— Она царица, эта лебедиха? — спросил Димка зачарованно.
— Ага, — чуть слышно ответил Лесь, потому что люди всегда говорят тихо, если у них на глазах совершается чудо.
Над прудом доцветал каштан. Его цветы, похожие на догоревшие свечи в роскошных подсвечниках, осыпали в воду лепестки. Лебедь Зина уносила их на спине.
— А почему она хотела меня цапнуть? — спросил Димка.
— Мало, что ли, мальчишек кидали в нее каштанами? Но она нарочно отвернулась, чтоб не цапнуть. Вот за что я ее уважаю.
Под струей фонтана лебедь Зина пила, высоко закинув голову. Капли жемчугами скатывались с затылка.
— Так неудобно пить, — сказал Димка. — Помнишь, ты мне по спине стучал, я подавился. Это я пробовал, как они пьют, а ты не знал.
— Знал. Ты сперва сказал: «Га-га-га…»
Они глядели, как черные лебеди всё согласно делают. Ты выставил лапу сушить из-под крыла, и я. Ты распахнул крылья, стали видны белые подкрылки, и я. Вместе мотают головами, кажется, в клювах — лоскутки пламени. Нет, это клювы у них такие огненные.
«Гу!..» — трубят они коротко и нежно, только друг другу.
— А лебедь Зина умеет так одинаково делать? — спрашивает Димка.
— Ей не с кем. Она одна.
— Ты мне расскажи, как у нее был муж, как его увезли в кино снимать. А он попал под моторку и утонул.
— Ты ж все сам рассказал.
— Тогда про дикого лебедя. Как летели лебеди-шипуны. Один ударился о провод и сел на пруд. А лебедь Зина его пожалела, стала с ним рядом плавать, и взяла жить в лебединый домик.
Лесь засмеялся:
— Ты ж опять все рассказал сам.
Но Димка упорствовал:
— А ты расскажи про потом…
— Потом настала зима. Вдруг с горы спустился голодный лис. Кинулся на дикого лебедя. А тот был еще слабый, отбиться не мог. И закричать не мог, потому что есть лебеди кликуны, а есть шипуны. У них красиво изогнутые шеи, а голоса нет. Он не смог позвать на помощь. Лебедь Зина нашла одни перышки. С тех пор она стала злая, недоверчивая, даже хлеб у людей не берет. Ну, что ты сопишь, Димка? Сам просил рассказать, а сам ревешь.
— Дадим ей баранку, может, она у нас возьмет? — вздрогнувшим голосом ответил Димка.
Лебедь Зина, пугая, выступала клювом дробь и вдруг склюнула кусок с протянутой ладони Леся.
— Первый раз! Перестала бояться! — ликовал Лесь.
— А ему было больно, когда лис его съел? — спросил Димка.
— Он не слышал, он спал, — ответил Лесь, пожалев брата.
— Э-э, приветик! — Колотыркин Вяч плюхается на скамью, отдуваясь от жары. Снимает рюкзак. Круглый нос лоснится меж круглых щек. — Захватили местечко попрохладней? А ну, подвиньтесь! — Развязал рюкзак, вытащил халву. Побольше кусок — Димке, поменьше — Лесю. И вздохнул: — В меня уже не лезет. — Спросил деловито: — Туристы уже проходили?
— Не-а… — сказал Лесь.
— Придут. Исторический пруд. В него какой-то знаменитый плюнул, с тех пор сюда водят туристов.
Лесь отмахнулся:
— Все ты врешь.
— Лучше бы он съел злую крысу, — сказал Димка.
— Кто? — Вяч уставился на него голубыми, навыкате, глазами.
Димка вздохнул:
— Тот лис.
Вяч озаботился:
— Чего это он у тебя переживает? Ешь халву. С орехами! Гляди, чего покажу.
Он вынимает из рюкзака всякие штуки. Зубастая раковина — приложи к уху, услышишь шум моря. Пористый камень, пемза, — потри кляксу, сойдет. Димка завороженно глядит на исчезнувшую в рюкзаке пятерню. Пальцы с обломанными ногтями вытаскивают невообразимую красоту.
Димка стонет от изумления и восторга:
— Чего-й-то, а?
Кусок золотистой прозрачной смолы, словно осколок солнечного луча. А в нем, внутри, краб с могучими клешнями, в непробойном панцире.
— Мраморный называется, видишь разводы на панцире. Ох и бегает — быстрее всех крабов. Хоть и боком. А глаза видят во все стороны, на триста шестьдесят градусов по кругу.
Вяч рассматривает это чудо на свет. Димка тоже.
— А почему он клешнями не шевелит?
— Чудила, он же высушенный! За него пятьдесят копеек дадут.
— А зачем ему столько копеек, если он совершенно сушеный?
Вяч теряет терпение:
— Мымриков, он у тебя чудак! Не крабу дадут, а мне. Понятно? Знакомый человек в мастерской залил его горячей смолой, пластиглаз называется, и все.
— Все? — Димка растерянно смотрит на краба. — А маленьких крабчиков у него не будет?
— Отвяжись. Он теперь не краб, а сувенир.
— А как же он тогда бегает быстрей всех крабов?..
Лесь смотрит на разложенные товары и хмурится. Не нравится ему эта лавочка.
— Пионер, а торгуешь.
— Подумаешь, Лев-Лев тоже торгует.
— Здравствуйте! Сравнил! Он что — себе в карман, да? Он для государства! А ты — частник, капиталист.
— Так ведь сейчас каникулы, — отвечает Вяч.
