Он пытается меня образумить.
— Господин Джаафари…
— Моя жена не имеет никакого отношения к этой бойне. Речь идет о теракте, черт возьми, а не о домашней сваре. Речь о моей жене. Она мертва. Убита в этом проклятом ресторане. Как и другие. Вместе с другими. Я запрещаю вам осквернять ее память. Это была достойная женщина. Даже очень достойная. Ничего общего с тем, на что вы тут намекали.
— Свидетель…
— Какой еще свидетель? Да что он мог запомнить? Бомбу, которую моя жена туда пронесла, или тип лица? Я прожил с Сихем больше пятнадцати лет. Я знаю ее всю, без остатка. Знаю, на что она способна, а на что — нет. У нее были слишком ухоженные руки, чтобы от моего взгляда укрылось хоть малейшее пятнышко. Из того, что она пострадала больше всех, еще не следует, что подозревать надо ее. Такова ваша версия, но должны быть и другие. Моя жена пострадала больше всех потому, что оказалась ближе всех. Взрывное устройство было не на ней, а рядом с ней, может быть, его спрятали под ее стулом или под столиком, за который она села… Насколько мне известно, никаких официальных данных еще нет, и вы не имеете права выдвигать столь тяжкие обвинения. И очень вероятно, что предварительные результаты следствия будут пересмотрены. Подождем заявлений тех, кто за этим стоит. Кто-то же возьмет на себя ответственность. Может, в ваше ведомство и в редакции газет подбросят видеозапись. Если там есть смертник, его увидят и услышат.
— В действиях этих гадов нет системы. Иногда они только присылают факс или звонят по телефону.
— Но не тогда, когда надо взбудоражить людей. И женщина-смертник здесь очень кстати. Особенно если у нее израильское гражданство и она замужем за известным хирургом, которым по праву гордится Тель-Авив и который воплощает собой успех интеграции… Не хочу больше слышать, как вы несете грязную чушь про мою жену, господин офицер. Моя жена — жертва теракта, она его не совершала. Вам придется убраться отсюда, и немедленно.
— Сядьте! — взрывается капитан.
Его крик пронзает меня.
Ноги слабеют, я оседаю на диван.
Из последних сил я обхватываю голову руками и прижимаюсь лицом к коленям. Я устал, я измучен; я как подорвавшийся на мине корабль, в который со всех сторон хлещет вода. Сон одолевает меня, но я отказываюсь впадать в забытье. Не хочу спать. Боюсь задремать, а потом, открыв глаза, снова и снова узнавать, что женщины, которая была мне дороже всего на свете, больше нет, что она погибла, ее разорвало на куски; боюсь, что каждый раз при пробуждении на меня будет обрушиваться та же катастрофа, та же беда… А этот капитан, что кричит на меня, почему он до сих пор не рассыпался в пыль? Как мне хочется, чтобы он сию же минуту исчез, чтобы дерзкие духи, захватившие мой дом, превратились в сквозняк, чтобы ураган ворвался в окна и унес меня прочь, подальше от неизвестности, что выворачивает наизнанку мою душу, заволакивает туманом то, что прежде было таким ясным и незыблемым, наполняет сердце тяжкими сомнениями…
4
Капитан Моше и его помощники сутки напролет не дают мне сомкнуть глаз. Они сменяют друг друга в грязной комнате, где ведется допрос. Комната напоминает крысиную нору: низкий потолок, унылые стены, над головой лампочка в железной сетке, ее непрерывное гудение сводит меня с ума. Промокшая от пота рубашка жжет спину, как охапка крапивы. Я голоден, хочу пить, мне плохо, а конца не видно. Им пришлось, взяв меня под мышки, вести в туалет. Половину мочевого пузыря я опорожнил себе в брюки, прежде чем справился с молнией на ширинке. В приступе тошноты чуть не расквасил физиономию об унитаз. Обратно в клетку меня просто отволокли. А там снова пошли вопросы, вопросы без передышки, стучанье кулаком по столу, хлопанье ладонью по щеке, чтобы я не отводил глаз.
Каждый раз, когда сон туманит мне рассудок, меня как следует встряхивают и передают в распоряжение свежего, бодрого и полного рвения офицера. Вопросы одни и те же. Они стучат у меня в висках как заклинания.
Я еле сижу на металлическом стуле, который впивается мне в ягодицы, цепляюсь за стол, чтобы не упасть ничком, и вдруг, сложившись пополам, точно марионетка, сильно ударяюсь лицом о край стола. Кажется, я разбил себе бровь.
— Водитель автобуса официально опознал вашу супругу, доктор. Он сразу узнал ее на фотографии. Он говорит, что в среду в 8.15 она действительно села в его автобус, отправлявшийся в Назарет. Но на выезде из Тель-Авива, самое большее километрах в двадцати от автовокзала, попросила, чтобы ее высадили, говоря, что ей очень нужно. Кондуктор не хотел останавливаться посреди дороги. Когда автобус трогался, он видел, как ваша супруга пересела в машину, ехавшую сзади. Это он запомнил. Номера машины не рассмотрел, но по его словам, это «мерседес» старой модели, кремового цвета… Такое описание вам ничего не говорит, доктор?
— А что оно должно мне говорить? У меня «форд» новой модели, и он белый. Моей жене совершенно незачем было выходить из автобуса. Ваш кондуктор несет какую-то чушь.
— Предположим, но он не одинок. Наш человек уже побывал в Кафр-Канне. Ханана Шеддад говорит, что не видела свою внучку девять месяцев.
— Она пожилой человек…
— Ее племянник, также проживающий на ферме, подтверждает ее слова. Итак, доктор Джаафари, если ваша супруга в последний раз была в Кафр-Канне девять месяцев назад, то где же она провела последние три дня?
Где она провела последние три дня?..Где она их провела?.. Где?.. Слова офицера тонут в смутном шепоте. Я его больше не слышу. Вижу только его брови — он вздергивает их всякий раз, когда расставляет мне очередную ловушку, губы — он приводит доказательства, но они до меня не доходят, руки — в их движениях нетерпение и решимость…
Входит другой офицер, лицо скрыто за темными очками. Он что-то говорит мне, грозя пальцем. Его слова расплываются в моем пустом и ясном сознании. Он остается в комнате недолго и, бранясь, выходит.
Не представляю, какое сейчас время суток. Часы у меня отобрали. Мои собеседники их предусмотрительно снимают, входя в комнату.
Возвращается капитан Моше и что-то невнятно говорит. Допрос ничего не дал. Он тоже устал. От него несет табачным перегаром. Глаза у него красные, рот кривится; он осунулся, лицо небритое.
— Судя по всему, ваша жена не уезжала из Тель-Авива ни в среду, ни в последующие дни.
— Это, однако, не делает ее преступницей.
— Ваши супружеские отношения были…
— У моей жены не было любовника, — обрываю я.
— Она не обязана была вам об этом сообщать.
— У нас не было тайн друг от друга.
— В настоящую тайну никого не посвящают.
— Есть какое-то объяснение, капитан. Но не то, которое пытаетесь дать вы.
— Да будьте же вы рассудительны хоть минуту, доктор. Если жена солгала вам, если она заставила вас поверить, будто едет в Назарет, а сама, стоило вам отвернуться, снова оказалась в Тель-Авиве, это означает, что она играла нечестно.
— Это вы играете нечестно, капитан. Вы выпячиваете неправду, чтобы дознаться до истины. Но этот блеф не пройдет. Можете не давать мне спать сколько угодно — вы не услышите от меня того, что хотите. Ищите кого-то другого и сваливайте вину на него.
Капитан нервничает, выходит в коридор. Через некоторое время возвращается, ожесточенный, челюсти сжаты, как тиски. Обдает меня своим дыханием. Он на грани срыва.
— Ни за что не поверю, что в последнее время вы не заметили ничего необычного в поведении жены. — Он скребет пальцами щеки, и его ногти издают жуткий треск. — Можно подумать, вы не под одной крышей жили.
— Моя жена — не исламистка. Сколько раз вам повторять? Вы не там ищете. Отпустите меня домой. Я два дня не спал.
— И я не спал. И не намерен смыкать глаз до тех пор, пока не дознаюсь, в чем тут дело. Вывод экспертов однозначен: причина смерти — находившееся на вашей супруге взрывное устройство. Свидетель, сидевший на веранде ресторана и отделавшийся легким ранением, утверждает, что рядом со школьниками, праздновавшими день рождения одноклассницы, он видел беременную женщину. Эту женщину он без колебаний опознал по фотографии. И это — ваша супруга. Между тем вы заявили, что она не была беременна. Ваши соседи тоже не могут припомнить, что видели ее беременной за все то время, что вы проживаете в этом квартале. Исследование останков, в свою очередь, однозначно: беременности не было. Тогда что же это было, если не чрево беременной? Что скрывалось под платьем вашей жены, если не проклятое устройство, оборвавшее жизнь семнадцати человек, детей, которые пришли повеселиться?
— Дождитесь кассеты…
— Не будет никакой кассеты. Да лично я сто раз плевал на эти кассеты. Для меня это вообще не вопрос. Вопрос в другом. И это другое сводит меня с ума. Я во что бы то ни стало должен узнать, почему женщина, высоко ценимая в своем кругу, красивая, умная, современная, отлично интегрированная, в которой муж души не чает, которой подруги, по большей части еврейки, не устают льстить и восхищаться, позавчера решила обвешаться взрывчаткой и пойти в общественное место, чтобы поставить под сомнение все то, в чем государство Израиль доверилось арабам, которых оно приняло в свое лоно, в число своих граждан. Вы понимаете, насколько все серьезно, доктор Джаафари? Конечно, мы ожидали вероломства, но не с этой стороны. Я проанализировал все, что связано с вами обоими, — ваши отношения, привычки, грешки. Результат: я ничего не в состоянии понять. Я, еврей и офицер израильской армии, могу только мечтать о тех почестях, которые ежедневно оказывает вам город. Вот что сбивает меня с толку.
— Не пытайтесь воспользоваться моим физическим и душевным состоянием, капитан. Моя жена невиновна. Ее ничто, абсолютно ничто не связывает с фундаменталистами. Она никогда с ними не встречалась, не разговаривала, не думала о них. Моя жена пошла в этот ресторан обедать. Обедать. Не больше и не меньше. А теперь оставьте меня в покое. Иначе я сдохну.
С этими словами я кладу руки на стол крест-накрест, опускаю на них голову и засыпаю.