и на средства того же населения.
На строительство дороги взял подряд хорасанский помещик и персидский коммерсант Али Алескер. Он часто разъезжал в новеньком автомобиле по трассе строящегося шоссе, лично интересовался ходом работ, но ни разу не полюбопытствовал, а что же собираются возить по новой дороге. «Язык дает понятие о степени разума мужа. Один из величайших пороков невоздержанность языка».
Но всем и так было ясно, зачем строится стратегическое шоссе. Над государством могущественного северного соседа собирались грозовые тучи. Империалисты всех мастей открыто готовили нападение на Советский Союз. А разве все благомыслящие и достопочтенные люди на Востоке не мечтали, чтобы большевистский строй, этот ужасный, возбуждающий горячие головы простого народа строй, рухнул? И разве вот уже сколько лет вся благонамеренная пресса мира не писала, что надо помочь всем уцелевшим в России «силам разума и порядка» свергнуть большевистскую тиранию?
Весь север Персии — Мешхед, Кучан, Серахс, Буджнурд, Астрабад, Тебриз — кишел белоэмигрантами.
Генерал — губернатор Хорасана по своему официальному положению не мог в открытую помогать им. Персия поддерживала с Советским Союзом дипломатические отношения. Однако иметь свои взгляды кое — кому из высокопоставленных государственных деятелей не возбранялось. Народ любил Советскую Россию. Порвав неравноправные договоры, отказавшись от царских многомиллионных долгов, подарив безвозмездно Персии порты, дороги, сооружения, воздвигнутые царскими колониалистами до революции 1917 года, Советский Союз снискал уважение на всем Востоке. Открытого враждебного шага никто бы не простил персидскому правительству. К тому же и у такого почтенного лица, как генерал — губернатор Хорасана, была частная жизнь. Можно по — приятельски откушать у знатного туркменского изгнанника Джунаид — хана барашка по — иомудски, поджаренного на раскаленных камнях. Запретный коньяк быстро развязывает языки и раскрывает сердца. Можно совершить охотничью прогулку верхом в горы Келата и отведать восхитительные острые блюда из мяса диких копетдагских муфлонов, а заодно поговорить с курдскими ханами, оседлавшими своими вооруженными отрядами горные перевалы, ведущие к весьма уязвимым для налетчиков станциям среднеазиатской железной дороги. Охотясь на джейранов, где — нибудь в степи Даке Дулинар — хор можно встретиться с неистовым, но гостеприимным Керим — ханом белуджским. «Кто недоволен, тот ищет», — говорят белуджи. И иногда генерал — губернатор в тиши своего эндеруна, развлекаясь со своими прелестными женами, нет — нет и видит себя в своем воображении во дворце в Тегеране. Собственными руками Реза — шах возлагает ему на грудь орден «Льва и солнца» за…
Нет, генерал — губернатор Хорасана отлично знает, для чего строит Али Алескер шоссе Доздаб — Мешхед и что предполагается перевозить с юга на север и для кого.
Острый нос хищной птицы Али Алескера уже давно учуял приближение таинственного каравана. Задолго до того, как он появился близ Хафа. Еще семьсот двадцать семь верблюдов под охраной гордых кухгелуйе паслись на соляных пастбищах Дэшт — и–Кэвира, а Али Алескер знал и сколько этих верблюдов, и сколько весит вьюк, и сколько запасных патронов в патронташах у всадников — кухгелуйе. Знал, но никак не мог понять, зачем и кому понадобилось вести караван по самым неудобным, непроторенным путям Ирана и в таком направлении, с запада на восток. Если бы с юга на север?.. Тогда все было бы ясно… А вот… на восток. Тут явно дело подозрительное. Уж не хочет ли кто — то переправить верблюдов с вьюками в Афганистан? Афганистан отрезан от морей и океанов владениями британской короны. Британия наложила запрет на ввоз оружия в Афганистан.
Появление в окрестностях Хафа пуштуна Гуляма с его очаровательной белокурой женой чрезвычайно насторожило Али Алескера. Пуштуны — одна из народностей, населяющих пограничные с Индией районы Афганистана. Пуштуны те же афганцы. Любопытство Али Алескера предельно разожглось. Пуштун охотился, швырял золото направо — налево, раскатывал по степи в «шевроле» новейшей марки, боготворил жену…
Как будто не имелось ни малейшей связи между ним и караваном. Ничего общего? Так ли?
Джаббар ибн — Салман рвал и метал: «Что за караван? В чем дело? И к тому же появление дервиша?»
Он бесцеремонно тряс за отвороты пиджака чиновников, сорил деньгами, гонял жандармов по пустыне… Но его напористость натыкалась на непроницаемую стену молчания.
А теперь, когда араб, рыская по Соляной степи, заболел, вся ответственность свалилась на плечи Али Алескера…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
О небо, к подлецам щедра рука твоя,
Им — бани, мельницы, и воды арыка;
А кто душою чист, тому лишь корка хлеба.
Такое небо — тьфу! — не стоит и плевка.
Человечность, жалостливость, благотворительность, гуманность Али Алескер почитал первейшими человеческими добродетелями. Он хвастался, что его рука никогда не обагрялась кровью не только человека, но даже животного. Знакомые подозревали, что он принадлежит к секте непротивленцев, сродни исмаилитам или толстовцам. Али Алескер не позволял слугам убивать при себе даже муху. А скорпионов, забиравшихся в его апартаменты, приказывал осторожненько выпускать в степь.
Бездну добросердечия и отзывчивости проявлял Али Алескер. Настоятели мечети призывали его крестьян возносить хвалу всевышнему за то, что им довелось жить под рукой «баве мо», то есть «отца нашего». И доброта Али Алескера к его нищим батракам носила далеко не символический характер. Даже при шахиншахском дворе в столице знали, что, пожалуй, во всем Хорасане только в поместье Баге Багу никогда не случаются крестьянские волнения из — за притеснений и жестокостей. Конечно, крестьянам жилось не сладко, впроголодь, но умирать от голода Али Алескер им не позволял. Всегда находил он момент для подачки. Какой — нибудь мешок муки или десять фунтов риса позволяли земледельцу протянуть до урожая. Вот какой мудрый и милостивый отец своих подданных был господин Али Алескер! Одно время к нему даже стал присматриваться сам начальник тахмината — не окрасилось ли Баге Багу, так сказать, в красный цвет, не проникли ли в помпезные апартаменты помещичьего дворца тлетворные веяния севера? Но всерьез подозревать Али Алескера в том, что он большевик, никто не решался. Возможно, думали завистники, хитрец ищет популярности. Своим напускным демократизмом он хочет подставить кое — кому ножку и пролезть в меджлис. Кстати, так думал недавно приглашенный указом его величества шахиншаха в советники тахмината специалист по делам тайной полиции мистер Дэвис из Соединенных Штатов Америки. Али Алескер пришел в восторг: «Поразительно проницательный американец, тьфу — тьфу! А мы добры, потому что… добры…»
Репутация добряка обязывает. С момента, когда Зуфара вытряхнули из паласного мешка на посыпанную песочком дорожку в цветнике роз в Баге Багу, с ним обращались как с дорогим гостем. И если бы не внимательные, следившие за каждым его шагом глаза Али Алескера, Зуфар мог бы чувствовать себя свободным как ветер. Если же говорить о вооруженном и свирепом охраннике — мекранце, то гостеприимный хозяин заверил, что он необходим для охраны жизни и спокойствия Зуфара от мстительности овезгельдыевцев и джунаидовцев.
Но одно дело — имение Баге Багу, где каждый вход и выход охраняется вооруженными с головы до ног курдами. Другое — степь, кишащая беспокойными и вечно мятежными кочевниками, которые только и думают, как напакостить всем, кто сыт и хорошо одет. Уже путешествие в автомобиле доставило Али Алескеру массу беспокойств. Пришлось самому держать «дорогого гостя» чуть ли не за шиворот. А в хезарейском кочевье и совсем пришлось туго. Как тут углядишь за пленником, когда чадыры сшиты на живую нитку и ни одного дома. Связать Зуфара? Не гуманно! Пришлось запереть Зуфара в хлеву для овечьего молодняка.
После ужина Али Алескер приказал зажечь фонарь и в сопровождении своего шофера Шейхвали отправился в овечий загон.
Войти в хлев для ягнят оказалось невозможно. Вход походил на лисью нору, и живот Али Алескера наверняка в нем застрял бы. Попав в кружок света от фонаря, курд, стоявший на страже, зажмурился и мотнул головой на хижину:
— Спит…
— Он сам зашел туда? — поинтересовался Али Алескер.
Курд помотал отрицательно головой. Жестом он показал, как пришлось пленника втолкнуть в нору.
— Вы, его… тьфу… не били?
— Мы… э… осторожненько положили его туда. Ему там лучше, чем в люльке.
— Нельзя, чтобы он ушел, — сказал Али Алескер, суя стражнику монету. — Понял? Большая беда на голову тебе, если упустишь.
— Он не уйдет. Отсюда и суслик не выберется.
— Хорошо… Пусть полежит в… люльке. Если попросит пить, дай!
Он наклонился к норе. Густой запах овечьей мочи ударил в нос. Его чуть не стошнило.
— Тьфу — тьфу! Эй, это мы, дорогой! — окликнул он. — Как дела, дорогой? Здесь ты в безопасности, дорогой!
Не дождавшись ответа, Али Алескер ушел. Он вздыхал тяжело, всей грудью. Какой спертый воздух там, тьфу — тьфу! Он от души жалел молодого хивинца. Надо спросить у старосты, нет ли другого подходящего места. В наш двадцатый век недопустимо такое негуманное обхождение.
Именно потому желтый кружок света от фонаря долго ползал между чадырами, а голос Али Алескера под вой, лай, визг хезарейских собак все спрашивал: «Где ваш староста?»
Запуганный событиями дня, староста Мерданхалу не откликался в надежде, что поищут — поищут и — бог снизойдет — надоест искать и перестанут. Но Али Алескер все бродил по Гельгоузу, спотыкался об ослиные седла и продолжал звать:
«Эй, староста! Тьфу тебе на голову!»
Собаки разбудили все кочевье. Мерданхалу взвесил на весах предусмотрительности хорошее и плохое, что сулил разговор с этим бурдюком жира, разъезжающим на «пыхпыхающей» блестящей арбе, и наконец решил найтись.
Страшно суетясь, беспрестанно бормоча «а»! «ох»! «боже, храни нас от бед!», Мерданхалу объявился в чадыре, мимо которого Али Алескер проковылял в своих шлепанцах уже раз двадцать.
— Что угодно вашей милости, горбан? Мету своей бородой следы вашей милости! Извините, осмелился заснуть, горбан!
Али Алескер заставил старосту пригласить его к себе в шатер и зажечь керосиновую лампу. Помещик и виду не показал, что заметил в шатре постороннего. Кутаясь от свежести степной ночи в верблюжий халат, у потухающего очага восседал Алаярбек Даниарбек и прутиком ворошил красные угольки.
«Они тут беседовали. Они советовались, — мелькнуло в голове помещика. — Что этому большевику здесь надо?»
Но самое удивительное — только теперь Али Алескер разглядел, что в глубине шатра сидят пять — шесть хезарейцев. Пряча свои лица в лохмотья, они молчали. «В степи ложатся спать с заходом солнца. Что же они тут делают? Опиум курят, что ли?» Но Али Алескер не счел разумным высказывать свои догадки и приступил прямо к делу. Но ему снова подтвердили, что, кроме хлева для ягнят, никаких закрытых строений в становище Гельгоуз нет.
— Безобразие!.. Вам давно надо строить дома… Эх, тьфу — тьфу! А теперь, — приказал Али Алескер, обращаясь к старосте, — пусть твои люди возьмут дубины и ножи. Пусть они стоят у овечьего загона и стерегут, пока не взойдет солнце. И если хоть волосок упадет с головы моего друга и брата Зуфара, берегитесь! Никого не пускать, никого не выпускать из загона.
— Повинуемся, горбан, — хором ответили хезарейцы, но ни один из них не двинулся с места.
— Каждый, кто пойдет, получит от меня один кран… серебром.
— А кого посадили в загон? — спросил Алаярбек Даниарбек. — И почему его связали?
— Он мой друг и брат. Кто сказал, что он связан? А почему мы поместили его в безопасное место?.. У него есть враги, — медленно ответил Али Алескер. Он мог не отвечать на вопрос. Алаярбек Даниарбек — советский подданный, и нечего ему лезть в дела, которые касаются только персидской администрации. Но не слишком добрые глаза хезарейцев, ночь, тревожный лай собак не располагали к спорам. — Так берите дубины и идите! Вот!
Он бросил на палас пригоршню серебра и поднялся. Никто не шевельнулся.
— Ваша милость, позвольте один вопрос? — заговорил староста Мерданхалу. — У нашего племени отобрали коней, отобрали ружья. Нас прогнали с зеленых пастбищ наших гор и заставили жить здесь, в мертвой пустыне. Здесь нет воды, нет травы. Хезарейцы терпеливы. Терпеливый выжимает мед из лепестков розы и ткет шелк из листьев. Но терпению хезарейцев пришел конец. У нас умерло шесть детей с голоду. А нам приказывают лепить здесь, в Соляной пустыне, из глины мазанки. Жандарм сказал: не слепите мазанки — отберем чадыры. Кто дал право отбирать наши чадыры, шкуры для которых выдубили еще наши отцы и деды? В этих чадырах наши хезарейцы рождаются и умирают…
— Есть указ шахиншаха… Кочевникам надлежит осесть… Культурные формы жизни… Жить надо в домах, возделывать землю. Стройте дома, и будет хорошо и вам и вашим детям, ах, тьфу — тьфу!
Плюнул Али Алескер нечаянно. Он отлично понимал, что плеваться при хезарейцах не годится. Но что поделать? Привычка…
— Жить здесь… в Соляной проклятой богом пустыне! — горестно воскликнул староста. Даже он, вечно гнувший спину перед разными — всякими начальниками, решился повысить голос.
— Там, где скажут! Закон есть закон!
