«Куда бы нынче я путь беспечный устремил»
«Раевские мои»
6 мая 1820 года Пушкин покинул Петербург. До Царского Села его провожали лицейский друг А. А. Дельвиг и его сожитель по квартире П. Л. Яковлев. Через неделю Александр был в Екатеринославе и представился главному попечителю и председателю Комитета об иностранных поселенцах Южного края России И. Н. Инзову. Иван Никитич очень доброжелательно отнёсся к «ссыльному» и разрешил ему для поправки здоровья (поэт был сильно простужен) совершить прогулку с семьёй генерала Н. Н. Раевского на Кавказские Минеральные Воды.
Время с конца мая до середины сентября Пушкин провёл в семье Николая Николаевича и называл его свободным и беспечным. Дельвигу он писал: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского лаццарони».
Кавказу Пушкин посвятил следующие строки, написанные в Гурзуфе:
Я видел Азии бесплодные пределы,
Кавказа дальний край, долины обгорелы,
Жилище дикое черкесских табунов,
Подкумка знойный брег, пустынные вершины,
Обвитые венцом летучим облаков,
И закубанские равнины!
Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи
Кипят в утёсах раскалённых,
Благословенные струи!.. (2, 12)
Дикая природа Кавказа ошеломила поэта своей первозданной мощью, а древняя Таврида пленила роскошью природы и буйством красок, простотой жизни её коренных обитателей:
Я помню скал прибрежные стремнины,
Я помню вид весёлые струи,
И тень, и шум — и красные долины,
Где в тишине простых татар семьи
Среди забот и с дружбою взаимной
Под кровлею живут гостеприимной.
Всё живо там, всё там очей отрада… (2, 54)
В этом путешествии на фоне благословенной природы было всё: знакомство с историей края, рассказы генерала Н. Н. Раевского о ратных подвигах солдат и офицеров русской армии, беседы на отвлечённые темы и, конечно, любовь:
За нею по наклону гор
Я шёл дорогой неизвестной,
И примечал мой робкий взор
Следы ноги её прелестной.
Зачем не смел её следов
Коснуться жаркими устами… (2, 112)
Стихотворение «Таврида» было написано 16 апреля 1822 года, и ему предпослан эпиграф: «Возврати мне мою юность» (немецкое изречение). То есть это ностальгия по недавнему прошлому, по тому мгновению жизни, которое хочется остановить, ибо оно неповторимо и прекрасно. Но ни красота природы, ни высококультурное окружение, ни очаровательные женщины не могли заслонить главного для поэта-гражданина — родной стороны, коренной России: «…страшный переход по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была берёза, северная берёза! Сердце моё сжалось, я начал уже тосковать о милом полудне, хотя всё ещё находился в Тавриде» (из письма Дельвигу).
…Столь вольготное препровождение первых месяцев «ссылки» было связано с тем, что будущий начальник Александра Сергеевича генерал И. Н. Инзов сразу отнёсся к нему сочувственно и крайне доброжелательно, а другой генерал — Раевский пригласил поэта посетить в составе своей семьи Северный Кавказ и Крым (Тавриду). Так Пушкин получил редчайшую возможность длительного общения с военачальником, о котором Наполеон говорил: «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы».
«У меня нет больше крови»
Раевские принадлежали к древнему дворянскому роду, многие представители которого занимали высокие государственные посты во времена Василия III, Иоанна Грозного, Петра I и Екатерины II. Будущий герой войн начала XIX столетия уже в три года был зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк, а в шестилетнем возрасте пожалован сержантом. Боевого опыта он начал набираться в Русско-турецкой войне 1787–1791 годов. Тогда Николай Николаевич служил в Екатерининской армии, которой командовал его двоюродный дед генерал-фельдмаршал Г. А. Потёмкин. Григорий Александрович прикомандировал внука к казачьим войскам с повелением «употреблять в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии».
В двадцать три года Раевский получил чин полковника и был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, с которым проделал шестнадцатимесячный поход к Дербенту и Шемахе. На этом военная служба Николая Николаевича прервалась (по самодурству Павла I) на целое десятилетие, до апреля 1807-го. Об участии Раевского в схватках этого года М. Ф. Орлов говорил:
— В течение семи дней, сражаясь без отдыха, без продовольствия, без подкреплений, сам раненный в ногу и не обращающий внимания на свою рану, он мужеством своим, твёрдостью и решительностью удивил и русскую, и неприятельскую армии. Во Фридланде он первый вошёл в бой и последний из него вышел. В сие гибельное сражение он несколько раз вёл сам на штыки вверенные ему войска и не прежде отступил, как только тогда, когда не осталось уже ни малейшей надежды на успех.
