тем лучше, когда побыстрее везут
и ветер щекочет затылок.
Несешься по трассе: наряднее лес,
в полях зеленеет рассада.
Вот только бы окна закрыть, чтоб не лез
отчетливый запах распада.
«Пока мы на небо лишь с этой глядим…»
Пока мы на небо лишь с этой глядим стороны,
пока не сказали еще абсолютного слова,
не сдали на милость осоки могилы родных,
пока, то есть, живы и утром увидимся снова,
как только проснемся и голову чуть повернем, —
не будем, давай вспоминать, что и это проходит.
Мне страшно, мне страшно! Как сердце,
######################################## стучит метроном.
Держи меня голосом, просто спроси о погоде.
«Сколь путь ни удлиняй…»
Сколь путь ни удлиняй
В надежде наглядеться,
Все ближе странный край,
Где возвратится детство.
Родные у ворот
Там ждут неторопливо.
Глухая круглый год
На подступах крапива.
Воспоминаньем яств
Стол накрывают к встрече.
Желт, как монгол, скуласт,
Бесстрастен жаркий вечер.
Не киснет молоко,
Пропавший кот мурлычет,
А в лицах так легко
Не отыскать различий
С хранимыми давно,
Еще со старых фото…
В верандное окно
Стекло поставил кто-то…
(Там был сквозной проход,
В стене дыра зияла.
А где-то через год
Самой стены не стало…)
И старше, чем уже,
Друзья глядят сквозь стекла.
На призрачной меже
Земля – и та поблекла.
Друзья идут ко мне,
Измен не прозревая.
Меж тесаных камней
Я здесь одна – живая.
«Слова откуда-то берутся…»
Слова откуда-то берутся
и повисают над столом.
Ах, как из блюдца, как из блюдца
мы их, прихлебывая, пьем.
Иное вроде неуместно,
а встанет в шаткую строку —
и плотью злой, тяжеловесной
латает дырочку в боку.
Какое сказочное действо:
глотать слова, как крепкий чай,
как в чьем-то вымышленном детстве
качели до небес качать.
«Когда уже насытились словами…»
Когда уже насытились словами
тоски и нежности, упреков и угроз,
когда записки перецеловали,
что больше не читаются всерьез,
когда важней к полузнакомым в гости,
чем нерешаемое заново решать,
когда хватает слуха на акростих,
но не услышать, что душе – душа,
когда уже все пройдено как будто
и раздраженье, что ни день, сильней,
понять, насколько нестерпимо утро
без… Но не вслух! Не надо вслух о ней.
Старое письмо
Оставляю апрелю
все прогулки вдоль парка.
Между делом потерю,
что январь мне накаркал,
на открытке внизу впишу,
больше веря карандашу,
чем уступчивой памяти
(не сгорит – закопаете).
Новый город подступит
и возьмет мою старость.
Прошлым (губы – простудой)
сердце дергать осталось.
Я могу обмануть его,
вспоминая минутное,
лишь плохое, а прочее
занести в многоточие.
Время клацает сталью
все быстрей и короче.
Но тебе я оставлю
пару строф или строчек.
До свиданья, любовь моя,
моя тихая Босния.
Вот и все наши глупости,
разгоняются лопасти.
Поэт (Рембо)
За твой последний стих
####################и за простой мотив:
он гонит из угла, где прошлое живет,
чтоб нищим умирать, о золоте забыв,
что в поясе хранил, впивавшемся в живот;
за путь – забудь любовь,
##############################забудь малютку речь,
которая тебя над временем несла,
за новые грехи, как хриплая картечь,
исчиркавшие плоть следами без числа;
за право изменить
##############################себе или себя,
за то, что не дошел, за дыры в корабле —
пустеющий стакан, давясь в бреду, сипя,
допей еще за то, что не предать земле.
Шовинистическая песенка
Веронике Капустиной
Ты считалась лучшею среди нас,
то есть лучше писала стихи,
и в свой адрес немало трескучих фраз,
дружной зависти вопреки,
собирала ты, забывая счет,
что судьба предъявит еще.
Разве можно, внимая пространству, петь,
если женщиной рождена?
Наше дело – швах, наше тело – медь,
гулко бьется в него волна
ненасытного времени день за днем.
Лишь блаженным уютно в нем.
Твой сынишка вполне – чтобы брать – подрос,
спросит муж: «Где обед, жена?»
Он и сам – поэт и на свой вопрос
получить желает сполна.
В общем, все, как у всех, плюс больная мать,
бабьей доли не занимать.
А друзья посетуют за вином,
что не видно тебя давно,
хмуря брови, словно решая бином,
разольют не спеша вино.
У других ведь тоже семья и быт,
ничего, живут, не знобит.
Ты считалась лучшею среди нас.
Ну так что же, чист пьедестал?
Ты молчишь. Почему-то на этот раз
ни один из нас лучшим не стал…
Но роптать и сетовать нет причин,
песни, знаешь, удел мужчин.
«И речь становилась стихами…»
И речь становилась стихами,
и звезды спускались с небес,
когда электрички стихали
и в окна заглядывал лес;
дождавшись урочного часа
своей простодушной волшбы,
деревья взбирались на насыпь,
в порог упирались грибы.
Лениво вытягивал крылья
проснувшийся к полночи дом.
Как мы хорошо говорили,
как всё забывали потом.
Лагуна
«Тот мир, что в центре земли…»
Тот мир, что в центре земли
и в центре времен, – воспет:
там розы у них цвели
так ярко, что взгляд слепит,
и овцы брели в пыли
от сотен своих копыт;
лукавый морской сосед
плясал вокруг корабля,
покуда команда спит
и мимо плывет земля;
на берег спешил божок,
подстерегая отлив,
пастуший его рожок
скрипел меж седых олив,
а некто следил за ним,
неопытен и ревнив;
и зной звенел и звонил,
растягивая зенит.
Но море ушло.
Ушло,
лагуной отгородясь.
Бестрепетное жерло
за веком метало век.
Не то что прервалась связь,
но закоптилось стекло,
чтоб веки не обожгло,
когда глядит человек.
«Золотая страна, и с оранжевым блеском песок…»
Золотая страна
и с оранжевым блеском песок;
невидима, струна
тянет звук – золотой волосок;
нежно-сизы оливы,
чешуйчат и груб кипарис;
не дождавшись прилива,
волны мелкие выдует бриз.
Робко Дафнис и Хлоя
ласкают друг друга в волнах,
возвращенья героя
ждет на пирсе босой Телемах,
два кентавра устроили скачки,
бык ревниво ревет,
Аристотель задачки
составляет на эру вперед…
Все как будто нетленно,
совершенно, как спелый орех,
что ж ты медлишь, Елена?
Запланирован грех.
Очарована страхом,
взглядом яростным из-под воды…
Чаек светлые драхмы
вьет в монисто корабль-поводырь:
уплывает Парис
(удушая канатом зарю,
ловит парусом бриз),
не вчиняя обиды царю.
Кто под волнами злится
и, свиваясь, как спрут,
тянет тонкие лица,
пьет, как звук, на ветру.
Ткани краснофигурной
расплетается вязь,
и герои с котурнов,
вместо цоколя – в грязь.
Остаются потемки,
черепки да гроши…
То, Елена, потомки,
поспеши, согреши!
Марпеса[5]
В наш дом пришли сваты от Аполлона.
Темнеет сад, он ярче пред грозою.
И, снисходительна, сквозь дымку небосклона
золовка Артемида глаз мозолит.
Меня проститься с девичьей косою
торопит мать, в решенье непреклонна
мое девичество
сбыть за количество
сияющих возможностью монет,
но я решила: я отвечу «нет».
Не то пугает, что краса не вечна,
не то, что перед ним я как овечка
и разум суетой-фатой завешен,
а он – мой Бог – он сам на все ответ,
он жребий золотой,
он вечно молодой;
не то страшит, что даже не порвет
делосский плащ, ни ремешок сандалии, —
ему не надо никуда вперед,
ему и так заранее все дали,
он, как клеймо гравера на медали,
и вне изображения живет;
он вне, а я – внутри
пускаю пузыри.
А то, что сладко наших дев тревожит,
меня обяжет только и стреножит —
я смертного в мужья себе хочу:
чтоб на меня кричал несправедливо,
чтобы в саду за розами – крапива,
но вместе ткать супружества парчу
и, ошибившись, выть.
И равной быть.
Европа
Ну вот и старость. Сырость. Кризис.
На месте розы – катехизис.
Знак полнолуния всегда в твоих ночах,
но сам цветок, цветок луны, зачах.
Вы были вместе до обидного недолго,
где рыжею волной вздымалась холка
меж синих волн в барашки завитых.
Он нес тебя по лугу и – бултых —
в соленой бездне оказался вскоре,
и ты в нем утонула, словно в море.
Но он исчез, едва ступил на берег,
упреков убегая и истерик.
Тебя трясло: чума, костры и войны,
а прошлое уж поросло травой, но
все верила – вернется он на луг,
возлюбленный твой, бог, чужой супруг.
Но время вышло. Старость. Сырость.
В волнах печаль и в небе сирость.
Твоя мечта по-прежнему проста,
в сквозном Акрополе наивно заперта:
унылую ночами чуя муку,
ты тянешь иссыхающую руку,
надеясь жесткую нащупать шерсть быка.