— Закон! — вдруг заговорил голос из темноты. — Что вы тратите слова на разговор с этим человеком. Посмотрите на его брюхо. Эй ты, толстопузик! Дневного расхода твоей кухни хватит всему нашему племени на год.
Али Алескер судорожно облизнул свои гранатовые губы. Его совсем не устраивал скандал. При нем всего — навсего шофер Шейхвали и два курда, а в становище — полтысячи одичавших от голода и ярости хезарейцев. Проклятие отцу этого Ибн — Салмана! Понесло его в такую дыру, где ни жандармов, ни солдат. Да еще заболеть угораздило.
— Покажи свое лицо, друг, — сказал Али Алескер спокойно, даже весело. — Приезжай ко мне в Баге Багу и будь моим гостем. Сейчас ночь. Поздно. А я спешу по делам. Приезжай, поговорим…
— Нашел простофилю… Я уже попробовал гостеприимство капитана жандармов… Спина все еще чешется… Ты лучше попостись один день.
Широким жестом Али Алескер поднял за уголки свой большой из рубчатого бархата кошель. С веселым звоном на жалкий пропыленный палас посыпались монеты, с шуршанием запорхали кредитки.
— От чистого сердца нате, берите… Все, что есть сейчас при мне. А вас… всех… все племя… приглашаю к себе в Баге Багу… мужчин, женщин, ребятишек… Приезжайте! Будьте гостями! Неделю живите… две…
Он стоял перед ними — само добродушие, сама ласковость — и улыбался самой лучезарной улыбкой. И все его широкое лицо, и хищный нос, и круглые щеки, и гранатовые губы улыбались и источали ласку.
Тот же голос из темноты прокричал:
— Не берите его денег! Деньги его — милостыня. Гордые хезарейцы, не принимайте подачки из рук врага.
— Покажись, умник, открой свое лицо, умник! — ласково сказал Али Алескер.
Но человек предпочел не показываться. Он все уговаривал гордых хезарейцев не брать милостыню.
— Деньги ваши, — заговорил Али Алескер. — Деньги даю не тебе, крикун, не тебе и не тебе. Тьфу! Ты, староста, возьми деньги. С деньгами поезжай на базар в Кешефруд… Поезжай! Купи риса, купи муки, кунжутного масла. Накорми детей племени хезара! Да не умрут хезара! Пусть живут!
Он удалился, беспечно играя бедрами. И по тому, что он играл бедрами, все поняли: этот толстый великодушный, милостивый благодетель боится.
Молчание нарушил истерический хохот со вздохами, хлюпаньем, спазмами.
Смеялся в темноте тот, который не показывал лица.
Все слушали хохот молча, и всем сделалось как — то не по себе.
— Эй ты, Гариб, ты долго еще собираешься смеяться? — спросил сердито Алаярбек Даниарбек.
Давясь и задыхаясь, Гариб пробормотал:
— И посмеяться уже нельзя?
— А чего ты нашел в толстопузом, чтобы смеяться… Он не смешной… У него взгляд змеи, — продолжал маленький самаркандец.
— Я посмотрел на него, и смех вышел у меня из живота.
— Я не знал, что смех сидит в животе.
— Да, в животе…
— И что же извлекло смех из твоего живота? У тебя в животе, наверное, всегда пусто. Какой же смех в пустом желудке?
— На то воля всевышнего.
— И бог извлек твой смех из пустого желудка? Смотреть на тебя противно. Когда смеется тощий, голодный, которому есть нечего, противно. Рабский смех. Раб смеется, чтобы хлеба дали…
— Когда я смотрю на ференга, я вспоминаю одну сказку и… смеюсь.
— Какого ференга?
— Али Алескера… помещика.
— Он не ференг, он перс.
— Он сволочь, а раз сволочь, значит, ференг.
— Вот тебе и соловей!
— Какой соловей? Он ференг — свинья.
— О соловье такая присказка. Мы, узбеки, так говорим, когда услышим что — нибудь удивительное. Чего ты смеешься? Плакать надо. Как бы плакать тебе не пришлось.
— Попробуй сам. Взгляни на ференга… и засмеешься.
— А когда ты видишь моего доктора, у тебя тоже желудок смеется?
— Зачем?
— Он же ференг.
— Он?.. Он русский. Он не ференг. Хочешь, я расскажу тебе кое — что о ференгах?
— Ну ладно. Ночью только сказки и слушать.
Алаярбек Даниарбек со вздохом, похожим на рычанье не то льва, не то верблюда, потянулся на колючем паласе. Глаза щипало от дыма, заполнявшего чадыр. У входа в него разожгли костер из навоза, чтобы отгонять москитов и комаров.
Маленький самаркандец вспомнил мягкие одеяла в своем домике и наваристую с янтарными кружочками сала домашнюю похлебку. Вспомнил, возможно, потому, что перед ним на грязной тряпице стояло лишь кислое молоко, сухой овечий сыр — курт, вареная кукуруза. Хлеба Мерданхалу не подал. Хлеба у хезарейцев давно уже не водилось. С тех пор как шахиншахское правительство переселило их сюда, в долину Гельгоуз, даже самым высокопоставленным гостям подавали кислое молоко, курт, кукурузу с каменными зернами: в хезарейских чадырах больше ничего не было. Такой почетный гость, как Алаярбек Даниарбек, заслужил роскошное угощение. Он же помощник великого доктора, излечивающего от смертельных болезней.
Алаярбек Даниарбек тщетно пытался отколупнуть своими избалованными зубами от початка хоть одно кукурузное зернышко и недоумевал. Тощее угощение, грязная тряпица, пыль, детишки — скелетики с просящими глазами все не склоняло к веселью. Смех хезарейца Гариба возмутил Алаярбека Даниарбека. На сухих каменистых тропах Даке Дулинар — хор лежали тела погибших от голода. В хафских селениях не утихал вопль плакальщиц. Стоны голодающих слышали проходившие по степи караванщики. Петр Иванович не раз уже гонял хезарейцев Гельгоуза на большую дорогу подбирать умирающих. Начальник жандармов Хафа возмутился было таким неслыханным вмешательством во внутренние дела государства, но, поразмыслив, пожал плечами. Начальник смотрел на голодных брезгливо. Голодающие так отвратительны, отталкивающе грязны, жалки, вшивы. У голодного в глазах нет ничего человеческого, только волчье. Голодающие и воют как волки. Хочет русский доктор кормить голодных, дело его. Русский доктор не иначе тихо помешанный: тратит деньги на голодных бездельников… Благотворительность доктора вызывала у почтенных горожан Хафа злые улыбки. Горожане побогаче придерживали хлеб в закромах и набивали цены. Богачи, сговорились и выжидали, когда барыши потекут в их карманы. А голодающие? Что ж, трупы их подберут и закопают. Народу в Персии много.
Хезарейцы припрятали кукурузу в ямах. Хезарейцы отощали, у хезарейских матерей пропало в грудях молоко, но на кладбище несли покойников не слишком много. Кукуруза выручала. Жесткая, каменная…
Алаярбек Даниарбек мечтал о самаркандской желто — янтарной похлебке. Слюнки текли при одной мысли о такой похлебке. И совсем он не понимал, как можно смеяться, имея на дастархане такую кукурузу. Он вдохнул горячего воздуха, вползавшего вместе с дымом в чадыр из степи, и проговорил лениво, безрадостно:
— Над кем же я должен смеяться? Над Али Алескером? Хорошо, что он ушел, а то вряд ли ты, хезареец, над ним смеялся бы, будь он даже трижды ференг. Но Али Алескер перс…
— Он ференг.
— Ладно… В такую духоту спорить нельзя. У меня испарина. Ференг ли он, перс ли он, сам сатана ли — рассказывай!
Гариб возразил. Он высказал здравую мысль: почему это ференги — инглизы так любят кичиться порядком в своем собственном государстве, а на Востоке обязательно затевают грабеж и войну. Просто инглизы — бандиты и разбойники, а если кто из них и не разбойник, то обязательно мелкий вор с тегеранского базара. Обжуливает всех, кого не лень.
Гариб вспомнил наконец, с чего он начал разговор, и, похрустев на зубах кукурузными зернами, приступил к рассказу.
Но то, что он рассказывал, как будто никакого отношения ни к персам, ни к ференгам не имело.
Алаярбек Даниарбек лениво слушал хезарейца, ковыряя кукурузный початок.
Сухая колючка сухо звенела и цеплялась за вытянутые ноги Алаярбека Даниарбека. У хезарейцев не хватало ни сил, ни терпения расчищать землю между шатрами. Высохший в камень такыр начинался прямо от шатров и упирался далеко — далеко в черные горбы холмов. Пустые, голые склоны их блестели в свете взошедшей луны. На холмах ничего не росло. Растения не могли жить там. На юге мерцала голубым светом галечниковая россыпь, усеянная невесть откуда взявшимися черными обломками скал. Печальна была долина Гельгоуз. Гиблое место! Как в ней хезарейцам жить? Удастся ли им сохранить жизнь своих детей?.. Смогут ли мужчины племени добывать молоко, сыр — курт, жесткие зерна кукурузы, чтобы не помереть с голоду? Князь Орбелиани видел вчера утром, как в Хафе, у дверей телеграфной конторы, побили камнями трех женщин. Казнить их повелели духовные чины Хафа. Женщины сварили и съели пятилетнего мальчика. Женщины оправдывались: мальчик умер с голоду, они не убивали его, а… сварили его уже мертвого и съели. Судьи проявили непреклонность. Ребенок, съеденный женщинами, был мужского пола… Женщин побили камнями.
Алаярбек Даниарбек вздрогнул. Он не отдавал себе отчета, чего больше испытывал он: отвращения или ужаса. В Самарканде тоже в старое время голодали, страшно голодали, но людоедством не занимались.
Не испытывает ли отвращение и ужас хезареец Гариб? Не потому ли в его словах столько горя и грусти? Где уж тут смеяться?
В своем рассказе хезареец ушел уже далеко, когда Алаярбеку Даниарбеку наконец удалось ухватиться за нить мысли и понять, о чем идет речь.
Свинцовое от света луны небо опустилось над степью, а душная степь подняла свое истощенное лицо к небу. Хезареец рассказывал:
— Что осталось от хезарейцев! Тела хезарейцев стали пылью, лица хезарейцев истлели, прах наших дедов затоптан в землю, могилы осквернены, дома в развалинах. Наши жены стонут от сладострастия в объятиях недругов. Осиротевшие дети изгнаны из хижин. Локоны дочерей растрепаны ветром, тюльпаны щек завяли, изогнутые брови выпали, нарциссы глаз вытекли со слезами, жемчуг зубов искрошился, соловей языка попал в силки, а стройные члены тела разъела соль… И вот в могиле кучка пыли…
Львами были в старину хезарейцы. Шатры хезарейцев стояли и на реках Индии, и на вершинах Кавказа, и на берегах Аравийскго моря. Город хезарейцев, окруженный стенами, высился на горе Кухи Ходжа, в Сеистане. Царствовал в городе царь. Имени его никто не помнил, а народ его звал Арбузом за спесивость и самодурство. Совал свой палец царь Арбуз в любую щель, забывая про змею и жало скорпиона. Был он осел, не слушался советов мудрецов и вверг народ во всякие беды. Узнал царь Арбуз, что в пустыне Дешт — и–Лут завелся потешный зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет. Умора, да и только! Не зверь — чудовище.
Загорелся царь Арбуз. Все цари держат чудных животных. Царь Индии белых слонов, цари Рима — птицу Рух, цари Китая — драконов. Захотел царь Арбуз зверя. Как говорится: «Куют коня, а лягушка тоже лапу поднимает». Хезарейцы напугались. Зачем в городе чудовище? Еще детей перекусает. Послали в Грецию за философом Платоном, чтобы дал совет царю Арбузу. Платон ждать не заставил. Собрался и приехал. Но не послушался Арбуз самого царя философов Платона. Послал охотников и ловцов в пустыню Дешт — и–Лут. Сколько пропало на облаве хезарейских воинов, и сказать трудно, но зверя поймали и привезли во дворец. Увы, камень всегда падает на голову сироты. Отвернулось счастье от хезарейцев. У кого длинная борода и маленькая голова, тот дурак. У Арбуза была маленькая голова и длинная борода. Для забавы царь прогуливал своего зверя на золотой цепи по улицам и площадям. Всякий, кто хоть раз взглядывал на чудище, смеялся. Такой нелепый зверь: хвост там, где голова, ноги на спине, а спины совсем нет… Но кто начинал смеяться, уже не мог остановиться и смеялся, пока не помирал… А Арбузу нравилось: вот какой у него зверь! Людям смерть, а царю веселье. Не знали хезарейцы, что и делать. Говорят, один глупец бросит камень в колодец, а сто умников не могут его достать. Думали хезарейцы, думали, а пока думали, надвинулась на их город новая беда, еще худшая: пришла с восхода вражья орда и осадила город, так что и мышонок не мог найти лазейку. Иголкой скалу не проломаешь. Посоветовал тогда философ Платон: «Выведите царского зверя на стену и бейте в барабаны». Так и поступили. Едва враги увидели зверя, как начали смеяться. И смеялись до тех пор, пока все не поумирали. Но лучше хезарейцам не стало. Зверь сорвался с золотой цепи и давай бродить по улицам и площадям. Много народу поумирало от смеха. И снова пошли мудрецы к философу Платону за советом. Он сказал: «Найдите большое зеркало и поставьте на площади на видном месте». Откуда у хезарейцев быть зеркалу? Им бы свои ребра прикрыть тряпкой. Только во дворце Арбуза имелось большое зеркало, да не одно, а сотня. Но царь не захотел дать ни одного зеркала из ста своих зеркал. Когда человек проглотит много змей, сам делается змеей. Народ рассердился, убил Арбуза и отнес зеркало на самую большую площадь. Никто не знал, что получится от совета философа Платона, но сказано: курицу оценишь только на блюде. Забрел зверь на площадь, посмотрелся в зеркало и засмеялся. Долго он смеялся. И хвост его, что был вместо головы, смеялся, и спина, которой не было, смеялась, и ноги, что росли на спине, которой не было, смеялись. Хохотал зверь так, что штукатурка со стен сыпалась. Нахохотался вдоволь и подох.
Алаярбек Даниарбек встрепенулся:
— Ну и что?
— А тебе нужно «что»? — заметил Гариб. Его удивила непонятливость Алаярбека Даниарбека. Не понимает человек самых простых иносказаний.
— Да, сказку я твою слушал, а при чем тут ференги — инглизы?
— А при том, что рассказ мой об инглизах.
— Эвва!
— А разве инглиз не похож на зверя царя Арбуза? Разве у инглиза вместо головы не хвост и хвост не вместо головы? И разве у инглиза не все наоборот? И разве ноги у инглиза не растут на спине, которой нет? И разве от одного вида инглиза не погибают в судорогах смеха восточные люди?
— М — да, — протянул неопределенно Алаярбек Даниарбек. — А чего же смеяться? Плакать надо.
— А кто знает, где кончается смех и где начинаются слезы? — сказал Гариб. — Пустил шах в персидское государство зверя, и вот теперь смотри на него и смейся… или плачь!
Староста Мерданхалу вздохнул и сказал:
— Смейся! Стони! Подыхай!.. Жди, когда ференг — инглиз заглянет в зеркало и… Только помни, дорогой гость, никто тебе не говорил у нас, что шаха звали Арбуз, не говорил, что шах спесивый осел. Не подумай чего — то там! Сказка про зверя без спины и с хвостом вместо головы только сказка… А шах у нас хороший, мудрый, добрый. Под мудрым правлением нашего шахиншаха народ процветает и веселится.
И Мерданхалу словно невзначай обвел рукой горькую серебрившуюся в свете луны солью долину, черные шатры, красные искры сиротливых очагов.
Али Алескер не слушал рассказ Гариба. Помещик поспешил уйти подальше от острых, мерцающих в темноте глаз хезарейцев.
Даже в душе Али Алескер не хотел признаваться, что он боится. Но ему очень хотелось уехать из проклятого становища Гельгуоза. Сейчас! Немедленно! Он не понимал, зачем ему здесь сидеть и испытывать страх перед грязными, вшивыми кочевниками. Он совсем было решил уехать.
Но Али Алескер не уехал. Он приказал Шейхвали вынуть из автомобиля кожаные подушки сидений и неплохо устроился около палатки Красного Креста прямо под звездным небом. Даже за сто тысяч рупий Али Алескер не лег бы спать в чадыре. Блохи, клещи, паразиты, запахи пота и прелого войлока его с ума сводили. Вообще лучше лечь спать на открытом месте. С автомобильных подушек можно легко разглядеть любого, кто вздумает подобраться поближе.
Но и ночью Али Алескер на нашел покоя своему усталому, грузному телу. Едва он закрыл глаза, как шум разбудил становище Гельгоуз. Али Алескер вскочил и схватился за оружие.
Оказывается, приехал доктор Петр Иванович, и по этому поводу все кочевье кричало, вопило от радости, смеялось. Собаки устроили дикий концерт. Ослы и мулы орали. Детишки попросыпались и с визгом бегали между разожженных из сухой колючки костров, радуясь конфетам, которые Петр Иванович купил для них на базаре в Мешхеде. Мерданхалу обязательно хотел приготовить угощение, и куры, предназначенные в котел, своим кудахтаньем только увеличивали суматоху.
Однако Петр Иванович сердито попросил потушить костры и предложил всем немедленно лечь спать, а сам пошел в палатку к больному. Стараясь ничем не проявлять раздражения, он осмотрел его.
— Тысячу раз я просил вас, Алаярбек Даниарбек, не лечить без меня. Не хочу, чтобы вы отправляли «ad patres»* моих пациентов. Чем вы изволили пичкать больного?
_______________
* К праотцам.
Петр Иванович сделал арабу укол от сердечной слабости.
— Ваш друг, — сказал он, отведя Али Алескера подальше, — здоровый для своего возраста субъект, но сердце серьезно пошаливает.
— Сделайте все, что нужно! — испугался помещик. — Не могу представить последствий, если… Извините, но вы не знаете, что он представляет собой на Востоке…
— Мне абсолютно безразлично, — рассердился Петр Иванович, — большой человек болен или маленький.
Он не нашел нужным больше разговаривать с бормотавшим извинения помещиком и ушел в сильнейшем раздражении к себе в палатку.
Раздражение у Петра Ивановича вызвал не господин коммерсант своим нетактичным заявлением. На такие вещи доктор давно уже в Персии не обращал внимания. Собака лает — ветер носит. Разозлил Петра Ивановича не кто иной, как Алаярбек Даниарбек.
— Не ввязывайтесь… Вы что же? Тогда в Гиссаре вы принялись перевоспитывать Ибрагим — бека. В Бахардене впутались в поножовщину из — за каких — то похищенных красавиц в Шахрисябзе… Где вы, Алаярбек Даниарбек, там обязательно история, а расхлебываю я. Совсем не желаю, чтобы экспедицию выпроводили из Персии. Тогда не увидите Золотого Купола имама Резы как ушей своих…
— Петр Иванович, — жалобно шептал маленький самаркандец, — я же говорю: он наш, узбек… Советский узбек… Из Хивы…
— Откуда ему здесь взяться? Не верю…
Удивительно! Вопреки обыкновению, Алаярбек Даниарбек не спорил. Он только долго что — то тихо, очень тихо объяснял доктору…
Кочевье угомонилось далеко за полночь. Али Алескер зевал, кряхтел, ворочался на своих автомобильных подушках. Сон не шел к нему. Он часто привставал и вглядывался в темноту. Прислушивался до боли в барабанных перепонках. Он ничего не видел, но ему казалось, что в Гельгоузе не спят. Что что — то движется среди чадыров. Где — то, кажется в овечьем загоне, краснел отсвет костра. Чудились голоса, странный ритмичный треск. Не то шумело в ушах, не то действительно разговаривали и смеялись сразу несколько человек. Странно, почему становище не спит? Али Алескер встал и сунул ноги в туфли. Вытащил из автомобильной подушки маузер…
Да, но если что — нибудь неладно в овечьем загоне, почему охранники — курды не дают знать, не подымают тревоги? И собаки не лают, а они лают по поводу и без повода. Окликнуть, что ли, Шейхвали — шофера? Нет, не стоит. Али Алескер прилег.
…Ранний солнечный луч разбудил Али Алескера. Оказывается, ему удалось заснуть. Он все еще сжимал рукоятку револьвера. Он так и спал с маузером в руке. Он очень гордился своей осторожностью. Он любил вспоминать слова эмира Абдуррахмана: «Я солдат, всегда готов сражаться. У меня всегда при себе револьвер, у меня в мошне хлеба на два дня. Рядом с постелью — ружья и меч, у входа заседланный конь, а в седле золотые монеты». В Баге Багу монеты были запрятаны повсюду: в постелях, в нишах и потайных местах садовых беседок.
Первое, что увидел Али Алескер, — это осунувшееся, желтое, с лихорадочно блестевшими глазами лицо Джаббара ибн — Салмана. Медленно шевеля бескровными губами, араб говорил:
— Он исчез…
— Что — о–о?
Сна как не бывало. Али Алескер сел и суетливо шарил ногами по земле, пытаясь пальцами подцепить свои туфли.
— Исчез ваш комиссар, — снова заговорил Джаббар. — Сбежал. Теперь я убедился, что он комиссар. Я осмотрел загон. Остались ремни… куски ремней, которыми его вчера связали. Как он мог сам разрезать ремни? Исчез, никаких следов. Курды ваши клянутся, что не спали… Непонятно…
С живостью, совершенно неправдоподобной для человека такой толщины, Али Алескер прибежал в овечий загон.
Но ничего нового он не выяснил. На своих охранников — курдов он мог, безусловно, положиться. Платил им он министерское жалованье. Мрачные, неразговорчивые, они отличались дикой, слепой преданностью. Али Алескер был уверен, что они не спали.
Выяснилось, что всю вторую половину ночи при свете полной луны они играли в нарды с Алаярбеком Даниарбеком на пороге хлева для ягнят. Вход в хижину по совету того же Алаярбека Даниарбека они заложили толстой доской, к которой привалили многопудовый валун. На валуне восседал маленький самаркандец и без конца партию за партией проигрывал несловоохотливым, но бешеным в азарте курдам. С десяток вооруженных дубинами хезарейцев, пригнанных по приказу Али Алескера к овечьему загону, сидели тут же и страстными возгласами поддерживали каждый бросок игральных костей. Нет, даже и мышь не могла выскользнуть из хлева незамеченной. И наконец, собаки, о которых думал ночью Али Алескер и на которых он возлагал столько надежд! Куда же подевались собаки: черные, рыжие, пятнистые, серые, все до единой покалеченные и запаршивевшие… но свирепые. Нет, собаки, как выяснилось, сидели тут же целой сворой около игроков и не спускали с них голодных глаз.
Снова и снова с тщательностью профессионала — сыщика на глазах все растущей толпы любопытных осматривал Али Алескер овечий загон. Пришлось, несмотря на объемы живота, залезть в хижину для ягнят. Он ползал в сухом овечьем навозе, обжигая пальцы спичками, плевался, ковырял ногтями глину стенок хижины, щупал руками камни ограды. Пленник таинственно растаял, испарился. Или он способен проникать через стены…
Ничего не мог выяснить Али Алескер, сколько ни потел, пока не догадался забраться на крышу хижины. Глиняная замазка в одном месте оказалась расковырянной. Сухой камыш торчал метелками во все стороны. Пленник ускользнул, раздвинув камыш и хворост кровли. Ничего таинственного не было. Но ясно, что пленник ушел с помощью хезарейцев. Вот почему не лаяли собаки. А охранников — курдов провели за нос…
Али Алескер ощутил просто дурноту… Она ничуть не уменьшилась, когда он посмотрел с крыши вниз на толпившихся в овечьем загоне хезарейцев. Его взгляд встретился с сотнями пар глаз. Все они смотрели дико и ненавистно. Особенно поразили и напугали Али Алескера женщины. Не в обычаях персов, чтобы женщины выходили на майдан. Иначе обстоит у кочевников. Женщины у них часто вмешиваются в мужские дела. Хезарейки, красивые, словно сказочные пери, и оборванные, точно нищие, стояли стеной позади мужчин. Они держали на руках таких же красивых детей и угрожающе гудели. С тоской помещик смотрел на черную толпу, на красивые свирепые лица, на убогую серую ограду, на навоз и грязь и вдруг почти физически ощутил навоз и грязь на лице, во рту. Он понимал: достаточно пустяка — и толпа кинется на него, стащит с крыши хижины, затопчет.
Все оборвалось у него внутри, когда вдруг завопила женщина. Ему показалось, что вопль — начало конца. Женщина кричала. Она повторяла то, что Али Алескер слышал сегодня ночью в чадыре Мерданхалу. Но ночью в словах была еще только просьба, а сейчас в них звучала угроза.
— Эй ты, жирный! — кричала женщина. — Дневного расхода твоей кухни хватит мне на год! Эй, пузан, попостись один день. Освободи меня на год от заботы!
Все засмеялись и закричали.
Смех вернул самообладание Али Алескеру.
Кричавшая женщина могла поспорить красотой с райской гурией. Он подумал, такую хорошо обнимать на шелковых одеялах, а не пререкаться с ней в грязном овечьем загоне перед толпой, злой толпой, которая вот — вот кинется на тебя.
Глаза Али Алескера бегали. Пот тек по толстым щекам. Под ногами в овечьем загоне ворчала многоголовым чудищем толпа. Вдали, прочь от черных чадыров, в степи быстро ехали два всадника. Ибн — Салман и князь Орбелиани сочли за лучшее убраться вовремя из Гельгоуза и не постеснялись бросить своего друга Али Алескера. Совсем близко, сверкая на солнце металлом и лаком, стоял автомобиль — залог спасения от всех гибелей на свете. Но между автомобилем и хижиной бурлила толпа хезарейцев. Али Алескер мог поклясться, что и Шейхвали — шофер и два охранника — курда сидят в кузове и боятся нос из него высунуть… Ужасно чувствовать себя брошенным…
На старосту Мерданхалу Али Алескер мог рассчитывать меньше всего. Но именно Мерданхалу вдруг поднял голос. Возможно, что он хотел отвести беду от своего Гельгоуза, от своих хезарейцев. Или в душе его слишком гнездилось пресмыкательство перед сильными мира. Он вдруг выскочил из толпы и замахнулся на женщину:
— Молчи ты — слабость… Пусть все знают: мы гости нашего гостя… Пусть слышат все! Господин помещик, великий благодетель Али Алескер соблаговолил пригласить хезарейцев в Баге Багу к себе в гости. Все племя: и старых и малых… на целую неделю… Мы гости господина мудрости и гостеприимства Али Алескера… Да живет благодетель Али Алескер!
Стоявшие впереди беззубые старцы захихикали и согласно закивали головами.
Мерданхалу крикнул:
— Слушайте же наших седобородых. Эй, женщины, идите сюда, целуйте господину благодетелю ноги. Господин Али Алескер — наш благодетель и заступник.
Господин Али Алескер спускался с плоской крыши хижины для овец не сам. Его, ослабевшего, беспомощного, почтительно свели под руки. Он не способен был говорить. Он мог только плеваться…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Скорпион ужалил
Что он получил?
Враг убил человека
Что он себе прибавил?
— Позвольте, господин Гулям, мне ответить вам словами великого Фирдоуси. «Женщина, когда захочет, — говорил он, — всегда окажется главой. Женщина обладает чарами, превосходящими магический жезл чародея». Но… я бы добавил: в самом красивом яблоке сидит червяк.
— Господин Джаббар, вы прервали стих старика Фирдоуси на полуслове… У него дальше сказано: «Но из уст женщины исходят слова мудрости, как музыка входит в ухо композитора. Пусть же наслаждается она несравнимой высотой!»
Говорил Гулям медленно. Спорить ему не хотелось. Было очень жарко. И даже зелень цветника и тень платанов не смягчали духоты на громадной террасе дворца Баге Багу, где они пили кофе.
