Лямка натянулась, бидон ушел под воду. Лесь с трудом развязал намокший узел. Вытащил. Крышка со звоном качалась сбоку.
— Эх, я балда! Не закрепил крышку. Внутрь налилось.
Димка посмотрел в бидон:
— Там молоко кипит!
— Выдумки. Стой смирно, пристегну лямку к штанам.
— Толотая рытка! — сказал пораженный Димка.
Огненной спинкой, быстрыми плавниками вспарывая молочную поверхность, в бидоне билась золотая рыбка.
— Скорей! В молоке ей плохо, нужно в банку с чистой водой!
На деревянном покосившемся балконе, увитом плющом, поселилась у них золотая рыбка в банке из-под огурцов.
А молоко скисло. Но еще до возвращения мамы Али оно стало простоквашей. И они ее съели.
ГЛАВА 5
— А обо мне ни сейчас, ни когда-либо еще, — заметил Дон Кихот, — никто не скажет, что слезами или просьбами меня можно удержать от того, к чему обязывают правила рыцарского поведения. А потому, Санчо, пожалуйста, помолчи!
Шумный, белопенный, синеглазый полдень. Димка, визжа, удирает от волн.
— Не надо! Не надо! — кричит он. — Еще! Еще!
Рот открыт, глаза полны ужаса и восторга. Худенькой рукой он обхватил шею старшего брата. Волна. Визг. Мокрые ребрышки осыпаны жемчужными каплями.
— Я сам! Сам!
Задыхаясь от страха, от желания, нетерпения, лезет — пятками к волне, попкой к волне. Вода, подхватив, прижала его к коленям Леся, облизала мокрым языком, как огромная корова крохотного теленка. Молодец, зато — сам!
Потом они лежат поперек лежака и отрабатывают плавательные движения разными стилями — кролем, брассом, баттерфляем.
— Димка! Кому говорю! Рука идет над головой. Раз!..
Лесь знает приемы. Потому что его учит сам Жора Король. У Леся здорово получается. На берегу. А вода не хочет его держать. Ноги тащат вниз. Лесь уже и с большого Гуля прыгал. Жора сказал: «Он бесстрашный, поплывет!» — а потом тащил его, наглотавшегося воды.
— Ты чего вздыхаешь? Про плаванье? — спрашивает Димка.
Загорают по правилам: лежат вверх животами, поворачиваются на бока. Лбы прикрыли трусами. Из-под них видят море, чаек — белой россыпью на синей зыби. На рейде — теплоход. Пассажирский. Порт не принимает. Только подумали, теплоход загудел басовито, и вскипел за кормой пенистый бурун. Значит, пошел, по радио получил «добрро», входите, готовы принять.
Лесь садится. Из-под руки вглядывается. Кто-то зовет. Анна Петровна поспешно спускается к ним с набережной, прямо по склону. Ветер рвет с прически яркую косынку. Подбегает, садится на гальку. Глаза горят, как черные вишни.
— Собирайте манатки! Быстро! Лев Ильич просил, чтоб ты, Лесь, на час его заменил, продал газеты. Там уж очередь…
Лесь в изумлении:
— Я сам? Сам буду продавать? А он?
— Господи, бестолковый! Я ж говорю: вызвали в жилищный отдел. Ордер получать. Наконец! Будет у него своя квартира, в новом доме, с удобствами. Хватит ему ютиться в собачьей конуре…
— Он не в конуре, а в маленькой комнатке, — поправляет Димка.
— Да погоди ты! Гляди сдачу правильно сдавай, не проторгуйся. Что за газеты будут платить — велел класть в железный коробок от леденцов, остальное в ящик под прилавком. В коробке у тебя мелочью наберется ровно пятнадцать рублей. Понял?
Лесь уже карабкался по откосу.
Анна Петровна так быстро вставила Димку в трусы, что он не успел обидеться. Они побежали догонять Леся.
— Полоумная, — сказала на пляже одна женщина другой. — Не может до лестницы дойти? Тащит ребенка по обрыву.
— Теперешние дети — атомные дети, — ответила другая женщина. — В них такая энергия, что по обрыву им лучше. Все равно подлезут под перила и пойдут по камням и колючкам.
Лесь перемахнул через парапет, подняв на крыло чаек. У киоска очередь тыкала пальцами в часы, ворчала. За стеклами, связанные, как пленницы, лежали пачки свежих газет.
Вошел. Перевернул дощечку «Закрыто» на сторону «Открыто» и поднял оконное стекло.
Что такое, что случилось? Такой небольшой мальчик будет продавать газеты? Где же взрослый?.. Мне «Правду» и «Известия». Ты в каком классе учишься? Дай еще «Комсомолку». Перешел в пятый? Молодец. Кладу двадцать копеек, мне нужно сдачи. Точно, считать умеешь. «Советский спорт» получили? А какая у тебя отметка по арифметике?.. «За рубежом», пожалуйста. А почему синяк на скуле? Подрался или не отмылся? А ты сам газеты читаешь?.. «Известия», «Известия», а не «Комсомолку»! У него потому синяк, что он нормальный мальчик… А где твой дядя? Он тебе не дядя? Дед? Не дед? А кто? Никто? Три копейки мне сдачи, а ты пять даешь… Кем ты будешь, космонавтом? Не отвлекайте продавца, не задерживайте очередь. Мальчик, дай мне журнал «Работница», там выкройка, платье в складку… Слушайте, я на работу спешу, а вы тут со складками! Дай конверт! Дай марку. Ты мне недодал копейку. Женщина, я сама видела, вы сунули ее в кошелек…
Весело выпускать газеты на волю из стеклянной клетки. На ветру они распахивают крылья, бьются о плечи, о руки. Бумажные птицы, бумажные птицы, они приносят новости со всего света, люди приходят встречать их к газетным киоскам во всех городах, на всей планете, и сюда, ко мне.
Растаяли газетные стопки. Коробка из-под леденцов полна монет. Теперь их надо пересчитать…
— А, салажонок! Откуда ты тут взялся?
Над его ухом звенит переливчатый смех. Перед киоском высокая девочка. Она откидывает за плечо темную косу и рассматривает Леся смеющимися глазами. Лесь смущается. Он не знает, что ответить. Откуда? Ниоткуда. Взялся и взялся.
Это Зоря Веселова из 9 «А». У нее отец замечательный человек, капитан дальнего плавания.
— Салага, — говорит она своим нежным голоском, — давай обмен, а? Ты мне — вон ту шариковую ручку, а я тебе — за нее столько, сколько она стоит. Договорились?
Выкладывает на прилавок монеты и смеется. И чего дразнится? Называет салагой! Выходит, он совсем еще мелкота? Подумаешь, сама не больно взрослая. Ушла. Ну и до свидания!
Он будет считать, как Лев-Лев: отдельно белые, отдельно желтые. И записывать, сколько руб., сколько коп.
Считал, считал, вышло 15 рублей 97 копеек. Сбился?
«Видела бы, как он делает стойку на руках, не стала бы звать его салагой…»
Выкладывает столбиками — пятаки, трешки и двушки.
Выложил. Сосчитал. Опять 15 рублей 97 копеек. Лишние. Откуда лишние? Но ведь лишние лучше, чем недостача. Лев-Лев скажет: «Молодец, не проторговался».
— Э, приветик! Продавец, продай карандаш!
Под жокейкой, утыканной значками, улыбающаяся физиономия Вяча. Будто они не насадили друг другу синяков. Такой уж человек Вяч, Лесин приятель-неприятель, все с него как с гуся вода.
Продавец протягивает карандаш.
— За так? Или за деньги? Ладно, получай, воображала. Много наторговал?
— Много, даже девяносто семь копеек лишние, — простодушно отвечает Лесь.
— Как это ты словчил?
Лесь сердится:
— Я не ловчил. Они сами оказались.
Вяч радостно таращит свои голубые, навыкате, глаза:
— Во, чудак! Чего ж ты злишься? Свои три копейки у тебя есть? Клади их в кассу, а рубль бери!
— Он же чужой!
— Он ничей. Вот тебе первый рубль матери на туфли. — Вяч видит растерянный взгляд Леся. — Точно тебе говорю, ничей! Я сколько раз с матерью на рынке фруктами торговал. Уж если кто сдачу забудет, летит назад как угорелый: то да се, да вы не сдали, будто я виноват, что он рассеянный.
— Может, за ними кто вернется, я подожду, — говорит Лесь.
— Жди на здоровье, дело хозяйское. — Заложив карандаш за ухо, Вяч отправляется дальше.
Время идет. Никто сдачу не спрашивает.
…Если положить свои три копейки — получится целый рубль, лишний, ничей…
— Как дела? — кричит Жора Король. — В порядке?
Лесь кивает. Он и сам не знает, как у него дела — в порядке или нет. 97 копеек лежат. «Я хочу их отдать, хочу! Если хоть кто-нибудь придет и спросит, я сразу отдам». Но никто не приходит. Скоро на обед закрывать.
Останавливается немолодой человек, голова обрита наголо. Над карманом белого кителя — дырочки от орденов.
— Вон тут какой киоскер! Молодец. Мать подменяешь, отца?
— Не-а. Просто знакомого.
Человек рассматривает журналы, а Лесь — человека; бровь у него чудная, наполовину черная, наполовину седая. Поперек шрам.
— Дай, дружище, «За рубежом». Спасибо. Очень у тебя красивый киоск, стеклянный. — Его оживленные глаза радостно оглядывают все вокруг, рассеченная бровь вздрагивает. — И набережная стала красавица, новые отели, магазины. Я помню ее в развалинах, а где дом уцелел — стекла заклеены бумагой крест-накрест, а витрины завалены мешками с песком… Давно я тут не был. Тридцать лет… — Поглядел в лицо Леся, рассмеялся: — Тебе кажется, это в каменном веке?
Ну, не в каменном, а все равно очень давно…
— В войну, — говорит человек. — Был тебя постарше лет на пять. Тебе одиннадцать?
— Ага.
— Угадал. Потому что двух сыновей вырастил. Ты в какой школе учишься? В новой?
Лесь кивнул.
— И мой младший с этого года там учится, в десятый перешел. Может, знаешь? Коля Мосолов… Ты что это стал сердитый?
Лесь мотнул головой:
— Потому что он в радиокружок нас с Вячем не записывает. Только двух пятерочников принял.
— Ах он злодей!
Лесь вдруг улыбнулся:
— Не-а. Он не злодей.
Старший Мосолов рассмеялся:
— Ну, ты меня утешил. Ладно, дружище. Спасибо за журнал. Будь здоров.
Ушел. Теперь изредка кто-нибудь подойдет, что-то купит.
А если ничей, совершенно ничей?.. Может, Жору спросить? Жора всегда говорит: учись решать самостоятельно. Он даже Димке так говорит. Решаю: подожду еще пять минут. Ну, еще пять. Ладно, еще пять. Колотыркин не советчик, он ловчила. Не всегда он ловчит. Некоторые вещи он просто знает. Я не знаю, а он знает: никто не пришел, значит, ничей.
Стрелки на часах Морского вокзала отсчитывают двенадцать раз по пять минут. Еще час прошел.