с этой целью завязал сношения с двумя влиятельными агентами: со шпионом Гуровичем, за несколько лет до того разоблаченным социал-демократами, и департаментским чиновником Л. Меньщиковым.
Не догадываясь о настоящих побуждениях Бакая, оба они сообщили ему под большим секретом, что начальник охраны Кременицкий[11] из мести за какую-то личную обиду, причиненную ему начальником, выдал двух очень ценных для правительства «сотрудников», открыв их имена социалистам-революционерам[12]. Это были провокаторы Татаров и Виноградов. Осведомители Бакая прибавили, что Виноградов-псевдоним и что настоящее его имя не может быть названо, так как, несмотря на предупреждение, он не был разоблачен и продолжает работать в партии с.-р. и в охране.
Донос на Татарова и «Виноградова» был сделан при крайне таинственной обстановке. В августе (25) 1905 г. неизвестная дама, тщательно скрывавшая свои черты под густой вуалью, явилась к одному известному социалисту-революционеру[13] и передала ему письмо. В этом письме в очень определенных выражениях были сформулированы обвинения против двух влиятельных членов партии, служивших в департаменте полиции[14].
Этот рассказ ошеломил Бурцева. Несколько членов партии с.-р., к которым он обращался за справками, подтвердили верность этого сообщения, прибавив, что Татаров был казнен после следствия, вызванного анонимным письмом.
Мысль об Азефе продолжала мучительно преследовать В. Л. Бурцева. В то же время он усиленно старался открыть настоящую личность Раскина-Виноградова, о крайне вредной деятельности которого ему приходилось постоянно слышать. Он точно предчувствовал в нем «своего великого провокатора».
Бакай рассказал ему, что за два года до того (в 1904 г.), когда он еще служил в варшавской охранке, в столицу Польши приехал «самый большой провокатор России — Раскин». После свидания с одним железнодорожным служащим, принадлежавшим к партии социалистов-революционеров, таинственный Раскин уехал назад. Во время его пребывания целая свора сыщиков, с известным охранником Медниковым во главе, всюду следовала за ним по пятам, охраняя его от всяких случайностей. Проживавший в это время в Варшаве общепризнанный учитель и вдохновитель тайного сыска, всемогущий Рачковский-находившийся временно не у дел и в немилости, мы позже скажем почему, — каждый день наведывался обо всем, что делал Раскин. Все это показывало, что Раскин был очень важным лицом в охранном отделении и в революционном мире.
Бурцев стал тогда наводить справки, не был ли Азеф в эту эпоху в Варшаве и не он ли встречался там с железнодорожным служащим.
С глубоким волнением он узнал, что глава «боевой организации» действительно приезжал в этих числах в Варшаву и встречался там с вышеназванным революционером.
Некоторое время спустя до его сведения дошло, что анонимное письмо, обвинявшее и погубившее Татарова, набрасывало также тень и на репутацию Азефа. Потом он узнал, что Азеф был назван полным именем в этом доносе наряду с Татаровым.
Но центральный комитет партии социалистов-революционеров не придал никакого значения этому обвинению.
Он, наоборот, был убежден, что все это происки тайной полиции и Рачковского, уже пытавшихся погубить в их глазах «великого террориста» и которые на этот раз не остановились для достижения своей цели даже перед таким героическим средством, как выдача крупного провокатора Татарова.
По мере того как Бурцев расширял круг своих поисков (в 1907 г.), прибавлялись новые факты, которые все более и более усиливали внутреннее его убеждение относительно Азефа. Так, он узнал, что министерству внутренних дел было известно присутствие Гершуни и Екатерины Брешковской на втором тайном съезде партии с.-р. в Тамерфорсе (Финляндия), тогда как сами делегаты еще об этом не знали. Резолюции съезда докладывались Столыпину чуть ли не сейчас же после их вотирования…
С другой стороны, невозможно было закрыть глаза на тот факт, что покушения, организованные мелкими независимыми группами, удавались довольно часто, тогда как все террористические предприятия центральных организаций неминуемо проваливались.
Бакай к этому времени узнал, что покушение против генерала Трепова провалилось благодаря донесениям Виноградова, который сам же его организовал и сам же предал всех его участников. В читавшемся во время суда обвинительном акте имя Виноградова, правда, не упоминалось, но там все же была речь о «тайном сотруднике», который руководил розысками полиции.
Подозрения Бурцева настолько окрепли, что он приблизительно в этот период очень резко высказал свое мнение об Азефе знаменитому финляндскому революционеру Карлу Траубергу, одному из главных членов «северного летучего отряда», и посоветовал ему крайнюю недоверчивость и осторожность. Трауберг ответил, что мнение Бурцева кажется ему довольно основательным, прибавив, что в интересах партии следовало бы также выяснить роль Азефа в Саратове, откуда поступил формальный донос, посланный каким-то сочувствующим чиновником.
Но несколько дней спустя Карл Трауберг был арестован. Его арест, по заявлению Столыпина, спас весь Государственный совет от неизбежной катастрофы — быть взорванным террористами. Карла Трауберга судили военно-полевым судом и приговорили к смерти. Очень вероятно, что Трауберг был предан Азефом.
За несколько часов до казни, на рассвете, в камеру молодого революционера явился главный прокурор Петербурга Камышанский.
Одним из излюбленных средств русских властей, при старом режиме искавших себе сотрудников среди революционеров, состояло в том, что незадолго до казни им предлагали просить царского помилования. Партией это считалось настоящей изменой. Понятно, что от человека, который так уронил бы себя в глазах своих товарищей, можно было ждать и других уступок, других сделок с совестью, вплоть до «государственных услуг», то есть услуг полиции.
Знакомый в совершенстве с искусством всяких сделок, прокурор осторожно, взвешивая каждое слово, завел приличествующий моменту разговор и потом, естественно, просто предложил Траубергу ходатайствовать о помиловании.
Трауберг с негодованием отверг это предложение — обратиться с прошением к злейшему врагу народа.
Камышанский попытался уговорить его, но еще раз потерпел неудачу. Это его взбесило и заставило сгоряча произнести несколько неосторожных слов, которые он бросил ироническим и язвительным тоном:
— Эх, да к чему, голубчик мой, весь этот героизм, все эти самопожертвования? Ваша партия целиком в наших руках. В самом сердце вашего центрального комитета сидит человек, который служит нам. Нам известны все мелочи… все, что происходит в вашей партии, нити которой в нашем распоряжении…
Прокурор, правда, прибавил одну подробность, которая совершенно не соответствовала действительности. Но он может, намеренно солгал, чтоб уничтожить впечатление от его разоблачающей обстановки, а может быть, был просто плохо осведомлен в этом пункте.
— Ваша «боевая организация», — заявил он, — находится в данное время в Царском Селе с Савинковым во главе…
«Боевая организация» в действительности находилась очень далеко от Царского Села.
Бурцеву вся эта трагическая сцена стала известна. Расследование, которое он произвел относительно саратовской истории, оказалось еще более странным.
Мы приводим здесь рассказ одного из участников этой странной истории.
В середине августа 1905 г. Азеф явился в Саратов. Там уже больше месяца поджидала его Е. Брешковская.
Она в начале июля пробралась в Россию, проехала прямо в Саратов и проживала там большею частью на даче Ракитниковых вполне благополучно. Но незадолго, до приезда Азефа стали показываться около дачи подозрительные лица. Расспрашивали соседей, кто живет на даче. Когда приехал Азеф, наблюдение за дачей стало уже вполне очевидным, Брешковская, правда, не придавала этому никакого значения и не хотела верить, что наблюдение относится к ней. «Кому нужна такая старуха, как я?» — говорила она.
Тем не менее решено было пересадить ее в город. И в тот же день вечером к одному товарищу в городе несколько раз заходил незнакомый господин, добиваясь его видеть. Свиделись они только ночью, и вот что сказал незнакомец, назвавшийся служащим в охранке:
— Из Парижа получена телеграмма такого содержания: выехала в Россию террористка Брешковская, проживает в Саратове у Ракитниковых. По этой телеграмме приехал в Саратов чиновник департамента полиции с 6 филерами. За дачей установлено наблюдение.
В ту же ночь это предупреждение стало известно целому ряду товарищей и поразило всех, как громом из ясного неба. До сих пор слежку приписывали местным охранникам и не придавали ей большого значения: где, мол, им сообразить, с кем имеют дело. Теперь нельзя было медлить ни минуты, и на следующий же день решено было увезти Брешковскую на лошадях за несколько десятков верст, доставить ее на одну из пристаней и посадить там на пароход. Надеялись, что шпики прозевали ее отъезд с дачи, почему и план спасения выработали сравнительно простой. Около 5 часов вечера 19 августа Брешковская очень благополучно, не замечая за собою абсолютно никакой слежки (хотя ехать приходилось по пустынным улицам), перебралась из своего городского убежища на квартиру одного чиновника, села вместе с ним и уехала. Видимое отсутствие слежки, казалось, вполне подтверждало предположение, что охране было неизвестно ее городское местопребывание.
О сведениях, полученных из охранки, был предупрежден, конечно, и, Азеф. Ясно, что и ему угрожала немалая опасность. Правда, его фамилия не упоминалась в сообщении, но это еще не значило, что его не узнали петербургские ищейки… Тем не менее он явился на квартиру, где вырабатывался план увоза Брешковской и происходило совещание со всеми лицами, привлеченными к делу. О себе он рассказал, что за ним тоже следили… Уезжать он хотел с вокзала с пятичасовым поездом. План увоза Брешковской он знал. Все понемногу начали успокаиваться от пережитых волнений. Но в 7 часов вечера пришел товарищ, видевшийся накануне с охранником, и рассказал, что около 3 часов тот вторично приходил к нему, в