Лесь сует под столом кусок в благодарную пасть Щена. Анна Петровна примечает:
— Не помрет с голода. Я его уже кормила.
«А мой отец был героический, — молча продолжает спорить с нею Лесь. — И он совершил подвиг. Хотя была не война. Я знаю, его судно называлось «Дельфин», колхозный промысловый сейнер, команда — двенадцать человек…»
— Ешь, что по столу ложкой водишь? — говорит Анна Петровна.
А он ей свое, молча:
«Вы, может, и про ту зимнюю путину не знаете, про ту ночь, когда плохой человек на вахте напился пьяный. А вахтенный один на всем судне не спит. Он за всем должен следить, вы не разбираетесь в этом, потому что вы — сухопутная… И тут налетел шторм, неожиданный, даже метеослужба не успела предупредить по радио. Стало срывать с кормы капроновую сеть, «кошелек» называется по-рыбацки. Он на корме лежит, там сейнерная площадка, а она ведь без ограждения. Вахтенный не заметил, тревогу не поднял. Сеть намотало на ходовой винт. Темно… Безглазая черная ночь, ветер воет. А «Дельфин» потерял управление, его мотает, несет на скалы. Мой отец нырнул в ледяную воду, освободил винт. Но когда стали моего отца поднимать, волна швырнула его о борт и убила. Совсем…»
Анна Петровна видит ложку, неподвижно зажатую в кулаке.
— Да кушай ты! Что брови хмуришь? Там и хмурить нечего, на солнце все повыгорали.
И не знает, что Лесь рассказывает ей сейчас очень важное, все точно так, как ему рассказала мама. Только молча. Он часто говорит неслышные речи, даже очень длинные, а взрослые не догадываются.
…Все это случилось давно. Лесь был гораздо меньше, а Димка только родился. Там, в поселке Рыбачьем, где они жили, все друг друга знали, у ребят отцы на сейнерах в море вместе ходили. А здесь, в городе, про его папу никто и не слышал. Когда случилось горе, мама Аля сразу взяла Димку и Леся и оттуда уехала.
Жаль, что нет папиной карточки, ни одной. Мама Аля сказала: «Ты не похож. Одно общее — две родинки на носу, как заклепки».
Однажды Лесь корил Димку: «Наш папа герой, а ты рёва».
И услышал, как Анна Петровна говорит сама себе:
«Герой! Днем с огнем лучше не сыщешь». И все. Хотя Лесь повернулся к ней и ждал.
Он попросил Льва-Льва рассказать про папу. Лев-Лев ответил вопросом: «А что тебе говорила мама? — И, выслушав, согласился: — Значит, все так и было. Ты ее не тревожь, не спрашивай. Это очень больно, то, что она пережила, ты понимаешь?»
Конечно, он понимал. Больше не спрашивал.
Но с того разговора стал считать себя старшим и самым сильным в их семье. Мама не догадывалась, что он старший, но он знал это твердо, и жалел, и оберегал ее.
Иногда он думает про зимнее, свинцовое море. Видит косматые волны, бьющие в наветренный борт, и спасенное судно «Дельфин», приминающее форштевнем разъяренные валы.
И две заклепки на носу носит гордо…
— Ну, сыт, молчальник? — спрашивает Анна Петровна.
— Му-гу, — с полным ртом кивает Лесь.
— Вытри кефирные усы, вон бумажная салфетка в бокале! Не «мугу», а «спасибо» люди говорят.
А он и сказал «спасибо», только другими словами.
Она уходит к тестораскаточной машине, к веселым резцам-бегункам, которые вырезают из теста и сами сшивают ушастые кошельки, начиненные мясом, — ко всей своей технике, которая нравится Лесю. Теплобережные мальчишки часто сплющивают носы о стекла — поглядеть, как оно все тут действует. Действует отлично! Чебуреки скворчат в жиру и пахнут призывно, будто сбор трубят. И разные люди тянутся к павильону.
— Поел — иди гуляй!
Теперь, рядом со Львом-Львом в киоске она видит макушку Леся. Читает. Лев-Лев ему всегда книги дает. Конечно, Алевтина всех книг не накупит… Ах, я чертова разиня, чебурек прижгла! За что на стенке почетная грамота вывешена?
Подцепив чебурек вилкой, она выходит на порог. Щен не смеет сорваться с места, он нервно зевает, его приветливый хвост выметает на каменной плите чистый треугольник.
Кошка на фургоне подобралась. Сузились поперечные зрачки. Не зрачки — амбразуры. Прицел!
— Лови, Щен хвостатый…
Мясо! Жаркий дух! Взрыв! Рыжая молния обжигает Щена когтями. Его зубы, лязгнув, хватают только воздух. Визг, рев оскорбленной души. Васса, урча, пожирает добычу.
— Лопоухий, всяк тебе в рот въедет и выедет. Зубы у тебя на что? Хватать! Кто зевает, тот воду хлебает…
И слышит Анна Петровна голос Льва-Льва, незнакомо неприветливый:
— Не нравится мне ваша философия, Анна Петровна, нет!
Огорчена. Разве она не верно сказала? Взять хоть самого Льва-Льва… Надо же, какая фамилия неподходящая. Какой он лев? Ягненок! Сколько домов в нашем курортном городе выстроили. Он, ветеран войны, все в комнатушке ютится. На столе — книги, на койке — книги, не повернись. А другой бы, с клыками, давно бы квартиру схлопотал. Философия не нравится моя… И малый тоже глядит как волчонок. Я ж своими руками его Щена кормлю, и чаек, и эту чертову кошку…»
Расстроив себя обидными мыслями, Анна Петровна делает свое дело. Не глициниями, не расцветающими розами, не согретыми травами пахнет сейчас Теплый берег, а чудо-чебуреками.