Лесь, сведя брови, думает: «А если бы коммунисты были коммунистами с перерывом на обед, что сделалось бы с угнетенными народами? Империалисты победили бы». Еще он думает: «Нет, Колотыркин не виноват, что он торгаш. Мать таскает его с собой на рынок сбывать абрикосы, учит с курортников драть больше. А вообще он парень неплохой. Он добрый. Даже удивительно, какой он добрый. Обжора, а с маленькими всегда делится. И во дворе, и на улице. Димке приносит орехи и даже один раз леденцового петуха. Бросил бы он эту лавочку, нашли бы мы с ним настоящую работу…»
— Слушай, Колотыркин, давай вместе деньги зарабатывать.
Колотыркин живо поворачивается:
— Валяй добывай сувениры. Можно на пару. Главное, их предлагать нужно с умом. Вот «куриный бог». — Вяч подбрасывает камень с дыркой. — Его всучивать старым теткам и быстро, без запятых, говорить: «Тетенька последний на Теплом берегу больше не осталось помогает от подагры и от печени точно говорю моя бабушка вылечилась».
— Которая умерла? — спрашивает Димка.
На Леся нападает смех. А Вяч злится.
— Да ну его, ехидные вопросы задает. Мымриков, я ему дам ответственное задание. Тут, шагов пятьдесят. Никуда не денется.
Каждому человеку лестно получить ответственное задание. Лесь заправляет Димке рубашку, чтоб не торчала, как утиный хвост.
— На поляне растут розы, — говорит Колотыркин. — На большом кусте много бутонов. Сосчитай, сколько расцвело и сколько собираются. Считай, которые чуть раскрылись и уже кукиш кажут. — Он показывает Димке кукиш. — Понятно?
Димка тоже складывает кукиш:
— Понятно.
Голова все-таки этот Колотыркин. Кому надо розы считать? А для Димки — дело, и людям можно поговорить спокойно.
Димка козлом поскакал по аллее.
— Их продавать хорошо возле загса, женихам и невестам.
Лесь распахнул изумленные глаза:
— Воруешь?
— У кого ворую? Они ничьи, общие. А еще товар — лавру́шка!
Лесь растерялся, советы сыпались из Вяча, как горошины из стручка:
— Какая еще лаврушка?
— Вон, кусты. Лист потрешь — пахнет борщом.
— Дурак! Это ж лавр благородный. Ему, может, триста лет. Даже с вертолета объясняли — в парке нельзя рвать ни листочка…
Вяч усмехнулся:
— Может, и благородный, а в супе он лаврушка. В городах, где ее нет, хозяйки платят за пять листков пятнадцать коп., да еще благодарят за счастье.
Вмиг чудесным образом Лесю представились башни и стены. Он стоит на площади, камни выложены веерной кладкой — и вокруг толпа женщин. Он раздает им листья, женщины улыбаются и благодарят. А на нем рыцарские доспехи, и поверх блестящих лат — красный галстук с чернильным пятном…
— По пятнадцать коп., а сколько за день раскупят! Сосчитал?
А он и забыл, что у тех счастливых женщин надо брать по пятнадцать копеек…
Вяч хлопает себя по лбу:
— Черт, надо было Димке посмотреть, там ли павлины. Корм для них припас.
Человек припас корм. Потому, что он добряк, вот почему. Толстое лицо Вяча улыбается. Лесь чувствует облегчение от того, что кончились его советы. Не станут они продавать краденые розы, не будут врать бабкам про «куриного бога» и ломать ветки благородного лавра.
— Нет, Вяч, я тебе совсем про другую работу говорю. Понимаешь, решил заработать маме Але на туфли, у нее прохудились.
— Усёк! — Колотыркин ставит руку лопаточкой, точно, как его мать. — Только это неправильная система. Родители нас родили, они обязаны нас одевать. Если бы мы их родили — тогда железно.
— Неважно, кто кого родил. Важно, кто сильнее. Я сильнее.
— А какую другую работу? — спрашивает Колотыркин.
— Я еще сам не знаю, надо поискать.
— Еще искать! А тут запросто можно заработать, даже на лаковые, двадцать восемь ре стоят в универмаге, блестят, как галоши… — Вяч вдруг задумался. — Слушай, Мымриков, а твоя мать дерется? Нет? А моя!.. Ух! Однажды кастрюлей запустила. Пустой. Мимо! — И Колотыркин хохочет.
Лесь не смеется. Он и думать бы про это не стал, но думы, как тень, не спрашивают, ходить за человеком или нет. Он тогда меньше был. Забегался, про уроки думал: «Вот сейчас, вот сейчас…» А мама Аля вернулась с работы. Может, сумка с письмами была слишком тяжелая? Только сама была не своя. Увидела, что не сделал уроки, и надавала ему ремнем. Больно. А еще — обидно. Потому что били самые нежные, самые любимые руки на свете.
А на следующий день, перед маминым приходом забежала Анна Петровна и удивилась:
— Ты почему такой толстый?
И он открыл ей военную хитрость. Он надел двое лыжных штанов. Когда мама Аля сердиться перестанет, он снимет — жарко.
Нельзя открывать военные тайны женщинам. Анна Петровна ругала маму Алю. И все вспоминала штаны. Подумаешь! Они только называются лыжными. Никто из теплобережных мальчишек не видел лежачего снега, по которому на лыжах ходят.
А она про них даже Льву-Льву сказала.
Когда мама Аля с маленьким Димкой на руках пришла к Анне Петровне, Лев-Лев высунулся из киоска.
— «Но той руки удар смертелен, которая ласкает нас…» Эти строки из Некрасова, Аля, — объяснил он.
Лесь посмотрел на маму Алю: она не обернулась.
Стихи были короткие, они выучились сами собой и всё вертелись в его голове. Лесь услышал, как Лев-Лев сказал: