— Нас Государыня задержала, — вступилась за Жилбыла Тенка.
— А ты вообще молчи, — огрызнулся Лет. — Тебе здесь находиться не положено.
Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, желтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.
— Ладно уж, оставайся, только не мешай, — разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.
— А ты садись и работай! — задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.
— Слушаюсь и повинуюсь! — съерничал Жилбыл и сел за стол.
Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.
— Ну, так что тебе сегодня показать? — нетерпеливо заерзал под крышей Лет, подергивая за шнуры Линзу.
— Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, — сказал Летописец.
Он обмакнул перо в чернила и начал писать:
«Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья…»
Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала деру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у нее было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.
Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Черт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.
— Да? — раздраженно гаркнул в трубку.
— Извините, квартира Бескровного? — спросил женский голос.
— Да, — сменил я тон.
— Здравствуй, Валик. Это Таня.
«Гм…» — сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.
— Алло?
— Я слушаю.
— Ты меня не узнал? Я — Таня Рудчук.
Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет… Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.
— Что? — спросила она.
— Ты… — наконец с трудом выдавил я. — Ты откуда?
— С вокзала. Только что приехала.
И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.
— П-проездом? — понял я. — У тебя здесь пересадка?
— Нет, — просто сказала она. — Пока нас направили сюда. А потом — не знаю. Переночевать пустишь?
Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого — нас?
— А что… — глупо начал я, но затем, справившись с собой, выдавил: — П-приезжай.
— Сейчас буду, — сказала она и повесила трубку.
С минуту я сидел абсолютно оторопевший. Татьяна… Сколько мне тогда лет было? Шестнадцать?.. Или семнадцать? Да нет, и шестнадцать, и семнадцать, и восемнадцать. Три года. Три года все это длилось. А может, и все четыре…
И только тут я спохватился. Как же она доберется ко мне в третьем часу ночи? Живу, как схимник, старыми реалиями, когда взять такси в это время на вокзале не составляло проблемы. Ни в материальном, ни в прочих смыслах. А сейчас, при практически полном отсутствии бензина, можно найти, и то с трудом, лишь лихого предпринимателя, дерущего за полтора километра от вокзала к моему дому не меньше моей месячной зарплаты. Впрочем, муж у нее, кажется, генерал… Хотя неизвестно, что зарабатывают генералы по нынешним временам, да и не попала ли должность ее мужа под колеса конверсии… Нужно было сказать, чтобы подождала меня на вокзале. Что мне тут идти — десять-пятнадцать минут…
Татьяна была моей первой любовью. И это чувство было самым сокровенным в моей жизни. И самым светлым. И чистым. Вот о чем бы писать… Впрочем, когда-то пытался. Начинал… и бросал. Больно было от каждой строчки. Потом… Потом окунулся по самую макушку в жесткую «прозу» жизни, и первая любовь стала для меня чем-то неприкасаемым. И я даже не пробовал что-либо написать — не мог позволить своему развращенному обыденностью сознанию обыгрывать самое прекрасное и светлое чувство в своей жизни, боясь, что от критического взора автора оно непременно потускнеет.
То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после ее свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон — в жизни все остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы «добродетельная матрона», в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог ее дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына — главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль…
Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я все равно вздрогнул. «Волнуешься, парень», — сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги…
Звонок тренькнул еще раз.
— Иду! — крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока еще не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество — иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.
Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось ее. Такая же по-девичьи стройная, разве что темно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблекли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всем виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но ее я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.
— Здравствуй, — сказал я пересохшим горлом.
— Здравствуй, Валентин, — также изменившимся голосом сказала Татьяна. В ее глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос…
— Это моя дочь, Елена, — кивнула Татьяна в сторону бесформенной женщины.
Дочь удостоила меня равнодушным неподвижным взглядом. Как таракана. Удивительно, до чего полнота старит. Можно подумать, что они с матерью ровесницы.
— Так что же мы стоим? — взял я инициативу в свои руки. — Заходите.
Елена пошла на меня танком, и я едва успел посторониться. Иначе, как мне показалось, она бы преодолела меня словно бруствер окопа.
Татьяна замялась.
— Заходи и ты, — усмехнулся я.
— Извини, там внизу такси… А водитель наших купонов не берет.
— Понятно, — кивнул я. — Заходи, а я пойду расплачусь.
Во дворе стоял новенький пикап чистейших инородных кровей. Хозяева таких машин не подрабатывают по ночам. Видно, шофер, тайком от хозяина, вел свой бизнес.
— Сколько? — заглянул я в открытую дверцу.
— Две, — нагло буркнул шофер.
Я протянул ему последнюю десятитысячную.
— Хватит с тебя, — столь же нагло отрезал я.
Шофер поднес купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.
— Но! — возмутился он. — Договаривались за двадцать!
— А ветровое стекло от жадности не лопнет? — вкрадчиво спросил я. — Как я понимаю, машина-то не твоя?
— Но!.. — по-дурному взревел шофер и полез под сидение за монтировкой.
— Парень, не шали, — тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. — Я разрешаю тебе сказать только спасибо.
— Мать твою… — зло выдохнул шофер и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть «кобылу» своим «но» он забыл.
«Вот так вот, — с грустью подумал я. — Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est.[2] Кажется, lupus из меня начинает получаться…»
Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся ее поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.
— А где вещи? — наконец услышал я ее голос. Голос оказался под стать фигуре — глухой, низкий, неприятный.
— Вещи? — не понимая в чем дело, я недоуменно вскинул брови.
— Чемодан! — почти истерически взорвалась Елена. — Мы его оставили в машине в залог!
«Так почему не предупредили?» — чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развел руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок…
Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.
— Бог с ним, с чемоданом, дочка, — сказала она. — Счастье, что из Россиянска живыми выбрались…
К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжелым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далекие дни юности. Не размазней, а именно манной кашей.
— Соорудить что поесть? — спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я ее как зеницу ока на черный день. Конечно, вермишель я бы сварил — но с чем ее подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь — талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отоваривают