Затем последовали военные кампании против Швеции и Турции. Раевский отличился при взятии крепости Силистрия, за что был награждён шпагой с бриллиантами.
Прославился Николай Николаевич в сражениях Отечественной войны. О знаменитом деле под Салтановкой он рапортовал Багратиону: «Единая храбрость и усердие российских войск могла избавить меня от истребления противу толико превосходного неприятеля и в толико невыгодном для меня месте. Я сам свидетель, как многие штаб-, обер- и унтер-офицеры, получая по две раны, перевязав оные, возвращались в сражение, как на пир. Не могу довольно не похвалить храбрость и искусство артиллеристов: в сей день все были герои, чему свидетельствует превосходная противу нашей потеря неприятеля».
В сражении за Смоленск 7-й пехотный корпус Раевского сутки удерживал неприятельскую армию. М. Ф. Орлов говорил об этом подвиге русских солдат и их командира: «Горсть храбрых под начальством Героя уничтожила решительное покушение целой армии Наполеона». Сам император, уже находясь на острове Святой Елены, вспоминал:
— Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать сей город в продолжение суток, что дало Барклаю де Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделённую и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось.
В рапорте Кутузову Раевский писал: «Сие сражение есть важнейшее, какое имел я в течение моей службы, а успехом оного обязан я моим сотрудникам».
Николай Николаевич явно поспешил назвать защиту Смоленска «важнейшим» в своей службе — впереди были Бородино, Малоярославец, бои под Красным и заграничный поход. На Бородинском поле Раевский защищал центральный редут (Курганная высота, получившая название «батареи Раевского»). За успешные действия при его обороне был награждён орденом Александра Невского со следующей характеристикой: «Как храбрый и достойный генерал с отличным мужеством отражал неприятеля, подавая собою пример».
Н. Н. Раевский
А вот что писал М. Ф. Орлов о сражении под Красным: «Под Красным Раевский, встретившись опять с маршалом Неем, выдерживает на правом фланге нашего авангарда последнее отчаянное его нападение и берёт в плен остатки сего неприятельского корпуса, которому как будто было предназначено от судьбы в течение всей кампании бороться с корпусом Раевского до совершенного своего истребления».
При оценке любых военных успехов боевой генерал всегда отдавал должное своим подчинённым и рядовым солдатам, но не только. Вот как оценивал он заслуги простого народа в разгроме захватчиков: «Мужики более, чем войска, победили французов».
В кампании 1813 года Николай Николаевич командовал гренадерским корпусом, путь которого был ознаменован участием в ряде крупных сражений: под Баутценом, Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом.
О последнем, получившем название «Битвы народов», М. Ф. Орлов писал: «В сём ужасном сражении было одно роковое мгновение, в котором судьба Европы и всего мира зависела от твёрдости одного человека».
Наполеон, собрав всю свою кавалерию, под прикрытием артиллерии устремился на русский центр, который дрогнул и отступил. Но корпус гренадер под командованием Раевского, построившись в каре, держался непоколебимо и, окружённый со всех сторон, отражал атаки неприятеля. «Сия твёрдость дала нашим время выстроиться и вскоре опрокинуть французскую кавалерию, которая вынуждена была ретироваться под огнём непоколебимых гренадер, расстроилась и обратилась в бегство».
В этом сражении Николай Николаевич был тяжело ранен в грудь. Понимая серьёзность своего положения, он держал себя с удивительным стоицизмом. Видя волнение адъютанта К. Н. Батюшкова, спокойно сказал:
— Чего бояться, господин поэт, у меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, она в сражениях пролита за Родину.
Хотя «рана была жестокая», Раевский остался в строю и командовал корпусом до исхода битвы. За стойкость вверенных ему воинских частей и личное мужество Николай Николаевич был произведён в генералы от кавалерии.
В сражении за Париж корпус Раевского овладел его предместьями Роменвиль и Бельвиль. Вытеснив противника, он занял высоты, господствовавшие над дорогами, ведшими в город. Это очень способствовало тому, что неприятель сложил оружие. 18 (30) марта 1814 года Париж капитулировал.
