епными балконами. В ту пору мы жили в отдаленном шумном районе, в маленькой квартирке на третьем этаже безликого дома, где что ни день случались семейные свары. Мы экономили на всем, откладывая деньги на другое жилье, но о таком шикарном месте и мечтать не смели. Никогда не забуду радости Сихем, когда я снял с ее глаз повязку и она увидела наш дом. Она так подскочила на сиденье, что чуть не пробила головой потолок машины. Я позабыл обо всем на свете, видя, как безумно она счастлива — будто девочка, чья заветная мечта сбылась в день рождения. Часто ли она бросалась мне на шею и целовала меня на глазах у прохожих — она, заливавшаяся краской, если я осмеливался слегка обнять ее на улице?.. Она толкнула калитку и помчалась к тяжелой дубовой двери. Она сгорала от нетерпения, а я никак не мог выбрать из связки нужный ключ. Ее радостные крики до сих пор звучат у меня в ушах. Я вновь вижу, как она, раскинув руки, кружится посреди гостиной, словно балерина, опьяненная своим искусством. Чтобы умерить ее восторги, мне пришлось схватить ее в охапку. Из глаз Сихем волной лилась благодарность, и я тонул в ней; ее счастье кружило мне голову. И там, в огромной пустой комнате, мы расстелили на выложенном плитами полу мой плащ и любили друг друга, как два подростка, потрясенные, испуганные первым парением, первыми взрывами своих тел…
Сейчас, должно быть, около одиннадцати, может, чуть меньше, и вокруг ни души. Улица моих побед спит как убитая; фонари придавлены собственным ничтожеством. Моя вилла, осиротевшая, угрюмая, похожа на дом с привидениями: жутью веет от окутывающего ее мрака. Кажется, что она простояла заброшенной не один десяток лет. Ставни не закрыты; некоторые стекла выбиты. Клочья бумаги устилают сад с вытоптанными цветами. Когда мы убегали, Ким забыла запереть калитку; визитеры, побывавшие здесь не с самыми добрыми намерениями, оставили ее распахнутой настежь, и ее слабое поскрипывание в тишине похоже на доносящиеся с того света жалобы. Замок в буквальном смысле выпотрошили из двери. Дверные петли вырваны; звонок изуродован. Вырезки из газет, которые мстительная толпа налепила на стены моего дома, шуршат на ветру, вокруг пестреют злобные надписи. Да, тут много чего произошло в мое отсутствие…
В почтовом ящике что-то лежит. Среди счетов я вижу небольшой конверт. Имени отправителя нет, только марка и почтовый штемпель. Послано из Вифлеема. Сердце едва не выскакивает у меня из груди: я узнаю почерк Сихем. Бегу в спальню, включаю свет, присаживаюсь к ночному столику, с фотографии на котором горделиво смотрит моя жена.
Внезапно я цепенею.
С какой стати Вифлеем?.. Что оно несет, это письмо из могилы? Мои пальцы дрожат, кадык судорожно дергается, в горле пересохло. На миг я решаю отложить письмо, распечатать его потом. Я не нахожу в себе сил подставить судьбе другую щеку, взвалить на плечи новые беды из бесконечной вереницы, в начале которой теракт. Ураган, сровнявший с землей все, на чем стояла моя жизнь, жестоко истрепал меня; я чувствую, что не переживу еще одной подлости… При этом я не в состоянии ждать ни секунды. Все во мне натянуто до предела; еще немного — и в моих оголенных нервах произойдет короткое замыкание. Сделав глубокий вдох, я вскрываю конверт: клянусь, никогда в жизни я не чувствовал такой опасности. Едкий пот струится по спине. Сердце колотится все сильнее; его стук глухо отдается у меня в висках, наполняя комнату эхом, от которого кружится голова.
Письмо короткое; ни даты, ни обращения. От силы четыре торопливые строчки на вырванном из школьной тетради листке.
Читаю:
Зачем нужно счастье, если оно только для себя, Амин, любовь моя? Ты не отвечал мне на этот вопрос, и с каждым разом моя радость все больше тускнела. Ты хотел детей. Я хотела их заслужить. Разве может ребенок быть в безопасности, если у него нет родины… Не упрекай меня.
Сихем
Листок выскальзывает у меня из рук и падает на пол. Один толчок — и все рухнуло. Я нигде не нахожу женщины, которую взял в жены, чтобы всегда делить с ней все лучшее, которая украсила мою молодость, вдохновляла меня на осуществление самых дерзких планов, наполняла мою душу своим милым присутствием. От нее ничего не осталось — ни во мне, ни в воспоминаниях. В рамке, что держит ее в плену пролетевшего, безвозвратно прожитого мгновения, словно черная шторка падает: так невыносим под стеклом образ той, с кем я связывал все самое прекрасное в жизни. Меня словно сбросили в пропасть с обрыва. "Нет!" — в отчаянии трясу я головой, отмахиваюсь руками, протестую всем существом… Сейчас, вот сейчас я проснусь… Я проснулся. Я не сплю. Письмо, такое реальное, покоится у моих ног, одним махом перечеркивая все мои убеждения, обращая в прах то, во что я верил непоколебимо. Исчезают последние точки опоры. Это несправедливо… Перед глазами проносятся картины моего трехдневного заключения. Голос капитана Моше опять звучит в ушах, словно ветер вороша сваленные в кучу воспоминания. Перед глазами вспыхивают отдельные кадры: вот Навеед ждет у лестницы, вот Ким приподнимает меня и с трудом тащит по дорожке, вот толпа, сейчас они прикончат меня в моем же саду… Я обхватываю голову руками, громадная усталость наваливается на меня, сбивает с ног.
Что ты делаешь со мной, Сихем, любовь моя?
Нам кажется, что мы все знаем. Мы несем караул и живем так, будто все у нас как нельзя лучше. Время идет, но мы не всматриваемся в него, не вникаем как следует. Доверяем. Чего еще требовать? Жизнь улыбается нам, удача тоже. Мы любим, и нас любят. У нас есть средства, и мечты становятся явью. Все идет как надо, судьба к нам благосклонна… А потом, без предупреждения, на нас падает небо. И тут, рухнув навзничь, мы в предсмертной тоске замечаем, что жизнь, вся жизнь — с ее взлетами и падениями, скорбями и радостями, обещаниями и провалами — держится на одной-единственной ниточке, еле видимой, тоненькой, точно паутинка. Теперь нас пугает малейший шум, и мы ничему не верим. Хочется только закрыть глаза и ни о чем не думать.
— Опять забыл закрыть дверь! — сердится Ким.
Она стоит на пороге спальни, скрестив руки на груди. Я не слышал, как она вошла.
— Почему ты убежал? Навеед и Эзра пришли с тобой повидаться. Или ты уже не в состоянии видеть друзей?
Смущенная улыбка сползает у нее с губ.
— Что с тобой, а?
Видно, я и впрямь жутко выгляжу, потому что она бросается ко мне и хватает мои запястья, проверяя, целы ли они:
— Ты часом не вскрыл себе вены? Бедный! У тебя в лице ни кровинки! Призрак увидел, что ли? Что случилось? Скажи хоть слово, черт возьми! Ты дряни наглотался, да? Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи: наелся таблеток? Боже мой, что ты с собой делаешь, Амин! — кричит она, озираясь в поисках ампулы с ядом или флакона со снотворным. — Тебя и на минуту нельзя одного оставить…
Я смотрю, как она опускается на колени, заглядывает под кровать, шарит по ковру…
И не узнаю своего голоса:
— Это она, Ким… Господи! Как она могла?
Ким замирает. Выпрямляется. Не понимает.
— О чем ты?
Она замечает у моих ног письмо, поднимает его. По мере того как она читает, ее брови медленно, миллиметр за миллиметром, поднимаются.
— Боже милостивый! — выдыхает она.
Она смотрит мне в лицо, не зная, как себя вести. После секундного замешательства раскрывает мне объятия. Я припадаю к ней, становлюсь совсем маленьким, и вот уже во второй раз за десять дней я, не проливший ни единой слезы за тридцать лет после смерти деда, захлебываюсь рыданиями, как ребенок.
Ким пробыла со мной всю ночь. Проснувшись, я вижу, что она скорчилась в кресле у моей кровати, вымотанная до предела. Сон настиг нас в тот миг, когда мы меньше всего этого ждали. Понятия не имею, кто из нас отключился первым. Я заснул не разувшись, молния на куртке врезалась мне в шею. Как ни странно, у меня такое чувство, будто страшная гроза миновала. Фотография Сихем на ночном столике оставляет меня равнодушным, ничто не дрогнуло во мне. Ее улыбка растаяла, глаза закатились; тоска прошлась по мне, как бульдозер, но я уцелел…
За окном сквозь утреннюю тишину прорезывается птичий щебет. Кончено, говорю я себе. Заря занимается и на улице, и у меня в мыслях.
Ким везет меня к деду. Он живет в маленьком домике на берегу моря. Старый Иехуда не знает, что со мной случилось, и это к лучшему. Мне не нужно уклоняться от прямых взглядов, делать неловкие паузы, улыбаться в ответ на соболезнования. По дороге мы с Ким избегаем говорить о письме. Чтобы вовсе не рисковать, мы молчим. Ким ведет свой «ниссан»; она в темных очках. Волосы развеваются от встречного ветра. Она смотрит прямо перед собой, руки твердо лежат на руле. А я разглядываю повязку на запястье и пытаюсь вслушаться в гудение мотора.
Старый Иехуда встречает нас, как всегда, приветливо. Он овдовел несколько десятилетий назад; дети разъехались по миру и живут своей жизнью. Это тощий старик с обтянутыми скулами и неподвижными глазами на изможденном лице. У него рак простаты, от которого за несколько последних месяцев он буквально высох. Видеть гостей ему всегда приятно. Для него это словно воскрешение. В доме, выстроенном его собственными руками, он живет отшельником против воли, позабытый среди книг и фотографий — летописи Холокоста. И когда родственник или знакомый стучит в его дверь, будто приподнимается крышка погреба, где он прозябает, и в его ночь проливается немного света.
Втроем мы обедаем в ресторанчике неподалеку от пляжа. День прекрасен. Если не считать растрепанного облачка, которое вот-вот растает в воздухе, все небо безраздельно принадлежит солнцу. Несколько семей нежатся на песке; кто-то сидит вокруг скатерти с собранной на скорую руку едой, кто-то бродит по мелководью. Дети гоняются друг за другом, пища, как птицы.
— А что же ты Сихем не привез? — вдруг спрашивает старый Иехуда.
У меня останавливается сердце.
Ким, тоже захваченная врасплох, чуть не подавилась оливкой. Она опасалась подобного вопроса со стороны деда, но ожидала его значительно раньше и, видя, что все спокойно, ослабила бдительность. Она напрягается, вся покраснев, и ждет моего ответа, как подсудимый приговора. Я вытираю губы салфеткой и, задумчиво помолчав, отвечаю, что у Сихем дела, они помешали ей приехать. Старый Иехуда качает головой и снова принимается болтать ложкой в тарелке с супом. Я знаю, эти слова он произнес просто так, чтобы нарушить молчание, словно карантин загнавшее каждого из нас