Джаббар ибн — Салман нетерпеливо поджал губы:
— Удивительно слышать такое от вас, мусульманина, человека Востока и, самое примечательное, пуштуна.
Гулям потемнел.
— Пуштуны дики и грубы, хотите вы сказать… Но у нас в Сулеймановых горах женщина уважаема и свободна!
— Я слышу в ваших словах мысли Амануллы — хана… афганского эмира — большевика! Бывшего эмира.
— Он провозглашал прогресс. А уж Лондон объявил его большевиком… Но оставим Амануллу в покое. Лучше я вам напомню еще одно изречение:
Роза из рук друга пришла ко мне в руки,
Я от запаха розы безумен и опьянен…
Это из арабского поэта… Не помню какого. У вас, арабов, вся поэзия воспевает женщину — возлюбленную, жену, мать детей араба…
Джаббар ибн — Салман усмехнулся:
— «Меч палача кривой, и бровь красавицы крива, и то и другое проливает кровь». Отвечаю, видите, вам словами Хафиза. К сожалению, без женщин не обойтись, но…
— Я всегда советуюсь во всех делах с супругой, и мы… — В словах Гуляма звучала убежденность.
— Что вы? Сделать своим советником женщину? Поступать так, как она хочет? Поворачивать вопросы так, как она хочет…
— Напомню: Настя — ханум — моя жена. И мне хотелось, чтобы о ней говорили с подобающим уважением.
— Позвольте вам, дорогой Гулям, напомнить: в пустыне один закон сила, а вам предлагают прекрасные условия.
— Позвольте вам напомнить: вы, арабы, не выносите угроз. Мы, пуштуны, тоже…
— Мы условились: пока ведем переговоры — мы друзья. Я не угрожаю. Маленькое дружеское предостережение. Давайте спокойно поразмыслим… Кофе чудесный! Его готовила ваша супруга? Удивительно! Русская и так варит кофе…
— Извините, господин Джаббар, мы же условились не касаться больше в разговоре моей жены.
— Повинуюсь… Так вот. Кругом полудикие племена. Тегеранские власти здесь — мираж. В пустыне прав тот, кто силен. Мы коммерсанты. У вас товар — семьсот двадцать семь верблюдов… Тысяча четыреста с лишним вьюков с товаром. Солидная фирма — представляю ее я — предлагает вам за товар отличную цену. Вы избавляетесь от вьюков и… беспокойств. Хотите — плачу наличными, чек на любой из банков в Мешхеде, Тегеране, Бомбее, Лондоне… И вы со своей золотоволосой пери, любимой супругой, до конца дней своих ведете беспечную жизнь.
— Нет.
— Но мне казалось, я почти убедил вас… И только вмешательство вашей ханум.
— Ханум? Опять. Ну хорошо. А я? Разве я давал согласие? Откуда вы взяли? Моя жена только напомнила мне, что кроме денег есть еще любовь к родине! Честь! Верблюжьи вьюки? Вы очень точно осведомлены об их количестве. Эти вьюки — собственность моего народа.
— Говорят умные — решают дураки. Вы закупали оружие для независимых племен Северо — Западной провинции Индии. Тогда шла там война, мятеж. Тогдашний король Афганистана поддерживал мятежников против законного англо — индийского правительства. Теперь в Кабуле другой король — человек с каменным сердцем. Так его называют. Он не захочет портить дипломатические отношения с Великобританией.
— Деньги не Амануллы, не Надира. Деньги, на которые я покупал товар, — кровь и пот независимых пуштунов. Верховная джирга — высший совет пуштунских племен собрал деньги и послал меня в Европу. И я отдам народу Пуштунистана то, что ему принадлежит. Я надеюсь скоро лично быть в Кабуле и лично добьюсь, чтобы караван пропустили в полосу независимых племен.
— А — а–а… Понятно. Сомневаюсь… Но вы подумали о случайностях? Еще здесь, в Персии, вы с вашим караваном рискуете на каждом шагу. Полудикие племена — раз, персидская администрация — два. И что же, по — вашему, английское консульство в Мешхеде будет смотреть сквозь пальцы на оружие, предназначенное для мятежников? Уж не говорю о невероятных трудностях в Афганистане.
— «Никому не дано избежать своей судьбы», — говорил еще грек Софокл. Но… я не сражался против нового короля. На чужбине я выполнял то, что мне поручила джирга племен, — покупал оружие, чтобы пуштуны могли дать отпор пушкам и аэропланам англичан. События опередили меня. Колесо истории вертится. Я опоздал. Но что я мог поделать? Доставить груз морским путем я не мог: его захватили бы английские канонерки. Пришлось везти сушей через Турцию, Ирак, Персию. Бесконечно долго.
— Да… Как говорится, адресат выбыл. Но вы, дорогой Гулям, кажется, родственник бывшего короля Амануллы?
— О, господин Джаббар, ваша осведомленность во всем, что касается меня, поразительна. Но если вы так хорошо все знаете, то вам не мешало бы знать, что новый король — родной дядя Амануллы и, значит, тоже мой родич.
— Азиатский правитель не может спать спокойно, пока жив кто — либо из близких родственников.
— Кто не имеет сил бежать, предоставляет свое тело року. Я не побегу: не имею сил. Лай хуже, чем укус клыков.
Гуляму стало жарко. Ему изменила аристократическая выдержка. Он говорил Джаббару оскорбительные вещи. Но собеседник его даже не поморщился. Он невозмутимо потягивал кофе. Они сидели среди цветущих кустов ширазской сирени. Благоухание растворялось утренним ветерком. Настя — ханум, накинув на голову кисейный шарфик, поливала из медного кумгана цветы. Воду ей подносил, не без галантности, князь Орбелиани. Стройную ее, полную грации фигуру, скользившую среди деревцев и кустов, провожал неживой взгляд Джаббара ибн — Салмана. Но не восторг перед пленительной красотой выражал взгляд араба, а самую прозаическую подозрительность.
Он нарочно очень громко сказал:
— Я много слышал о вас, дорогой Гулям. Узнав, что вы и ваша уважаемая супруга осчастливили своим присутствием Баге Багу и Хаф, я поспешил вместе с любезным моим другом князем Орбелиани нанести вам визит. Мы мечтали насладиться вашим обществом. Но я хотел бы уверить вас: звезды вашего гороскопа неблагоприятны для поездки в Кабул.
— О, вы еще и астролог, — усмехнулся Гулям. — Но я прозаический магистр физико — математических наук. Учился в Оксфорде… Москве… И звезды для меня — обыкновенные небесные тела.
— Тогда поверьте слову человека, который знаком с обстановкой. В некоторой столице некоторого государства существует очень любопытный обычай. Каждый получивший приглашение на прием во дворец пишет завещание. Во время приема кое — кому подносят вот такую же крохотную чашечку кофе по — турецки и…
— Сказки… А впрочем, когда человек вынужден служить двум хозяевам, как я сейчас, он вынужден разгневать одного из них. И благороднее сердить могущественного короля, нежели беспомощного изгнанника.
— Кто стучится головой о скалу, тот разбивает не скалу, а голову. Давайте поставим вопрос в более широком масштабе. Князь, князь, идите сюда! — внезапно позвал Джаббар ибн — Салман. — Да простит мне прелестная ханум мою невежливость. Я вынужден оставить вас без помощника. Но мы, мужчины, вечно заняты скучными делами.
Орбелиани рассыпался перед Настей — ханум в тысячах извинений и подошел к беседке, где сидели Гулям и Джаббар ибн — Салман. Князь под нос себе мурлыкал:
Сними покрывало со своего лица,
И солнце взойдет из — за туч
Ансари! Знаменитый поэт Ансари… Прелестно, не правда ли?
— О поэтах потом, князь. Вот лучше помогите мне убедить господина Гуляма.
— О, если в моих силах…
— Вы русский офицер, князь?
— Помилуйте, Мингрельский полк… Академия Генерального штаба… чины — с… — Язык Орбелиани подозрительно заплетался.
— Тем более. Вы должны помнить… генерал Скобелев — завоеватель на белом коне. Что он говорил о Чингисхане, об ордах, о походе России в Индию?
— О Россия! О родина! — Орбелиани отставил ногу и встал в позу. — О Россия — матушка! Взгляните на нее. Перед вами на сырой земле лежит мертвое тело. Чье оно? Вы видите тело несчастной России, терзаемой большевиками. Испытываете ли вы к ней сострадание?.. О! Перед вами неомытое, не преданное земле мертвое тело… О! Вижу, грядет освободитель земли моей!
Орбелиани даже прослезился. Ибн — Салмана не тронули ламентации князя, и он резко прервал его:
— Что говорил Скобелев?..
— А, Скобелев? К сожалению, старческая память. Да, вспомнил: «Россия, преемница империи Чингисхана, имеет десятки миллионов лошадей, потомков коней Чингизовой орды…» Блестящий военный материал! «Посадите, — говорил генерал Скобелев, — на коней воинственных, полудиких инородцев, дайте им в руки ружья и посулите безнаказанность грабежа и добыч, и многомиллионные орды по мановению ока сметут с лица земли британское могущество в Индии. А за ними Россия двинет регулярные войска… и будут казаки поить своих коней в Персидском заливе…»
— И добавьте, князь: в планы Скобелева входил не только захват Индии, но, конечно, и промежуточных территорий — Персии, Кашмира… Афганистана… подчеркиваю — Аф — га — ни — стана… Россия страшна даже не как военная сила. Россия была цивилизующей силой на Среднем Востоке. Это сказал умный человек. Это сказал лорд Аллен. Сказал в двадцать втором году на заседании Персидского общества в Тегеране. Уж кто — кто, а Аллен знает и Россию и Восток. Недаром столетиями русские, невзирая ни на какие трудности, шли навстречу восходящему солнцу. Их оружие — культура. Большевики вообразили себя наследниками России на Востоке. Вы думаете, их не соблазняет план Скобелева?
— Большевикам хватает дел у себя, — сказал Гулям. Его сначала несколько удивил поворот мыслей Ибн — Салмана, но было нетрудно понять, куда он гнет.
— Есть смысл предвосхитить планы Москвы. И сейчас самое удобное время. Новая экономическая политика потерпела крах. Большевики затеяли фантастические планы промышленного строительства, которые их задавят. Сельское хозяйство разорено колхозами. Все почтенные зажиточные крестьяне выражают недовольство. Начались беспорядки. Ницше говорил: «Падающего толкни!» Господин Гулям, представьте себе, что произойдет, если осуществить скобелевский план — посадить на коней полудиких кочевников Передней Азии, дать им винтовки и двинуть… не на Индию и Афганисттан, конечно, а к границам Совдепии. В авангарде поскачут эмигранты джунаидовцы, ибрагимовцы, керимхановцы. Они поднимут сородичей. Они уже подняли их! А за ними курды, бахтиары, хезарейцы.
Орбелиани сдавленно хихикнул:
— Ну а когда грязная работа закончится, появятся в белых перчатках господа англичане… У них жирный кусок в любом котле. А там — немцы, а там — торгаши американцы и прочая, прочая… Ловкачи. Впрочем… пардон… я пьян — с… Однако, как говорят персы: «В пьянстве — правда».
Собеседники невольно посмотрели на Орбелиани: с такой ненавистью говорил он.
— А еще итальяшки в девятнадцатом от Лиги наций высквалыжничали мандат на Кавказе и Каспийское море. Экая наглость! Проклятые макаронники. С грязным рылом да в калашный ряд… Дулю — с.
— Не то, — перебил Джаббар ибн — Салман. — Задача цивилизованного мира — покончить с большевистской заразой. И на этот раз с ней покончат. Весь мир, и особенно мир ислама, заинтересован в этом. Заинтересованы и ваши патриотические чувства афганца, господин Гулям.
— Значит, — пробормотал Гулям, — душу расценить на рупии, фунты… доллары…
— Да, те игрушки, которые везут ваши семьсот двадцать семь верблюдов, очень нам нужны. Их ждут воины племен, воинственных, диких… Ваши игрушки очень необходимы нам именно сейчас, сегодня. Конечно, их не так много. Но в решающую минуту, в шторм, и веревочка под рукой дороже пенькового каната где — то на дне трюма… Вы понимаете, господин Гулям, ваши вьюки… ударим по рукам!
— Нет, — мрачно проговорил Гулям.
— Неужели… Боюсь, придется вам пожалеть.
— Кто ваши хозяева, господин Джаббар? От имени кого вы говорите? И кто вы, наконец?
В голосе Гуляма звучала ярость.
Иб — Салман встал и поклонился, прижав руку к сердцу.
— Мир этому дому, — сказал он с такой интонацией, как будто он не благословлял этот дом, а проклинал его.
Орбелиани хихикнул вслед:
— Экое хорошилище!.. А… господин Гулям! Что скажете, господин векиль? Какова бестия?
Но Гулям даже не посмотрел на князя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Ради розы терпят шипы.
Чеснок не запахнет лучше, даже если его побрызгать розовой водой.
Не спалось. Недавняя болезнь напоминала о себе тем, что сам Ибн — Салман называл «нервной тряской». Его все бесило: и приторная восточная вежливость, и сладкоречивые слуги, и многочасовые пиршества, какие — то «оргии желудка и обжорства», и нудный, иссушающий мозг ветер, и… блохи. Да — да, в роскошном дворце Баге Багу по шелковому ворсу ковров прыгали блохи, много блох. И временами они делались несносными, хоть соль и песок уже давно выдубили кожу Джаббара ибн — Салмана.
Одеяла, постеленные прямо на ковре, отдавали пылью и жаром. Тело нестерпимо зудело. В приоткрытую дверь вместе с полосой желтого света врывались треск игральных костей и пронзительные вопли.
— Тигр! Он не такой жадный, как его шакалы! — орал в азарте Али Алескер. — Освобождай от раздумий свои мозги! Ходи! Все равно ты пропал, Самарканд!
Али Алескер наслаждался безопасностью, электрическим светом, отличным ужином. Али Алескер переживал счастье избавления от опасности. Хезарейцы выпустили его из своих рук. Он сумел уйти от гибели. И он позволил себе напиться.
Али Алескер восторгался своей изворотливостью и опрокидывал рюмку за рюмкой. Крики и радостные его вопли разносились по всем уголкам его дворца.
Голова у Джаббара ибн — Салмана раскалывалась. С самого ужина, плотного, тяжелого, совсем пьяненький Али Алескер сражался в нарды с гостившим проездом маленьким самаркандцем. Уже давно ушел спать князь Орбелиани, уже давно весь дворец погрузился в сон, давно потухли огни в апартаментах, где жил векиль Гулям со своей золотоволосой супругой, а игроки не унимались. Целую вечность, как казалось арабу, трещали кости, с грохотом прыгали шашки по доске.
— Ну нет! Шиш у пяндж!* — взвизгивал с восторгом Алаярбек Даниарбек. — Еще шестерка, и «марс» тебе обеспечен.
_______________
* Ш и ш у п я н д ж! — название игры в нарды, а также
торжествующий возглас при удачном ходе игры в нарды.
— Не слеши говорить! Мои шакалы не дадут в обиду моего тигра!
— Еще удар, и ты взревешь верблюдом!
Ибн — Салман вскочил:
— Будьте вы прокляты!
Он вышел на террасу.
Хорасанская ночь залегла в садах Баге Багу. Мрак ее не могли пробить ни полосы света из окон гостиной, ни сияние звезд, таких ярких на южном небе.
В густом, липком воздухе слышалось шуршание, похожее на далекий шум деревьев. Изощренный слух Джаббара ибн — Салмана различал легкие шаги, стук копыт. Но едва ему начинало казаться, что он улавливает звуки чьих — то голосов, как вопли игроков в нарды и треск шашек все заглушали.
В Баге Багу творилось что — то подозрительное. Неясные тени скользили у ворот. За ажурным кружевом кустов маячила белая фигура. Но, по — видимому, ничего особенного… Там конюшня, где стоят любимые кони самого помещика и его почетных гостей… Просто конюх проснулся и пошел поглядеть, есть ли в кормушках клевер… Но почему конюх — женщина?
Мысль эта обожгла. Хоть и темь стояла кругом, Ибн — Салман разглядел, что к воротам конюшни проскользнула женская фигура, закутанная во все белое… Впрочем, тоже ничего удивительного — любовное свидание гаремной прислужницы с галантным конюхом…
Из открытых окон гостиной в тишь цветника вновь ворвался пронзительный вопль.
— Я твой слуга! — ликовал Алаярбек Даниарбек. — Ты проиграл, дорогой! Теперь мне хватит на паломничество к Золотому Куполу.
— Пусть сгниет моя рука, бросавшая кости, — жалобно стонал Али Алескер. — Снова голова моя осталась без шапки…
— Инжир не для вороны. Не умеешь играть, не бери в руки кости.
— Увы, мне сегодня не везет. Судьба повернулась ко мне спиной.
Падают удачно кости
радости сулят другим.
Как ни кину я на счастье
все на горе обречен!
— Бедняжка судьба! При малейшей неудаче вы, господа гордости, готовы из мести стянуть с себя шаровары и всыпать самому себе сотню палок.
— Сколько я должен вам, Даниар?
— Позволь, дорогой хозяин, напомнить, что нас зовут Алаярбек Даниарбек. А проигрыш ваш составил уж двести двадцать золотых, полновесных туманов.
— Несчастье! Так придется надеть власяницу, посыпать голову дорожной пылью и, протянув руку, восклицать у стены имама Резы: «О, дайте грошик бывшему помещику!»
— Знаменитый мудрец Ибн — Яшин, играя в нарды, говаривал: «Не жалуйся, а действуй! Иначе уподобишься умнику курду: волк унес ягненка, а дурак только изрыгал ругательства». Еще партию!
— Довольно!
— Успеете. Твоя «пых — пых» летит быстрее птицы. Она довезет вас в один момент… Вы их догоните…
— Куда довезет? — рассердился Али Алескер. — Кого догоню?
— А разве вы не наказали своему Шейхвали приготовить вашу «пых — пых»?
Ибн — Салман мало обращал внимания на спор игроков. Он старался понять, что происходит возле конюшни. Тревога и настороженность не мешали ему рисовать в воображении фривольные картинки. Но раздраженные слова Али Алескера заставили его подойти к открытому окну.
— Я еще хотел попросить вас, достопочтенный король игроков, завезти меня в Хаф, к моему доктору, — спокойно произнес Алаярбек Даниарбек.
— Я не еду в Хаф! Почему ты думаешь, что я еду в Хаф? Я никуда не еду. Я хочу спать!
— Ну и великолепно. Ну и не сердитесь. Давайте сыграем еще партию и… спать…
И Алаярбек Даниарбек так зевнул, что стало слышно во всех уголках Баге Багу.
— И больше ты ничего не знаешь? — допытывался Али Алескер.
— А что я должен знать еще?
— Кого я должен догнать?
— Тех, у кого есть к тебе дело.
— Какое дело?
— Какое дело? Кого догнать? Откуда мне знать. Послушай, дорогой Али, сыграем? Или признай, что нет равного мне в нарды, а ты жалкий пачкун…
Джаббару ибн — Салману показалось, что целая минута прошла, пока Али Алескер ответил. И тон его ответа звучал совсем неуверенно.
— Я еще покажу, кто лучший игрок в нарды в Хорасане. Губернатор всегда уезжает из Баге Багу с пустым кошельком. Только уже поздно, и я…
— Собака приказывает своему хвосту.
— Алаярбек Даниарбек, позволь тебе заметить: сам ты маленький, а голос у тебя как выстрел.
— Кому же знать свой голос, как не мне.
— Разит точно пуля.
— Э, господин Али, конечно, ты искуснейший игрок. Разве стал бы я язвить так?.. Увы, стыдно потерпеть поражение от чужеземца — самаркандца, а? Не правда ли? Какой позор! — издевался Алаярбек Даниарбек.
— Ставлю коня из своей конюшни. Играем!
Кости снова затрещали. Шашки запрыгали по доске.
Пожав плечами, Ибн — Салман отошел от она. Сначала он хотел вмешаться и напомнить Али Алескеру, что рассвет не за горами и что скоро ехать. Но теперь он решил повременить. Странные слова маленького самаркандца насторожили его. Этот проныра и наглец, Алаярбек Даниарбек, всюду сует свой нос. Конечно, он ничему не помешает, ничего не изменит, но лучше не разжигать его любопытства. Пусть играет в нарды. Да, надо будет предупредить, чтобы Али Алескер не брал его с собой в автомобиль. Не для чего. Приближаются слишком серьезные события.
Наступил момент разрубить узел. Хочет или не хочет вельможа — пуштун господин Гулям, но вьюки перейдут в руки тех, кому они больше нужны. Вы мирно спите в объятях жены, а с вашим караваном вопрос решен. Так предопределено. Конечно, не всевышним. Такое решается не на седьмом небе, а на земле, где аллах тот, у кого больше силы. Али Алескеру пора, давно пора ехать. Его курды выехали из Баге Багу еще позавчера. Сам Ибн — Салман не поедет. Все совершится без него. Конечно, стража каравана — из племени кухгелуйе — отчаянный народ. Без драки каравана не отдадут. Но и белуджи умеют стрелять. Их господин — Великий Убийца Керим — хан. Он человек действия. Ни один кухгелуйе не вернется на родину в свои долины гор Загроса. Колесо вертится — ось перетирается. Джаббар ибн — Салман много, очень много видел крови еще в те времена, когда его не звали Ибн — Салманом. Разве в свое время у него дрогнула рука, когда пришлось стрелять в своего друга Фарража, чтобы избавить его от пыток? Разве не он же, Джаббар ибн — Салман, когда — то на месте прикончил араба, убившего в ссоре соплеменника, и ни минуты не колебался, как не колебался во многих случаях? Но вообще Ибн — Салман предпочитает с некоторых пор оставаться в стороне. Он предпочитает срывать финики с пальмы чужой рукой. И все началось после того случая в Сулеймановых горах. Старику Дейляни, вождю шинвари, предоставили выбор: золото или смерть. Старик выбрал смерть. Ибн — Салман не забыл его слов, гордых слов: «Что есть жизнь? Дуновение, воздушный пар, водяной пузырь, факел, беспрестанно гаснущий. То едва виден он, то темен, то он блестит. Лишь иногда он дает свет, который вот — вот исчезнет. Ты сейчас прикажешь прервать мой жизненный путь. Найдутся, кто пошлет пулю остановить твое дыхание». Старик пошел на виселицу с гордо поднятой головой. С тех пор Джаббар ибн — Салман старался реже бывать там, где летают пули.
Керим — хана зовут Великим Убийцей. Пожимая ему руку, Ибн — Салман гадливо вздрагивает и исподтишка вытирает ладонь. Но Великий Убийца отлично знает свое дело. Кровавая репутация вождя белуджей не помешала, а может быть, именно и побудила Ибн — Салмана заключить с ним дружеский союз. «Я не люблю белуджей, — заявил Ибн — Салман во всеуслышание. — Единственно достойный белудж Керим — хан. Иногда и порядочным людям приходится пользоваться ядом и желчью некоторых отвратительных животных».
Ибн — Салман считал себя порядочным человеком. Но он знал и арабскую пословицу: «Лев не одалживает зубов». Черт побери! Ходить во львах нелегко. И какой он, Ибн — Салман, лев? При виде крови ему теперь делается дурно. Проклятая болезнь расшатала его нервы. От одного вида крови он может просто упасть в обморок. Что скажут белуджи? Что подумает Керим — хан? Нет, Джаббар ибн — Салман предпочитал в иных случаях оставаться привидением. Он останется в Баге Багу и будет дергать ниточки. А там все, что надо, сделают марионетки — белуджи во главе со своим Великим Убийцей Керим — ханом.
А помещик Али Алескер на рассвете выедет на своем автомобиле к месту происшествия, догонит своих курдов, примет от Керим — хана причитающуюся по договору половину вьюков и распорядится похоронить храбрых кухгелуйе. Все идет, как задумано. Векиль Гулям спит, и хорошо, что он спит.
Джаббар ибн — Салман вздрогнул. Лица его коснулась крылом летучая мышь. Он снова увидел белую фигуру около конюшни. На этот раз женщина вела на поводу коня.
В три прыжка Ибн — Салман оказался рядом с женщиной. Она тихонько вскрикнула, когда араб вцепился рукой в податливое, мягкое ее плечо. Отсвет из окна золотом вспыхнул в белокурых волосах и замерцал на шелке одеяния, подчеркивающего стройность стана.
— Вы? Госпожа Настя — ханум?! — Пораженный и сконфуженный, Ибн — Салман отнял руку.
— Ах, это вы, господин Джаббар, — дрожащим голосом проговорила молодая женщина. — Вы меня напугали. Ну и рука у вас…
— Вы! Здесь?
— Такая духота… в комнатах нечем дышать. Вы не находите? Вам, сыну степей, не показалось, что сегодня ужасно душно?
— И вы?
Джаббар ибн — Салман кивнул на коня, нетерпеливо мотавшего головой.
— Да — да. Я хотела покататься. В степи, наверное, такой прохладный ветерок. Вы не думаете?
— И вы не боитесь?
— Чего же мне бояться?.. Джунаида увезли. С ним уехали и его большие тельпеки. Теперь здесь тихо.
Невольно Ибн — Салман поморщился:
— А… И вы слышали про Джунаида?
— Да, о нем говорят все в Баге Багу.
— А господин векиль? Что скажет ваш муж, когда узнает о вашей довольно безрассудной прогулке?
— Ах, Гулям? Он спит.
Пухлые губы Насти — ханум сложились в простодушную улыбку.
Теперь Ибн — Салман мог совсем близко разглядеть лицо молодой женщины. Такое приятное, миловидное, положим даже красивое, чуть кукольное лицо…
Сказать, что Ибн — Салман удивился, было мало. Он был ошеломлен…
Да, оказывается, она красива, слишком красива. Неудивительно, что этот дикарь Гулям не отходит от нее ни на шаг… Нежная, гибкая, с гордой посадкой головы, с излучающими свет глазами. Она производит впечатление… Он пробормотал:
— «Стрелы твоих глаз делают лес тесным для барса, а реку для крокодила…»
Джаббар ибн — Салман считал себя полностью защищенным от женских чар. Женщин он презирал, стоя на точке зрения мусульманина. Дурной характер, вкоренившийся в природу женщины, исправляет только могила. Никаких рыцарских чувств он никогда не испытывал. Но сейчас… Разве можно презирать такое совершенное создание, очарование и нежность которого вызывают преклонение и восторг? Или, возможно, бархат неба, аромат цветущей сирени, сияние чудесных глаз упали росой на иссохшее в пустыне сердце Ибн — Салмана, или столь необычное мерцание глаз и золото волос, или обаяние, исходившее от нее, разбудили в нем давно похороненное… Вспыхнувшие внезапно воспоминания затуманили его мозг. И только голос Насти — ханум привел его в себя.
— Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн — Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн — Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти — ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи… И вместо того чтобы потребовать объяснений, этот черствый, расчетливый человек ответил улыбкой на улыбку, галантно прижал по — восточному руку к сердцу и сказал:
— В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: «Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!»
— О, комплимент!
Она уже смеялась, оправившись от испуга.
— Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.
— Арабы любят поэзию.
— О да! Мне как — то не приходило это в голову.
— Хоть вы и араб! Не правда ли?
Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя — ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн — Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти — ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.
Что с ним творится?
Но откуда он мог знать то, что знала Настя — ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя — ханум смеялась над этим, но…
Джаббар ибн — Салман пытался отогнать от себя видение… Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой… А что она умна и тонка, Ибн — Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках — податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн — Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты…
Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:
— Я помню одну газель из дивана Руми.
— О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.
«Нет, положительно девчонка смеется надо мной…»
Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.
— А вы… вы не обидитесь?
— Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.
— Не сказал бы… Но вот вам Джалаледдин Руми: «Меня спросила любовь: «Что ты хочешь, мудрец?» Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца».
— Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего — либо поэтичнее.
Она сказала это «фи» совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.
Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.
Джаббар ибн — Салман проговорил:
— Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино «вдохновителем нежной страсти». Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.
— А — а… чудесно…
Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн — Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф… В случайно пойманном взгляде Насти — ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:
— Поэт Омар Хайям…
Молодая женщина перебила его:
— У меня прозаическая мигрень… Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.
В одно мгновение Настя — ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по — мужски.
Джаббар ибн — Салман инстинктивно схватил узду и дернул за нее. Конь захрапел. Но честное слово, этот жест можно было истолковать как желание подольше не отпускать очаровательную даму. Вполне возможно, что Джаббар ибн — Салман поступал сейчас скорее как неистовый Меджнун, нежели расчетливый шейх Науфаль из легенды о Лейли и Меджнуне. Он страстно стремился к прекрасному существу, возникшему из самых поэтических недр Востока.
Она наклонилась к нему и смотрела пристально в его глаза. От нее пахнуло таким ароматом свежести и дорогих духов, что у него опять закружилась голова и все сомнения исчезли. Он схватил ее за руку. От ощущения нежности кожи горячая волна прошла по его телу.
— К черту! Прогулку к черту! — проговорил он. — Оставайтесь… Здесь… Вы чувствуете запах сирени?
— Пустите! Больно!
Он и сам не знал, почему он так крепко держал ее руку, почему не выпускал ее. Потом, позже, он пытался уверить себя, что в Насте — ханум он не видел в тот момент женщину, что он не хотел ее отпускать лишь потому, что она вела себя в высшей степени странно и подозрительно. Странна была ее ночная прогулка верхом в полном одиночестве по степи. Да в одиночестве ли? Но тогда Ибн — Салман не в состоянии был рассуждать. И когда рука прекрасной наездницы мягко, но с удивительной силой выскользнула из его руки, он сожалел лишь об одном: что он не может продлить мгновения близости.
— Вы не можете уехать!.. Так… одна! — воскликнул он.
— Всходит луна… Чего же бояться?
— Лучше месить голыми руками расплавленное железо, чем стоять со сложенными руками перед повелительницей!
— Саади? Не правда ли? Еще немного, господин Джаббар, и вы сами сочините газель.
И она ускакала… Упорхнула, словно волшебница пери. Исчезла в ночи.
Только теперь он почувствовал, что ночь невыносимо душна, что воздух в цветнике густой и липкий, что треск игральных костей, доносящийся из открытого окна, отдается кузнечными молотами в висках. «Пить кровь и любить — одно и то же», — мелькнуло в голове. — Кто — то из поэтов сказал так. Да, она права. Кажется, и я становлюсь рифмоплетом. Неудивительно, что с такой женщиной пуштун Гулям теряет голову, что он боится и на шаг отпустить ее. Ничего не делает без ее совета. А ее советы! Это она подогревает его ненависть к англичанам…»
Он шагнул к воротам конюшни. Нельзя позволить ей уехать. Но… Он представил себя скачущим на коне за Настей — ханум по степи. Он покажется смешным. И ничего не знает. Он почти бегом направился к террасе. Из открытого окна по — прежнему доносились смех и возгласы Алаярбека Даниарбека.
Что делает здесь этот самаркандец? Зачем он приехал сегодня? О чем с ним так долго разговаривала Настя — ханум на террасе? Что у них общего?
Ибн — Салман решительно зашагал по скрипучему песку дорожки к окну гостиной. Нет, надо выяснить. Но что выяснишь, когда этот юродивый играет с азартом в нарды и вопит.
— Ха, тебе снова «марс»!
— Судьба — паршивка! Не следовало мне рваться вперед, и тогда бы ты пропал. Ай — яй — яй! Упустить такую победу! Тьфу! Ай — яй — яй! Мой конь! Мой лучший конь! О!
Али Алескер чуть не плакал.
— Хо — хо! Кулаком, о котором вспоминают после драки, бьют себя по собственной голове.
Ответа Ибн — Салман не расслышал. Нет, тут ничего не выяснишь. Бормоча под нос слова забытого поэта: «Кровь сердца пить…», араб шел по террасе. Светлыми вычурными тенями на черном небе рисовались чудесные колонны, творение рук исфаганских резчиков по дереву. Ноги мягко ступали по бархатистым плитам демавендского мрамора.
Подойдя к двери своей комнаты, Джаббар ибн — Салман откинул было уже портьеру, но внезапно острая мысль кольнула его, и он невольно глянул в конец террасы. Там, перед входом в апартаменты векиля Гуляма и его золотоволосой красавицы жены, в светильнике, стоявшем на старинном бронзовом треножнике, трепетало и плескалось желтое пламя. Поразительно! Почему все окна у них закрыты?
До сих пор векиль Гулям интересовал Ибн — Салмана лишь постольку, поскольку дело касалось каравана.
Векиль Гулям приехал в Баге Багу по приглашению генгуба Хорасана. Конечно, ему не следовало приезжать. Так думал даже Али Алескер. Но Али Алескер отличался добродушием и великолепным оптимизмом. Он верил, что все кончится хорошо для векиля Гуляма и для его прелестной супруги… К чему бы векилю упрямиться? Подписать пустяковую бумажку, уступить по — деловому груз семисот двадцати семи верблюдов тому, кому он наиболее сейчас нужен, получить огромные деньги и свободу. Гм — гм, разве векиль Гулям пленник? Кто сказал, что Гулям пленник? Чепуха, тьфу — тьфу! Только немного больше слуг, чем обычно. Немного больше глаз, бдительных, недремлющих…
Но почему сердце Джаббара ибн — Салмана дрогнуло? Завтра векиль Гулям и его ханум уедут. И пусть они, вернее, она, оценят его великодушие. Векиль Гулям упрям. Он не пожелал пойти на сделку. Сделка купли и продажи не состоялась. Цена тысячи четырехсот пятидесяти четырех вьюков — кровь. Кровь храбрых кухгелуйе. Но все равно. Деньги упрямый пуштун получит, хоть и не обязательно ему платить. Пусть получит, а она пусть поймет его великодушие. А там, где следует, он объяснит, что деньги он отдал во избежание обид и разговоров, но… Никто не догадается, что иногда взгляд серых глаз стоит миллион. Но поймет ли она? Да, почему все — таки в их комнатах закрыты наглухо окна и двери? Муж спит, а жена в степи любуется лунным светом…
Непреодолимая сила заставила Джаббара ибн — Салмана сделать несколько шагов. Что? Дверь заперта на ключ. Внутри горит свет. Что такое?.. Сквозь щель в занавеске видна вся комната. Постель пуста. Что случилось?
— Откройте, откройте! Господин Гулям, откройте! Никого… Откройте! Откройте!..
Почему векиль молчит? Не может быть, чтобы он спал так крепко.
— Откройте!
Вдруг Джаббар ибн — Салман вспомнил. С позавчерашнего дня он не видел векиля Гуляма. Обедать он не выходил, ужинать тоже. В чем дело? Почему он спит так крепко? Его жена скачет по дорожке лунного света…
— Откройте же наконец!
— Эй! Кто там стучит?
Голоса наполнили дом и цветник. Бежали люди.
Тревожно шаркали по мраморным плитам ноги, слышались испуганные крики. Из соседних окон высунулись закутанные женские фигуры.
И все спрашивали:
— Что за стук? Кто стучит?
Принимать решение мгновенно — привычка помещика Али Алескера. Он приказывает взломать дорогую резную дверь. Да что там дорогая дверь, когда речь идет о здоровье или, быть может, о жизни высокого гостя! Что? Ханум уехала в степь кататься? Ах, тьфу — тьфу! Это неспроста! Да полно, кататься ли? Что она сделала со своим мужем, знатным пуштуном, подозрительная большевичка? Такая и змею обстрижет!
— Уф! Что вы, что вы? Разве звонкоголосая птичка способна на что — то, кроме чириканья, уф!
Это пыхтит с ломиком в руках Алаярбек Даниарбек. Несмотря на бессонную ночь, проведенную за нардами, он выглядит свежим и бодрым. Всю ночь он выигрывал и дразнил своего противника Али Алескера.
Али Алескер тоже стоит тут же, пьяненький, обрюзгший, и проклинает Настю — ханум, женщин вообще, большевичек особенно. Он совсем забыл, что еще сегодня без конца целовал ручки Насти — ханум, рассыпался в комплиментах и, закатывая глаза, называл ее не иначе как «птичка райских кущ». О, Али Алескер знаток женской красоты!
— Силки дьявола! В ад всех женщин! — вопит он, подпрыгивая от нетерпения, и распоряжается: — Да бейте сильнее!.. Ломайте!.. Всегда я говорю: не бойся черных волос и белых облаков — бойся черных туч и белых волос!
Вчера, нет, еще сегодня Али Алескер не спускал глаз с белокурых волос Насти — ханум и захлебывался от восторга, выспренне сравнивая их с золотом.
— Зачем же ломать… Такая дверь! — все язвит Алаярбек Даниарбек. Ее бы к нам в Самарканд. В медресе Шер — Дор… Роскошная дверь, тысячерублевая дверь.
— Ничего, ломайте! А вдруг векиль помирает…
— С чего бы ему умирать?..
В голосе Алаярбека Даниарбека бездна иронии. Он явно что — то знает. Но все в таком возбуждении, что ничего не слышат.
Али Алескер встревожен всерьез. Он расшвыривает слуг и отбирает ломик у Алаярбека Даниарбека. Но и у него не ладится. Да и где его пухлым, убранным драгоценными перстнями пальцам управиться с тяжелым ломиком. Сколачивали дверь из карагачевого дерева с железными полосами, крепко, на случай нападения бунтарей, черных людей, вечно недовольных своими покровителями, отцами родными, людьми богатства и почета. Крепкие двери в Баге Багу, с замками такими, каких нет и в сейфах англо — персидского банка. А решетки в окнах и пушкой не пробьешь. Все это заплетающимся языком бурчит под нос Али Алескер, и плюется, и сыплет проклятиями.
Он сбросил верхнее платье и трудится в одном исподнем. Он ломает дверь, нисколько не жалея своего добра. Что там дверь? Денег у него хватит и на тысячу дверей. А маленький самаркандец вооружился тяжелым колуном и крушит сплеча полированные доски, покрикивая:
— Мешок на осле или осел на мешке, но — но! Довезем! Ур! Ур!
Дружными усилиями дверь наконец пробита… В узкий пролом первым пробрался в апартаменты Гуляма маленький самаркандец.
— Проклятие! Да перестаньте шуметь. Он что — то говорит.
Отстраняя слуг, к пролому наклонился Джаббар ибн — Салман. Навстречу из хаоса щепок и растерзанных досок вынырнула маленькая чалма Алаярбека Даниарбека.
— Уф! Не трудитесь, друзья, понапрасну! — проговорил он, отдуваясь. Так я и знал: только двери испортили.
— Да говорите, что с ним? — почти в один голос кричали Али Алескер и Джаббар ибн — Салман.
— Успокойтесь, друзья. Птичка фрр — р!
— В чем дело, наконец?
— Птичка улетела.
— Какая птичка? — опять в один голос спросили Ибн — Салман и Али Алескер. Они не поняли, в чем дело. В воображении слово «птичка» отождествлялось с прелестной супругой векиля Гуляма.
— Помогите мне выбраться… Пуштун ваш или векиль, что ли, упорхнул. Нечего было двери ломать. Такие двери! Тысячерублевые двери!
— Что вы болтаете?
— Скрылся, улетучился, пропал, сбежал, растаял, исчез, уехал, провалился… Нет никого. И его ханум там нет. Министр прихватил с собой свою ханум и… фюить!
Он так громко свистнул, что все даже отшатнулись.
— Скорее коней! Она не могла далеко уйти… уехать, — заметался Джаббар ибн — Салман. — Скорее седлайте! И за ней!
Али Алескер, все еще слабо соображая, недоумевал:
— Уйти?.. Уехать? Кто, ах, тьфу — тьфу!
— Ханум!
— Куда она уехала? Ночью уехала? Почему уехала? Кто пустил?
— Села на коня и уехала…
— Уехала? И вы видели, как она уезжала?
— Черт побери, я сам помог ей… поехать кататься верхом.
— Дьявол, а не женщина.
Превращение сладкоголосой птички в дьявола произошло во все еще не прояснившемся мозгу Али Алескера необъяснимо просто.
— Впрочем, все женщины — дьяволы и… птички…
К этому мудрому выводу Али Алескер пришел, когда автомобиль необъезженным степным жеребцом прыгал по колдобинам и ухабам степных дорог в неверном свете луны.
— Хэ — хэ, — подал голос с заднего сиденья Алаярбек Даниарбек. — Ох, какой ухаб!.. Аллах сначала вылепил из глины мужчину. Ох!.. А мужчина запросил у аллаха женщину, чтобы было чем потешить осла. А глина у бога вся вышла… О, Шейхвали, потише ты, эмир всех погонщиков, так и костей не довезешь!.. Взял тогда всевышний малость золы, перемесил ее со своей аллаховой благостью. Подмешал немного тщеславия павлина. Вылепил круглые щеки солнца, улыбку утра, шустрость блохи, причуды погоды, слезы росы, мозг воробья, гибкость тростника, ох, клянусь, эту чертову пыхтелку придумал воробей с мозгами величиной с ноготок годовалого ребенка! Так и получились наши красавицы, кому расточаем ласки и чьим улыбкам мы верим… Да! Я еще не кончил. Дал аллах прелестницам кроткий взгляд газели, но дикость пантеры, серебро смеха, но карканье вороны, верность собаки, но коварство англичанина, прелесть радуги, но любопытство козы, певучесть соловья, но болтливость попугая, самоотверженность матери, но трусливость шакала… Ай, ох! О аллах, ты создал эту четырехколесную повозку женщиной, не иначе! Сколько коварства… Бог все перемешал, перемутил, размесил, придал форму цветка и подарил мужчине… На! Наслаждайся! Ох! Долго еще нам трястись?!
Бедняга Алаярбек Даниарбек. Ему давно бы спать на груде мягких одеял. Ему не обязательно было ездить. Но он не мог допустить, чтобы Настя — ханум встретилась с Ибн — Салманом или Али Алескером одна в степи. Почему? На этот счет у маленького самаркандца были свои соображения. Так или иначе он не спал, а колесил в обществе Ибн — Салмана и Али Алескера на автомобиле марки «форд» по степи и пустыне до утра. Насти — ханум они не нашли. Затем они скитались по дорогам Хорасана целый день и еще половину ночи. Несколько раз араб и Али Алескер недвусмысленно пытались отделаться от Алаярбека Даниарбека. Они уговаривали его высадиться в городке Хаф, рядом с которым работала советская экспедиция, чуть было не забыли его на привале около одного пустынного колодца, но маленький самаркандец словно прикипел к сиденью автомобиля. Он не слушал ни просьб, ни угроз. Во что бы то ни стало он решил узнать, чем кончится их сумасшедшая скачка. В конце концов Шейхвали заблудился. Проплутав по тропам, застряв раз десять на жалких хворостяных мостиках, чуть не свалившись с крутого обрыва, пропыленные, измученные, они вернулись в полночь в Баге Багу, не найдя ни Насти — ханум, ни векиля Гуляма, ни каравана…
…На террасе при свете электрической лампы господин векиль Гулям и старшая супруга Али Алескера, прелестная, золотоволосая княжна Орбелиани, играли в шахматы. Рядом в шезлонге полулежала не менее прелестная и не менее золотоволосая супруга векиля Гуляма. Перед ней, отчаянно жестикулируя, вертя плечами, головой, всем расплывшимся своим туловищем, рассыпался мелким бесом старый князь…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Открой глаза, вместо того чтобы рот разевать.
Мистер Анко Хамбер оставался невозмутимым. Он точно ничего и не слышал. Он монотонно, не повышая и не понижая голоса, твердил:
— Согласитесь, ваше превосходительство, все очень странно…
— Странно другое… — возмутился Гулям. — Странно, что меня, должностное лицо, иностранца, держат здесь, в Баге Багу, под наблюдением… Что это, домашний арест?.. И наконец, черт возьми! Какое вам дело до меня, вам, англичанину, работнику английского консульства?..
— Нас интересует караван…
— И вас тоже… На прохождение каравана по территории Персии я имею все пропуска и лицензии.
— Нас интересует, почему охрана из луров открыла внезапно огонь. Чиновник и жандармы убиты… Чиновник исполнял свой долг. Пытался выяснить характер груза… И вот чиновник и жандармы убиты, и все происходит вскоре после вашей странной отлучки из Баге Багу. Ваша поездка окружена таинственностью…
— Сэр… Что таинственного в охоте на куропаток?
— Но ваша жена…
— Убедительно прошу… Не касайтесь моей жены…
— Ваша жена тоже таинственно исчезла из Баге Багу, — упрямо продолжал Анко Хамбер. — Да, вы вправе сказать, что она поехала к вам навстречу… Ночью… в пустыню, одна… слабая женщина, беспомощная. Прелестная черта характера — беспокойство за мужа…
— Что из того…
— Я согласен. Мне нет никакого дела до ваших семейных отношений. Я хотел только сказать: зачем вам нужны все эти… авантюры? Караваны с оружием… Скачка по пустыне… Стрельба. Вы имеете все: аристократическое происхождение, богатство, прелестную жену. Неужели вам не хочется покоя? Солидное дело. Торговля коврами. Там, где персидские ковры, — много золота и никаких хлопот. Девяносто пять процентов стоимости каждого ковра остается в руках бизнесмена. Вернейшее дело! Самые прекрасные в мире по выработке, рисунку, цвету. Персидские ковры украшают дворцы миллионеров… королей… И никакого риска, а?
Они стояли на дорожке перед террасой и мирно беседовали. Ноги горели от долгой ходьбы. Плечи приятно ныли от тяжести полных ягдташей…
Обрюзгшее, раздавшееся книзу лицо Анко Хамбера лоснилось от пота, но чувствовал он себя бодро.
Он искоса глянул на хмурое лицо Гуляма и протянул:
— Вот мы и пришли… А неплохо мы прогулялись. Да, я хотел еще сказать, правительство провинции может посмотреть на это иначе.
— На что? На ковры? — Гулям не мог скрыть злости.
— На ковры? Нет! Что вы! Правительству очень не понравятся ваши свидания с женой в степи по ночам…
— Неужели генгуба интересует так каждое свидание?
— Генерал — губернатора очень беспокоит все, что происходит в Хорасане. Он очень заинтересован в развитии коврового производства. Это же источник богатства и благосостояния. Но его беспокоят и происки большевиков. Вся граница с советским соседом в огне. В чиновников стреляют. И кто? Луры, персидские подданные. Луры — беспокойный народ. Убийство лурами близ Бурунджира генерала Абдулла — хана Тохмасби свежо в памяти… Всего два года прошло. Опасный народ луры. Генерал — губернатор чрезвычайно встревожен. Он принимает меры для вашей охраны, для охраны вашей супруги… Неприятно только, что появление луров связывают с вашим именем, господин министр.
— Ничего нет проще. В Ширазе я нанял кухгелуйе сопровождать караван. Кухгелуйе — самые боевые из луров храбрецы. Я не знаю, что случилось в Хафе: возможно, персы обидели кухгелуйе. Луры не прощают обид. Но меня удивляет другое. Меня пригласили в Баге Багу и держат здесь под домашним арестом. Откуда я могу знать, что происходит за двести верст отсюда?
— Но вы же ездили к ним… К своему каравану на автомобиле.
Векиль Гулям устало пожал плечами.
— Они в оппозиции правительству… — продолжал Анко Хамбер.
— Кто?
— Луры…
— Но в то же время их вожди склоняются к англичанам. Английское золото блестит чересчур ярко.
— Золото тут ни при чем. Старая дружба луров и англичан. Но вот появился их вождь, или ильхан, или эмир. Какой — то Музаффар… И настроение луров изменилось.
— Поразительное непостоянство! Караван у самой границы. Немного терпения. Я получу письмо из Кабула и… избавлю господина генерал — губернатора от забот о своей персоне. Караван идет за границу. Страшные кухгелуйе со своим ильханом вернутся в свои горы, а вы, господин капитан, в свое консульство.
Неопределенная улыбка только чуть шевельнула кончики ниточек, заменявших капитану Анко Хамберу усы. Он и вида не подал, что понял иронию. Большим цветным платком он только тщательно вытер гладкую лысую верхушку своей грушевидной головы.
— Господин Гулям, есть деловое предложение. Моего слугу зовут Ма Исуп Курд. Он когда — то служил жокеем на тегеранском ипподроме. Его конь на скачках обходил всех текинских и арабских скакунов. За восемь часов Ма Исуп проскачет сто километров. Послезавтра он будет в Хафе. Разрешите мне отнести куропаток на кухню, а вы пройдите к себе, изложите в записке ваши инструкции и вручите Ма Исупу. Он передаст их из рук в руки воинственному караванбаши — ильхану. Только просьба — сказать Ма Исупу, где караван.
— Ага, значит, вы не знаете, где караван?
Векиль Гулям сразу же оживился. Он повесил свою двустволку на крючок, и это позволило ему скрыть выражение лица…
— Не знаю. Караван исчез, — продолжал Анко Хамбер, забирая агдташ Гуляма. — Зверски убив чиновника, луры увели караван в пустыню, в Большую Соляную пустыню.
— Жандармы силой пытались повернуть караван в Хаф, и кухгелуйе открыли огонь…
— Устаревшие новости… По телеграфу сообщили, что вынырнувщий из небытия вождь луров, некий ильхан Музаффар, увел караван. И… вы, конечно, знаете, куда он увел его. Вы же были там… И наконец, не встретила ли ваша супруга вас и ильхана Музаффара, когда вы подъезжали в автомобиле к Баге Багу… Мы все знаем. Мы, к сожалению, не знаем только одного: куда уехал ильхан после разговора и где находится сейчас караван… Но мы узнаем…
Последние слова прозвучали угрозой.
Бледность разлилась по лицу Гуляма. Обычно бесстрастный, он не сумел скрыть своего расстройства… Новое осложнение.
Холодно, испытующе смотрел на него Анко Хамбер. Он не ждал, что слова его произведут такое действие. Похоже, что он недооценивал чувства этого пуштуна.
Нарочито равнодушно Анко Хамбер сказал:
— Мистер Хейм, главный инженер дорожного строительства Доздаб Мешхед, телеграфирует, что он послал в разведку белуджей Керим — хана и…
Гулям воскликнул:
— Я был прав!
— О чем вы говорите?
— Значит, белуджей Керим — хана натравили на караван вы?
Анко Хамбер попытался изобразить на своем лице негодование:
— Керим — хан благородный человек. Он поклялся возместить все издержки, вызванные трагической гибелью доктора Уормса, и взялся охранять жизнь и спокойствие дорожных рабочих от разбойников — всяких луров, хезарейцев и прочей швали.
— У белуджей есть правило: отруби себе по локоть руку, если она тебе добра не желает. Уверен, кухгелуйе дадут по рукам и белуджам Керим — хана, вздумай он сунуться к каравану.
— Не лучше ли не доводить до крайности… Неизвестно, чем все это кончится. Итак, я прикажу Ма Исупу седлать. А за вами записка.
Анко Хамбер вышел, все еще растирая голову платком.
Уже в дверях он остановился и, не поворачивая головы, сказал:
— Жандармы интересуются вашей супругой, сэр. Мой долг предупредить. Но в случае неприятностей можете рассчитывать на мое содействие. На весь авторитет консульства, сэр. Еще раз советую; оружие — опасный товар…. Куда спокойнее — ковры! Выгодно и безопасно. Курдские! Кашкайские! Иомудские! Рисунок! Краски! Чистота! Чистая шерсть! Золотое дно! Бизнес!
Держа высоко в каждой руке по туго набитому ягдташу, он встряхнул ими в воздухе, словно в каждом звенели червонцы, и вышел.
Анко Хамбер очень любил охоту. Он уговорил векиля Гуляма еще до рассвета отправиться на холмы, и, едва взошло солнце, они отлично постреляли. Куропатки, отяжелевшие от росы, летали низко.
Гулям прошел к себе. Настя — ханум, конечно, уже проснулась. Он поцелует ее. Так у них повелось с первого утра после свадьбы. Он не начинал дня, не поцеловав жену. Они встречали день поцелуем.
Он поцелует ее, и они посмеются над этой дрессированной кривляющейся обезьяной, смеющей указывать ему, пуштуну! Вечно инглизы суют свой нос куда не следует.
На террасе Гуляма остановил толстяк управитель. Он обливался потом от возбуждения. Господин ничего не слышал? И стрельбу ночью не слышал? О Аллах! Впрочем, господа так крепко спят! Какая стрельба? Правда, далеко, на ячменных полях, стреляли. Господин Али Алескер — добряк. Пока охранял большевика — хивинца, тот ни — ни, пальцем не мог шевельнуть. Сидел себе под замком. А теперь? Всю округу перемутил. Всех сарыков — батраков и арендаторов поднял против благодетеля Али Алескера. Все сарыки взбунтовались. Где благодарность? Где совесть? Великодушный господин Али Алескер приютил их, позволил возделывать свою землю, дал семена, быков, плуги. А теперь? Зажрались, зажирели! Видите ли, Али Алескер распорядился без него не молотить ячмень, пока сам на ток не приедет. Господину причиталось четыре тысяч пудов зерна в уплату с сарыков за землю и быков да еще три тысячи военного налога. Сам хотел присмотреть Али Алескер за молотьбой. И правильно. Дай этим большевикам волю — вмиг все зерно растащат. Оказывается, в селении Кяриз прятался этот самый беглый хивинец. Он им и сказал: зерно ваше, ваши дети мрут от голода, никого не слушайтесь. И сарыки давай ночью молотить ячмень, гонять быков, ишаков, лошадей по снопам. Господин Али Алескер собрал своих курдов и прискакал на ток, остановить беззаконие. Тут этот хивинец закричал: «Бейте жирного! Вы же свободные туркмены!» Али Алескер давай тоже кричать: «Попался, комиссар! Взять его!» Такое поднялось! Курды стреляют, люди кричат, быки ревут. Плохо бы пришлось нашим от этого дьявола хивинца и бешеных сарыков, только господин Али Алескер счел за лучшее ускакать со своими курдами в Рабат за жандармами. Не известно, что и будет теперь. Говорят, сарыки все поднялись, как один, и ушли с женами и детьми к границе, послушались гнилых слов хивинца. Хотят прорываться обратно в свою Совдепию. Ну, господин Али — Алескер не успокоится теперь, пока жандармы не перестреляют изменников сарыков, а этого хивинца не повесят на самой высокой виселице. Остерегайтесь, господин. Не выходите за ограду. Подождите, когда жандармы приедут.
В своих комнатах Гулям не нашел Насти — ханум. Проклятый инглиз! Вот уж длинный язык! Понадобилось ему столько болтать. Из — за него Гулям опоздал и не успел поцеловать Настю — ханум и пожелать ей доброго утра!
В унынии Гулям отправился искать жену. В цветнике ее не оказалось. Пришлось торкнуться на женскую половину. Домоправительница Шушаник — бану, которую Али Алескер, отдавая дань новым веяниям, держал в своем гареме вместо евнуха, доложила:
— Госпожа Настя — ханум изволили уехать.
— Как уехать?!
— Их превосходительство отбыли из Баге Багу.
Новость ошеломила Гуляма. Настя — ханум никуда не собиралась.