В последующие годы Раевский командовал 4-м пехотным корпусом. Его дом в Киеве служил приютом для офицерской молодёжи корпуса, среди которой было много будущих декабристов. Николай Николаевич был очень популярной личностью, и не только благодаря своим воинским подвигам. Он, по единодушному отзыву всех знавших его, был одарён высокими человеческими достоинствами. Обаяние личности Раевского отмечал хорошо знавший его Денис Давыдов: «Всегда спокойный, приветливый, скромный, чувствующий силу свою и невольно дававший чувствовать оную мужественную, разительною физиономией и взором… Он был всегда тот же со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых и незнакомых, перед войсками в огне битв и среди их в мирное время».
Большое влияние Раевский оказал на Пушкина. Николай Николаевич любил русский языке и литературу. Современники считали его одним из образованнейших людей. Свои знания он почерпнул из прочитанного. Первой книгой, произведшей на него сильное впечатление, был роман Руссо «Эмиль». Родственниками Раевского были М. В. Ломоносов (по жене) и Д. В. Давыдов, друзьями — К. Н Батюшков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков. В 1820 году он сблизился с Пушкиным.
В середине мая Александр Сергеевич приехал в Екатеринослав (Днепропетровск), где находилась канцелярия генерала И. Н. Инзова, председателя Попечительного комитета по устройству колонистов Южной России. Купаясь в Днепре, поэт заболел, о чём позднее так писал брату: «Приехав в Екатеринославль, соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашёл меня в жидовской хате, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастливый путь — я лёг в коляску больной; через неделю вылечился» (10, 11).
Лежал Александр Сергеевич в коляске самого Раевского, от которого, по словам П. И. Бартенева, «наслушался рассказов про Екатерину, XVIII век, про наши войны и про 1812 год». Да и сама дорога была интересна.
— Ехал, — вспоминал Пушкин, — в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажжённым фитилём. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца.
В Гурзуфе Пушкин пробыл три недели. В середине сентября Раевские, отец и старший сын, выехали на север, Александр Сергеевич — в Кишинёв, откуда писал брату о времени, проведённом с поздней весны до начала осени: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посереди семейства почтенного Раевского» (10, 19).
Встречи с Николаем Николаевичем ещё были: в имении Каменка (ноябрь 1820 года), в Киеве (январь-февраль 1821-го) и в Кишинёве (июнь 1821-го). В 1824 году Раевский вышел в отставку и проживал в своём киевском поместье в селе Болтышка, с удовольствием занимаясь садоводством. Тем не менее был на подозрении у властей предержащих. Александр I писал брату Николаю: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по различным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселёв, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров».
На подозрении были и сыновья Раевского. 5 марта 1826 года Александр и Николай были доставлены в Петербург, но вскоре освобождены. Хуже обстояло дело с зятьями Николая Николаевича — С. Г. Волконским и М. Ф. Орловым. Первый из них был приговорён к двадцатилетней каторге, второй — до конца жизни находился в опале. В Сибирь был сослан родной брат Раевского В. Л. Давыдов.
Следующим ударом для престарелого ветерана наполеоновских войн стала судьба третьей из его четырёх дочерей — Мария Волконская уехала в Сибирь, чтобы хоть в какой-то степени облегчить участь мужа. Там узнала о смерти сына, оставленного на попечение родителей. По просьбе убитого горем деда Пушкин написал эпитафию на смерть ребёнка:
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца (3, 91).
Сам Николай Николаевич прожил пятьдесят восемь лет. Умирая, он сказал, глядя на портрет Марии: «Это самая удивительная женщина, которую я знал».
Увлечения
У Раевского было четыре дочери и два сына. Пушкин говорил о них: «Все его дочери — прелесть». Но предпочтение отдавал старшей — Екатерине. Конечно, она была красива, что и отразил поэт в следующих строках:
Взгляни на милую, когда своё чело
Она пред зеркалом цветами окружает,
Играет локоном — и верное стекло
Улыбку, хитрый взор и гордость отражает (2, 25).
К Александру Сергеевичу Екатерина Николаевна относилась с лёгким пренебрежением. Брату Александру писала: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого».
Путешествие по Кавказу было предпринято из-за болезни Екатерины. Александра Сергеевича тревожило это обстоятельство, что он и выразил в стихотворении «Увы, зачем она блистает…»:
Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой…
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать.
Спешу в волненье дум тяжёлых,
Сокрыв уныние моё,
Наслушаться речей весёлых
И наглядеться на неё.
Смотрю на все её движенья,
Внимаю каждый звук речей,
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей (2, 9).
Это, конечно, поэтические грёзы Пушкина, ибо жениться он не собирался и на интимную близость с Екатериной не рассчитывал: понимал — она не из тех, с кем до сего дня сводил его случай. Блестящую характеристику Е. Раевской дал её отец.
— Мой друг, — говорил он дочери, озабоченный её будущим, — вы никого не полюбите до того, как будете замужем. Это правда, как вам говорили в моём присутствии в Киеве… Не найти, кто бы вас стоил. Это не лесть, моя дорогая дочь, я не слеп насчёт своих детей, поверьте!.. Я не знаю ни одного молодого человека в Петербурге, которого я мог бы желать мужем для вас, я не знаю никого, кто бы был способен оценить вас…
Пушкин был не в Петербурге, а рядом, и вполне оценил достоинства Екатерины Николаевны, но, как видим, в расчёты Раевского не входил. И поэт, при всём его «бесстыдстве бешенства желаний», понимал, что он не любим.
Нет, я не знал любви взаимной:
Любил один, страдал один (4, 123).
В это время он работал над поэмой «Бахчисарайский фонтан». Сюжет её был навеян рассказами, услышанными в семье Раевских, и в авторском отступлении поэмы Пушкин выразил чувства, которые всё ещё преследовали его:
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань —
Опомнись; долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать.
И в свете лирою нескромной.
Свое безумство разглашать? (4, 194)
В отношении оков ситуация разрешилась в мае 1821 года, когда Александр Сергеевич узнал о том, что Екатерина Николаевна выходит замуж за генерала М. Ф. Орлова. Эта новость, конечно, не обрадовала пылкого поклонника «гордой девы», и он писал А. И. Тургеневу: «Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя. Орлов женился; вы спросите, каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью…» (10, 28)
В этой короткой информации чувствуется раздражение человека, задетого «выходкой» хорошего знакомого и чуть ли не приятеля поэта. Тургенев понял это и в письме П. А. Вяземскому, упомянув Раевскую, добавил: «по которой вздыхал поэт Пушкин».
Весьма переменчивый в своих чувствах, поэт ещё долго не мог расстаться с воспоминаниями о той, которая несколько неожиданно для него стала Орловой. Проникновенные строки, обращённые к ней, он поместил чуть ли не на первых страницах своего романа в стихах:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей! (5, 24)
Это уже 1823 год, а вот и декабрь 1826-го:
Скучно, грустно… Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит (2, 344).
Много воды утекло за пять лет, и в тряской и нудной дороге поэт вдруг вспомнил Её — одно из своих сильнейших увлечений начального периода южной ссылки. Но и это ещё не был конец счастливым и мучительным воспоминаниям. Вернёмся опять к роману «Евгений Онегин» (глава VII, черновая рукопись):
Смотрите: в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей;
В волненье перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шёлк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах;
И все в восторге, в небесах
Пред сей волшебною картиной… (5, 556)
Вот именно волшебная. Перед нами уже не реальная Екатерина Раевская, а нечто эфирное, вдруг возникшее в воображении поэта в дни его прощания с молодостью, в канун брака с Натальей Гончаровой, его «Мадонной» («чистейшей прелести чистейший образец»).
Некоторые пушкинисты считают «конкуренткой» Екатерины её сестру Марию. В справочнике Л. А. Чирейского указываются следующие произведения Пушкина, посвящённые Марии Николаевне: стихотворения «Редеет облаков летучая гряда…», «Таврида», «Ненастный день потух…», «Буря», «Не пой, красавица, при мне…», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Посвящение» к поэме «Полтава» и XXXIII строфа первой главы романа «Евгений Онегин». На этом основании некоторые исследователи творчества великого поэта считают Марию Раевскую «утаённой» любовью Пушкина.
Почему «утаённой»? Ответ прост: когда Александр Сергеевич познакомился с Марией, ей было около пятнадцати. Современники находили её некрасивой. Это был ещё ребёнок, с непосредственностью, присущей этому возрасту. Характерен один эпизод из путешествия Раевских, описанный позднее Марией:
— Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шёл за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от неё; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашёл, что эта картинка была очень грациозна.
Но взрослея, Мария стала превращаться в стройную девушку, с густыми чёрными кудрями и очами, полными огня. Конечно, поэт оценил это в недавнем ребёнке:
Ты видел деву на скале
В одежде белой над волнами,
Когда, бушуя в бурной мгле,
Играло море с берегами,
Когда луч молний озарял
Её всечасно блеском алым
И ветер бился и летал
С её летучим покрывалом?
Прекрасно море в бурной мгле
И небо в блесках без лазури;
Но верь мне: дева на скале
Прекрасней волн, небес и бури (2, 292).
В начале 1825 года родители выдали Марию за генерала С. Г. Волконского, активного участника антиправительственного тайного общества (декабристов). После подавления восстания оного Сергей Григорьевич был приговорён к 20-летней каторге и пожизненному поселению в Сибири. 26 декабря 1926 года, оставив родителям маленького сына, Мария Николаевна последовала за мужем. Все Раевские были категорически против этого жертвенного поступка, но смирились с ним, надеясь на то, что через год Мария вернётся. Генерал Н. Н. Раевский, отец потенциальной мученицы, сжав кулаки над её головой, вскричал:
— Я тебя прокляну, если ты через год не вернёшься!
О безумном, но героическом поступке М. Н. Волконской вскоре узнали во всех слоях русского общества. Пушкин был потрясён самоотверженностью недавней девочки и высоко оценил её верность супружескому долгу. Воспоминания о Марии вызвали к жизни следующие элегические строчки поэта:
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
Увы! напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь — и при луне
Черты далёкой, бедной девы!.. (3, 67)
Весной 1829 года Пушкин добрался до Арзрума. Кавказ напомнил Александру Сергеевичу давнее путешествие с Раевскими:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может (3, 114).
Первая редакция этого стихотворения обширнее и более узнаваема адресно: «сердце вновь горит», «чиста моя любовь», «тебя люблю я вновь». Эти признания, связанные с Кавказом, однозначно указывают на Марию Раевскую (Волконскую):
Всё тихо — на Кавказ идёт ночная мгла,
Восходят звёзды надо мною.
Мне грустно и легко — печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою —
Тобой, одной тобой — унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит оттого,
Что не любить оно не может.
Прошли за днями дни. Сокрылось много лет.
Где вы, безценные созданья?
Иные далеко, иных уж в мире нет,
Со мной одни воспоминанья.
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд, и без желаний.
Как пламень жертвенный чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний (3, 462).
Несколько раньше стихотворения «На холмах Грузии…» Пушкин написал «Посвящение» к поэме «Полтава»:
Тебе — но голос музы тёмной
Коснется ль уха твоего?
Поймёшь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдёт, непризнанное вновь?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей (4, 253).
Мария Волконская не названа в «Посвящении» напрямую, но пушкинисты в своих выводах исходят из содержания стихов: «как некогда его любовь», «твоя печальная пустыня», «одна любовь души моей». То есть любовь дальнего, а не сегодняшнего дня. Что касается упоминания о печальной грусти, то из черновых набросков «Посвящения» следует, что это «Сибири холодная пустыня». Такое открытое указание на адресата могло привести ко многим осложнениям и для Волконской, и для поэта. Поэтому Александр Сергеевич счёл за лучшее заменить опасную строфу на более нейтральную «Твоя печальная пустыня».
«Друг друга мы любили» (Н. Н. Раевский-младший)
Николай был сыном и полным тёзкой генерала Раевского. В 1812 году широкую известность получило сражение под Салтановкой. В нём Николай вместе с отцом и братом вдохновляли солдат. Раевский-старший рассказывал позднее: «…Николай даже под самым сильным огнём только шутил. После окончания сражения я спросил:
— Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собой в дело?
— Знаю, — ответил одиннадцатилетний отрок, — для того, чтобы вместе умереть».
Об этом эпизоде недолгой жизни героя-подростка Пушкин писал в поэме «Кавказский пленник»:
Мы в жизни розно шли: в объятиях покоя
Едва, едва расцвёл и вслед отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел,
Отечество тебя ласкало с умиленьем,
Как жертву милую, как верный свет надежд (4, 106).
В мае 1814 года Николай был пожалован в подпоручики, а в апреле 1819-го — в ротмистры лейб-гвардии Гусарского полка. Вскоре после получения первого офицерского звания состоялось его знакомство с Пушкиным. Молодых людей прочно соединили сердечная тяга друг к другу и общность литературных интересов; последние были сильно развиты в семье Раевских.