— Хозяюшка! Накормите нашу туристскую компанию!
Кушайте, люди, на здоровье. Она виду не покажет, что ей грустно. Сквозь шипение сковород она слушает голоса у киоска.
— Дядя, сколько стоит «Крокодил»? Ой!..
— Не хватает? Хорошо, потом занесешь. Я тебе верю.
«Ой, чудак, — думает Анна Петровна с нежностью. — Верит всем. Зачем парень деньги понесет, если журнал уже под мышкой?»
Лев-Лев не слышит ее мыслей. Он делает свою важную работу:
— Пожалуйста, вам «Правду», пожалуйста, «Известия», пожалуйста, вам конверт с маркой…
ГЛАВА 2
Есть ли на свете человек, который мог бы найти подходящие выражения, чтобы передать гнев, обуявший нашего ламанчца?
…— Но ведь тут вот какое обстоятельство… Когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени здраво и высказывает ум во всех отношениях светлый и ясный, так что всякий, кто не затронет этой его рыцарщины, признает его за человека большого ума…
Свист, лихой, с переливом, летит над набережной. Здравствуйте, Жора Король явился.
— Привет труженикам Теплого берега! Есть хочу, как сто волков. Принимал в небе ультрафиолетовые лучи.
Он уже сидит верхом на длинноногом стуле и энергично вытряхивает кефир из бутылки в стакан. Смуглолицый, черные бачки, черные усики. Джинсы стянуты на бедрах ковбойским ремнем. Нейлоновая сорочка белей морской пены. А улыбка еще белей, чем сорочка.
— Красивый я сегодня, Анна Петровна?
— Красивый, как муха в сметане, — а сама улыбается. Разве есть на Теплом берегу хоть одна женщина, от трех до ста лет, которая не улыбнется Жоре в ответ? А он хохочет, сверкая зубами.
— Ой, лукавите, Анна Петровна! Меня даже бензозаправщица на летном поле зовет «красивый Жора».
— Ты сегодня на вертолете летал? — высунувшись из окошка, кричит ему Лесь.
— Еще бы! Скоро экзамен на мастера авиаспорта сдам! Триста часов налетал без инструктора и сто девяносто прыжков с парашютом напрыгал. По этому поводу, Анна Петровна, прибавочку!
Она подкладывает ему поджаристых:
— И зачем тебе летать? Ты сапожник, у тебя дел на земле хватит, заказчики ждут.
— Во-первых, я не сапожник, а Король — башмачник. Когда кто-то плохо строит, плохо шьет, говорят: «Какой сапожник это делал?» Я считаю: человек все обязан делать на «отлично». Лесь, не равняйся на троечников! Я чиню срочно, красиво и прочно. Вот кончу институт, стану отличным конструктором. Создам такую обувь, чтоб людям, вместо шаркающей, усталой походки дать легкую, свободную, красивую! Так же важно, как научить людей летать. Это — раз! — Жора энергично дирижирует вилкой. — Во-вторых. Что значит «зачем тебе летать»? Для того спортивный клуб, чтоб летали все — пекари, ученые, корабелы и обувщики. Все цивилизованное человечество должно летать! В-третьих: утром я здесь не нужен. Наука кибернетика доказала, что каблуки ломаются к полудню, а набойки снашиваются после захода солнца.
— Ой, болтун! — смеется Анна Петровна.
И Лев-Лев улыбается из стеклянного киоска, и Лесь, и все, кто завтракает за высокими столами. Такой уж человек Жора Король.
— Спасибо, заморил червячка, — насвистывая, он отпирает голубой фургон.
Стена откидывается вниз. В гнездах сидят инструменты, красные, синие, серебряные молотки, клещи, колодки и прозрачные каблуки, наверно, для туфель Золушки.
Откидывается вторая стена, на ней плакат «ЧИСТИСАМ» и подножка, окруженная щетками. Робот-чистильщик, конструкция Жоры. Он нажимает рычаг, и складной стул, выдвинув никелированные ноги, упирается ими в белые плиты набережной. Трон Короля, его рабочее место.
С полок грустно глядят скособоченные туфли и босоножки.
— Просыпайтесь, богини! Сейчас верну вам былую молодость!
— Ой, болтун! — смеется Анна Петровна.
— Не болтун, а колдун!
Он садится на трон, включает транзистор и начинает работать. Ах, как он работает! Люди останавливаются поглядеть. Летает молоток, отбивая ритм песни, которую для Короля поет девушка, может, на острове Таити. Он подпевает, не разжимая губ: в губах зажаты гвозди. Стертые пятки заживают, кривули-каблуки выпрямляются. Веселых вам дорог, пешеходы!
Подходит человек с лысиной:
— Почистить туфли можно?
— Будьте ласковы. Ставьте ногу и чистите на здоровье.
Лысина краснеет:
— Простите, но я не чистильщик.
— Я тоже не чистильщик, — с достоинством отвечает Король. — Опустите монету, автомат «ЧИСТИСАМ» знает свое дело.
Щетки взвыли, ботинок сверкнул, и лысина удовлетворенно заблестела, словно и ее начистили.
— Лесь! Иди сюда! — зовет Король.
Не откликается. Так кому же я буду рассказывать, как сегодня пилотировал вертолет? На самом трудном режиме! На длительном зависании. Лесь, только редкие птицы умеют, повиснув над землей, высматривать цель…