Шушаник понятия не имела, куда уехала ханум. Спросить не у кого. Какие — то сарыки подняли бунт, и все уехали усмирять их. Почему же ханум не поставила в известность своего супруга, куда она направилась? Женщины в наш век слишком самонадеянны. Нет, ханум отбыла одна. Главную жену господина Али Алескера княжну Орбелиани видеть нельзя. Княжна и младшие жены господина Али сегодня услаждают душу и тело в домашней бане. Да, турецкая баня в Баге Багу не уступает первоклассным тегеранским баням. Так захотела любимая супруга Али Алескера, княжна Орбелиани. В бане Баге Багу мраморный пол, изящнейшая роспись на стенах. Приглашенный из Мешхеда художник живо изобразил кистью сцены из поэмы «Шахнаме» Фирдоуси. В бане есть все, что душе угодно: фонтан с холодной и горячей водой, бассейны, розы, курильницы благовоний и кальяны с ароматным табаком. Да и что говорить! Баге Багу в такой глуши. Бедным дамам зевота от скуки скулы посворачивала. Поэтому они в бане уже с самого утра. Купаются, едят сладости, курят, красят волосы и брови, раскрашивают свое обольстительное тело. О, все женщины в доме господина Али Алескера прелестны! Рисуют различные фантастические эмблемы — птиц, солнце, луну, звезды… О, если бы господин Гулям мог бы взглянуть одним глазком на розовотелых очаровательниц. Он умер бы от зависти…
Усталое лицо домоправительницы дрожало, точно студень в миске продавца бараньих голов. Старуха хихикала. Глаза ее бегали.
Гулям не успевал вставить даже словечко. Он не хотел сердить госпожу Шушаник — бану. Он знал, что старуха самолюбива до истерики. Ее боялся сам Али Алескер, но очень и очень в ней нуждался. Поговаривали, что именно она помогает ему находить в нищих селениях полураспустившиеся бутоны роз для его гаремного букета и улаживать все расчеты с родными без шума и неприятностей.
Все это вдруг вспомнил Гулям. Смутная тревога заскреблась где — то внутри. Он почти не слушал и с омерзением разглядывал бородавку, украшавшую длинный нос Шушаник — бану.
— Выпейте чашечку кофе, ваше превосходительство. Вам не приходилось хоть одним глазком заглянуть в женские бани? О — о! Невинное развлечение. Тегеранские господа предпочитают его всякому кинематографу. Впрочем, у вас в Кабуле и настоящей — то бани нет. Когда я состояла наложницей главного муфтия кабульского, я побывала во всех кабульских банях. Ничего похожего на Тегеран. О! А посмотрели бы вы на дам из высшего общества. Кожа лепестки роз, груди — крепкие лимоны, бедра… А разрисовка? От шеи она распространяется на грудь и ниже. Вокруг пупка, в который вмещается десять унций розового масла, прислужницы рисуют лицо, украшенное лучами… Вся их одежда — легкая газовая рубашка. Она открыта от лебяжьей шейки до талии. Вы, горбан, не знаете, что такое персидская баня…
Гуляма совсем не интересовали тегеранские бани. Наконец ему удалось прервать госпожу Шушаник — бану. Он потребовал:
— Вы знаете все, что делается на женской половине Баге Багу. Куда уехала моя жена?
— О добродетель! О образец для всех мужчин! Он интересуется только своей супругой! Поверьте, совсем не модно. Вельможи Тегерана уже давно не обращают внимания на законных супруг. С ними скучно, пресно…
— Куда уехала Настя — ханум?
— О господи, я подстилка вашим ногам. Я удивлена: вижу я соловья хмельного и неистового; сидит он колена к коленам с гусыней. Что вы нашли в вашей большевичке, белесой, с соломой на голове, с красными глазами курицы; с грудью барабаном, с веснушчатым носом? Не понимаю. Такой красивый, такой богатый! Спросили бы Шушаник — бану! У меня есть цветочек Шираза! Румяные щечки заставляют бледнеть розы. Глазки — алмазы. Бровки своды, покрывающие звезды. Каждый локон — волосок — аркан, в котором запутывается сердце. Родинка на щечке погружает сердце в блаженство. Два кинжала острых она имеет на груди.
Описывая прелести своей ширазки, Шушаник — бану расползлась тестом на матрасике.
Гулям понял: старуха с ним играла. Ясно, что она знала. Все знала. И еще он понял, что болтала старуха не потому, что любила болтать. Просто она тянула время. Гуляма бросило в жар. Крадучись, выползла беда. Только что ее не было. А тут она заглянула ему прямо в глаза.
Смуглое лицо его почернело от прилившей крови, широкие брови сошлись стрелами к переносице, подбородок заострился. Домоправительница заерзала на месте. Она попыталась спрятать глаза.
— Я пуштун, — заговорил, с трудом выговаривая слова, Гулям, — твои персидские хитрости пуштун не понимает. Персидским хитрецам он прибивает кишку гвоздем к дереву и бичом гоняет хитреца вокруг…
Старуха побледнела:
— Я — я… не понимаю… Я… Вы… Что я такого сказала? Не хотите ширазку, тогда…
— Говори, что знаешь! Вот тебе! — он швырнул домоправительнице на колени несколько золотых монет.
Малиновый сиропный румянец сменил бледность на лице старухи. Одним взглядом она пересчитала поблескивающие на темной материи платья монеты нагло сказала:
— Вельможа, чуть ли не принц… Разве достойна вас такая подачка? Ваша милость, пожалейте старуху, снизойдите к ее бедности. Когда — то за один взгляд на мою грудь вы отдали бы все богатства мира. Увы, сейчас я дряхла и уродлива. Мой удел — нищенская милостыня.
— Заговоришь ты наконец?!
Он снова выхватил из кармана кошелек, но шнурок запутался. Затрещал шелк, желтые кружочки червонцев покатились на палас.
— Скажешь ты?!
Шушаник — бану не была бы сама собой, если бы она развязала свой язык сразу же. Она тщательно подобрала и пересчитала золотые, завернула в платок и спрятала за пазуху. Подняв руки, словно защищаясь от удара, она начала скороговоркой:
— Пусть меня оттащат на доску для обмывания трупов, если я виновата.
Гулям воскликнул:
— Что случилось? Где жена?
— Клянусь, вины моей нет, — запричитала старуха. — О Абулфаиз, я пальцем не притронулась к этому делу. Мне пригрозили… Меня напугали… О, я вся дрожу…
— Свинья! — не выдержал Гулям. — Тебя наконец вырвет твоей проклятой тайной!
— Сейчас, сейчас, ваше высочество. Я все скажу. Поклянитесь, что вы не назовете моего имени ни сегодня, ни завтра, никогда.
— Твое поганое имя?.. Не назову!!!
— Поклянитесь чревом своей матери.
— Да, да.
— Ф — фу! Теперь скажу. Твоя жена, министр, уехала в Мешхед.
— Куда? В Мешхед?
— Она уехала в Мешхед на автомобиле, на вашем прекрасном автомобиле. Утром уехала… Час назад уехала…
— С кем она уехала?
— Сегодня утром, когда вы с приезжим инглизом стреляли куропаток на холмах, ваша жена гуляла в саду. Она дошла до ограды. И вдруг явились два жандарма. Они разговаривали с вашей женой. О чем, я не знаю. Я видела, но не слышала. Я стояла далеко.
Гулям бросился к двери, но тотчас же вернулся:
— Ты говоришь, они схватили Настю?
— Нет, они поговорили с ней, и она сама побежала во двор и села в автомобиль. Жандармы тоже сели, и… ду — ду… они уехали.
— Жандармы встретили жену в аллее?
— Да, в конце аллеи, за деревьями.
— Откуда они узнали, что жена туда пойдет, в ту аллею?
— Ты что же думаешь, что я аджина*? Что я все знаю? Нет, я не знаю.
_______________
* А д ж и н а — волшебница.
Людям Востока нельзя отказать в проницательности. Возбуждение не помешало Гуляму заметить, что голос старухи чуть дрогнул. Шушаник — бану схватилась за грудь. Не за сердце, а за то место, куда она спрятала золото. Старуха от страха причитала чуть ли не стихами:
— Ох! Глядишь на меня раненным стрелой барсом, рыкаешь на меня львом в цепях. А я ни при чем. Вот! И ничем не докажешь.
Но Гулям уже все понял.
— За сколько ты продалась сегодня?
Он не кричал. Он говорил спокойно. Странное это было спокойствие. И госпожа Шушаник — бану по — настоящему испугалась. Замотав головой, она промычала что — то насчет благородства инглизов.
— Каких инглизов?
Гулям побледнел. Он мог ни о чем больше не спрашивать.
Тихо повизгивая от ужаса, старуха поднялась с ковра и пятилась к двери.
— Не трогайте меня! Не смейте!.. Берегитесь!.. Сам господин консул не позволит.
— Никто тебя бить не собирается… Таких вшей давят… ногой.
— Не смейте!
— Это ты ее уговорила туда пойти?
— А почему бы ей не пойти… Не встретить после охоты любимого супруга?..
— Кто сказал, что я вернусь по той аллее?
— Я сказала… Что тут такого?.. А — а–а!..
Она дико взглянула на Гуляма и с непостижимой легкостью выкатилась из комнаты. Но Гулям уже забыл о Шушаник — бану. Тяжело дыша, он бежал по террасе.
Так вот что значили слова консула Анко Хамбера: «Персидская полиция очень интересуется вашей супругой… Можете рассчитывать на мое содействие».
Житель гор и пустыни в минуту опасности не рассуждает. Он наносит удары. Пуштун безрассуден, жесток, даже коварен, но он не терпит торгашества, трусливой изворотливости. Суровость, черствость характера, порожденные войной и кровью, не вытравили в Гуляме добрых чувств. Он не терпел насилия сильного над слабым. Еще совсем юнцом он однажды навлек гнев эмира Абдуррахмана. В горных дебрях Шугнана он увидел, как солдаты — патаны привязывали к деревням женщин и колотили палками, чтобы вопли и крики заставили мужей и отцов спуститься с гор и уплатить налоги. Такой способ выколачивания налогов в те времена не считался предосудительным во многих странах Азии. Но Гулям не стерпел и, ни слова не говоря, зарубил двух солдат и разрезал путы. Это не мешало ему позже с равнодушным любопытством взирать на муки пленников, извивавшихся под плетями из буйволовой кожи.
На Востоке считают, что человек наделен пятью познавательными способностями: слухом, зрением, обонянием, вкусом и осязанием. При помощи их человек постигает окружающий мир. Но гораздо большее значение для восточного человека имеют другие его способности, помогающие постичь мир: память, представление, впечатление, воображение, фантазия. Под маской сухости и черствости в Гуляме бурлило пламя воображения и фантазии.
Пока он бежал по террасе алиалискеровского дворца, перед мысленным взором его промчались фантастические картины. Он уже отчетливо представил, как издеваются в жандармерии над Настей — ханум, над его женой. Он почувствовал нестерпимое жжение в сердце. Кулаками он обрушился на массивную дверь комнаты Анко Хамбера и забарабанил в нее так, что грохот раздался по всему Баге Багу. Но на стук никто не отозвался. А Гулям все колотил в дверь и колотил, не чувствуя боли в разбитых в кровь руках. Он рисовал в своем воображении картины одну ужаснее другой.
Анко Хамбер исчез. Он все рассчитал и взвесил. От встречи с неистовым пуштуном ждать ничего хорошего не приходилось. Сам он всегда во всеуслышание заявлял даже в присутствии Гуляма: «У пуштунов дурной нрав. Если пуштун увидит на своем пастбище овцу родного брата, он зарежет и овцу и брата». Анко Хамбер не пожелал встречаться с Гулямом.
Форда Али Алескера во дворе не оказалось. Привратник путался и бормотал какую — то чепуху. Впрочем, можно было понять одно — хозяин Баге Багу уехал расправляться с непокорными сарыками.
Трудно коню соревноватья с автомобилем, но от Баге Багу до Мешхеда нет и восьмидесяти километров. Для резвого коня это день пути.
Но в конюшне все стойла оказались пусты. Только в одном, понурив голову, дремал конь, вывихнувший ногу на последних скачках. Али Алескер не позволил его пристрелить. Доброе сердце имел хорасанский помещик Али Алескер. Уезжая, добрый хозяин Али Алескер забрал с собой всех способных носить оружие.
В полном отчаянии Гулям бегал по двору, ломая руки. Он убил бы Али Алескера, если бы встретил его сейчас.
Гулям бежал из Баге Багу, ничего не помня, в горячечном бреду. Мысли, казалось, затянуло туманом. Он знал одно: его Настя — ханум в опасности.
Когда он пробегал через ворота, окошечко привратницкой стукнуло, и голос, очень напоминающий вкрадчивый, сладкий басок Шушаник, прокричал:
— Бежишь за своей Лейли, господин Меджнун?! Беги, беги… Аптамабиль быстро бегает, не скоро догонишь. Поспеши. В тюрьме, в персидской тюрьме, рахат — лукумом не кормят…
Возможно, голос ему почудился. Вернее всего, он сам думал так…
Тюрьма! Нежная Настя — ханум… в тюрьме, в персидской тюрьме! Он застонал. Он видел такую тюрьму. Не так давно на юге Персии его схватили. Будто бы его спутали с кем — то. Не признали якобы. Он сидел полдня по колено в нечистотах. Тюрьмой называлась яма, глубиной сажени четыре, со стенами, выложенными грубым кирпичом. Верхний кирпичный свод тюрьмы был открыт с улицы, чтобы прохожие могли глазеть на заключенных. Они сидели скованные по трое с железными кольцами на шее, прикрепленными цепями к толстой, ржавой цепи, вделанной в стену. Вонь, вши, лохмотья. Изможденные лица, смрад, издевательства любопытных. И его Настя — ханум там! Можно сойти с ума.
Если бы Гулям не находился в плену расстроенного воображения, он сообразил бы, что, прежде чем бросить его жену в тюрьму, персидские власти или, вернее, те, кто стоит за их спиной, попытаются договориться без шума с ним, Гулямом. Было известно, наконец, что волею всемилостивого шахиншаха в благословенном Иранском государстве уже построены весьма современные, по последнему слову тюремной техники, места заключения для врагов государства и порядка и что новые тюрьмы ничем почти не отличаются от «гуманных» тюрем Запада.
Он бежал по пыльной дороге и повторял:
— О ветер севера! Ты совершил злое дело — подул на мой шатер и порвал его на сто клочьев.
Конец первой книги