Первое упоминание поэтом имени друга мы находим в шутливой «Записке к Жуковскому» (1819):
Раевский, молоденец прежний.
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девственниц-богинь
К тебе, Жуковский, заезжали… (1, 375)
В тяжёлое для Пушкина время, предшествовавшее ссылке на юг, когда многие не только отвернулись от него, но и стали распространителями злобной клеветы, искреннее участие Раевского смиряло тревожное настроение поэта, приносило ему душевный покой:
Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
И шёпот клеветы внимал со всех сторон,
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжёлый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя ещё спокойство находил;
Я сердцем отдыхал… (4, 105)
Более того, в этот период Раевский оградил друга от каких-то серьёзных угроз, о чём Александр Сергеевич глухо упоминал в письме к брату из Кишинёва: «Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные».
Николай Николаевич помог Пушкину и в ссылке: в Екатеринославе он нашёл заболевшего поэта и предложил ему путешествие на Кавказские Минеральные Воды. От Таганрога и Ростова им открылись земли донских казаков, овеянные легендами и песнями о Степане Разине. В этих местах начиналось крестьянское восстание, руководимое им. Друзья с увлечением слушали предания и песни о Разине, собирали исторические известия о народном герое. Раевский мечтал написать историю донских казаков. Позднее он собирал всё, что было написано о Разине, но осуществить своё желание не успел.
Пушкин был глубоко благодарен Раевскому за то, что он вывез его из Екатеринослава и одарил новыми яркими впечатлениями, которые соединились в его стихах с воспоминаниями о друге:
Забуду ли его кремнистые вершины,
Гремучие ключи, увядшие равнины,
Пустыни знойные, края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья… (4, 105)
Николай Николаевич страстно любил литературу и отличался редкой начитанностью. Вальтера Скотта и Байрона он читал в то время, когда их почти не знали в России.
На обратном пути с Кавказа семья Раевских остановилась в Гурзуфе, где провела три недели. Там с помощью друга Пушкин изучал английский язык и читал в подлиннике Байрона, от которого, по его словам, «с ума сходил». В Гурзуфе у Александра Сергеевича сложилось представление о поэзии Байрона как о «мрачной, богатырской, сильной». Увлечение Байроном было настолько захватывающим, что при работе над романом «Евгений Онегин» не обошлось без того, чтобы поэт не упомянул о нём в каждой из девяти глав романа.
В библиотеке Ришелье (хозяина дома, в котором жили Раевские) Николай нашёл томик А. Шенье и обратил на него внимание Пушкина. Собранные в нём стихи послужили позднее основой для создания Александром Сергеевичем элегии «Андрей Шенье», которую он посвятил другу и внимать которой были призваны погубленный поэт (пал жертвой террора во время Французской революции) и Раевский:
Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлют он и ты (2, 258).
Из Гурзуфа Раевские (отец и сын) совершили поездку по побережью Крыма. Пушкин с восторгом вспоминал о ней:
О возраст ранний и живой,
Как быстро лёгкой чередой
Тогда сменялись впечатленья:
Восторги — тихою тоской,
Печаль — порывом упоенья! (4, 513).
В Бахчисарае путешественники осмотрели дворец ханов и знаменитый «фонтан слёз». Там Александр Сергеевич впервые услышал легенду о нём. Раевский хотел, чтобы Пушкин написал поэму на основе сюжета легенды; и уже весной следующего года на бумагу легли первые строки «Бахчисарайского фонтана», посвящённого Николаю Николаевичу:
Исполню я твоё желанье,
Начну обещанный рассказ.
Давно, когда мне в первый раз
Поведали сиё преданье,
Мне стало грустно; пылкий ум
Был омрачён невольной думой… (4, 513)
Из Бахчисарая друзья доехали до Симферополя и там расстались. Надолго. Встречи и беседы сменились письмами, от которых, к сожалению, сохранилась лишь малая часть. Так, после ссылки Александра Сергеевича в Михайловское Раевский просил его: «Пишите ко мне по-прежнему, побольше и почаще. Не бойтесь поставить меня в неловкое положение: моя дружба с вами завязалась гораздо раньше несчастной вашей истории; она независима от того, что случилось и что вызвано заблуждениями нашей ранней молодости. Мне очень хочется вас увидеть, и, если ваше положение не переменится, я обещаю приехать к вам раньше года; а если с вами последует перемена, то дайте мне слово навестить меня тоже раньше года».
В письме Раевскому от 19 июля 1825 года Пушкин спрашивал: «Где вы? Из газет я узнал, что вы переменили полк. Желаю, чтоб это развлекло вас.
О себе могу сказать следующее. Покамест я живу в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бывал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим».
И далее Александр Сергеевич поделился с другом своими раздумьями о сущности трагедии как литературного жанра, а закончил довольно длинное письмо следующим пассажем: «Вы спросите меня: а ваша трагедия — трагедия характеров или нравов? Я избрал наиболее лёгкий род, но попытался соединить и то и другое. Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения: когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».
В начале 1826 года Раевский был арестован по делу декабристов, но вскоре его освободили с «очистительным аттестатом». В «Алфавите членов бывших злоумышленных тайных обществ» осталась следующая запись: «Пестель, спрошенный противу сего, отвечал отрицательно, объяснив, что он говорил не о сих Раевских, а о майоре Раевском, принадлежавшем к „Союзу благоденствия“. Показания прочих членов также подтвердили неприкосновенность сих Раевских к настоящему делу. Равным образом и они утвердительно отвечали, что ни к какому обществу не принадлежали и не знали о существовании его».
Вскоре после выхода из казематов Петропавловской крепости Николай Николаевич был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, которым когда-то командовал его отец. Раевский-старший по этому случаю прислал сыну руководство на соответствие должности:
Н. Раевский-сын
«1. Во всех случаях покажи себя достойным военным человеком, будь всегда готов к бою, презирай опасность, но не подвергай себя оной из щегольства.
2. Будь деятелен, исполнителен, не откладывай до завтра того, что можешь исполнить нынче; старайся всё видеть своими глазами.
3. Избегай фамильярности со старшими, будь ласков, учтив с подчинёнными.
4. Бойся опасной праздности, не будь ленив ни физически, ни морально. Расширяй свой кругозор путём непрерывного самообразования.
5. Будь твёрд, терпелив, нетороплив, а уж обдумав — исполняй решительно».
Осенью 1826 года началась Русско-персидская война. Нижегородский полк отличился во многих сражениях, особенно при Джеван-Булахе, за что Раевский получил орден Святого Георгия IV степени.
В апреле 1828 года — следующая война, с Турцией. Николая Николаевича назначили командиром сводной кавалерийской бригады, которая отличилась при штурме Карса, сильно укреплённой и труднодоступной крепости. Падение Карса определило успех всей кампании. Раевский был удостоен звания генерал-майора.
На Кавказе состоялась долгожданная встреча друзей. 14 июня 1829 года Александр Сергеевич наблюдал бой казаков с отборной турецкой конницей и делибашами — удальцами-головорезами. Итогом его поездки стал очерк «Путешествие в Арзрум», которым он обессмертил своего друга.
Беглые зарисовки начальника сводной кавалерийской бригады очень выразительны. Раевский захвачен войной не только в походах, но и в минуты отдыха, на коротких привалах. Вдумчивость и распорядительность — отличительные черты военачальника Раевского. Человек беспредельной храбрости, он всегда в самых опасных местах сражения, всегда впереди своего Нижегородского полка.
Раевский не скрывал дружеских чувств к декабристам, которые служили на Кавказе. Он постоянно заботился о них, приглашал на свои обеды, часто вёл с ними беседы на иностранных языках. Об этом стало известно в Петербурге. Всё это послужило поводом для обвинения генерала в «предосудительных» сношениях с декабристами и покровительстве им. Царь сделал Раевскому строжайший выговор и приказал посадить его под домашний арест на восемь дней. Раевский был лишён заслуженных наград и отстранён от должности. Два года продержали его при сдаче полка.
Пушкин знал о грозе, разразившейся над головой Раевского, и хотел поддержать его при личной встрече. Он просил Бенкендорфа в марте 1830 года разрешить ему съездить в Полтаву, если Николай Раевский приедет туда. На просьбу последовал царский отказ.
Зимой 1834 года Николай Николаевич находился в Петербурге. Тогда он передал Пушкину книгу М. Ф Орлова «О государственном кредите», а однажды привёл к Александру Сергеевичу приятеля, который очень хотел увидеть поэта. Пушкин с увлечением рассказывал об Отечественной войне 1812 года и о народных восстаниях в России.
Бывали и случайные встречи. Об одной из них Пушкин рассказал в письме жене, посланном из Нижнего Новгорода: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит, зажжённый пунш с ананасами — всё за твоё здоровье, красота моя. На другой день в книжной лавке встретил я Николая Раевского.
— Собачий сын, — сказал он мне с нежностью, — почему ты не зашёл ко мне?
— Скотина, — отвечал я ему с чувством, — что ты сделал с моей малороссийской рукописью?
После сего поехали мы вместе как ни в чём не бывало, он держал меня за ворот всенародно, чтоб я не выскочил из коляски. Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроём с бутылкой мадеры). Потом, для разнообразия жизни, провёл опять вечер у Нащокина…»
Служба Раевского не давала друзьям возможности частых встреч. Даже о гибели Пушкина он узнал только в марте 1837 года. «Милостивый государь, — писал Николай Николаевич отцу поэта, — я только что узнал о несчастье, которое вас постигло. У меня нет другого утешения для вас, кроме предложения разделить ваше горе. Пожалуйста, напишите о себе, об Александре, о его семье. Я нахожусь в полной неизвестности о том, что произошло».
Сергей Львович получил это письмо через полтора месяца (!) и сразу ответил: «Только сейчас, милостивый государь, получил я, к своему утешению, письмо ваше от 5 марта. Вот причина столь долгого моего молчания по отношению к другу моего несчастного сына, другу, чьею дружбою он гордился и который имеет право на мою собственную благодарность и мою истинную привязанность».
…После выхода в отставку Раевский занимался хозяйством в своих крымских имениях Тессели и Карасан, увлёкся садоводством и ботаникой, состоял членом ряда естественно-научных содружеств и был основателем Московского общества садоводства. Любовь к ботанике долгие годы связывала Раевского с директором Ботанического сада в Петербурге, членом-корреспондентом Императорской академии наук Ф. Б. Фишером.
Вообще Раевский, человек редкого обаяния, увлекательный собеседник, весёлый и остроумный, отличался широким кругом интересов: страстно увлекался нумизматикой, любил историю и литературу, был горячим поклонником искусств — музыки и живописи. Увлечённость последней способствовала его сближению с молодым Айвазовским.
Николая Николаевича интересовала история взаимоотношений России и Персии. Он задумывал исследование о их торговых и дипломатических связях, собирал материалы по этому вопросу, а также о Степане Разине — хотел воссоздать историю восстания донских казаков.
Раевский был страстным книголюбом, собрал хорошую библиотеку, которая восхищала его сослуживцев. Один из них, Филипсон, рассказывал, что зиму 1840 года он провёл «…особенно приятно — с книгами большой библиотеки господина Раевского. Там были латинские и греческие классики, конечно, во французском переводе и очень много старых и новых сочинений о Кавказе».
Уже смертельно больной Николай Николаевич просил старшего брата купить ему книг рублей на 500, в особенности комедий. Во время болезни и днём и ночью ему читали книги по истории, рассказывали разного рода басни и сказки.
Умер Николай Николаевич Раевский в возрасте сорока двух лет — сказались военные походы, бивуачная жизнь и психологические стрессы. Но творчество А. С. Пушкина продлило жизнь его друга в веках.
С Раевскими, по словам Пушкина, он был связан «узами дружбы и благодарности». О них он неоднократно упоминает в письмах, им посвятил ряд стихотворений и поэм. В типических обобщениях его героев, таких как Онегин и Татьяна Ларина, многие черты восходят к молодому поколению Раевских. Отдельные представители этой семьи дали поэту жизненный материал для раздумий над судьбами дворянской интеллигенции его времени. Отношения Александра Сергеевича с Раевскими интересны и тем, что позволяют наглядно представить, как конкретные факты бытия претворялись в его творчестве в обобщённые образы.
Семья Раевских, безусловно, оказала заметное влияние на духовное развитие поэта. Все её члены отличались редкой образованностью и начитанностью, знанием иностранных языков. В доме Раевских царила атмосфера передовых идей и глубокого интереса к искусству: музыке, живописи и особенно к литературе, русской и иностранной. В кругу их родных были выдающиеся поэты М. В. Ломоносов и Д. В. Давыдов, в друзьях — К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков, В. И. Туманский.
Раевские, что было крайне важно для молодого поэта, дали ему почувствовать радость ощущения родственных связей и семейной жизни. Среди них он был (чуть ли не впервые) счастлив, о чём и сообщал брату Льву 24 сентября 1820 года: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался; счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, — горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда — увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского».