— Десять лошадей для ее высочества!
Испуганный этим криком, выскочил почтовый смотритель и ответил:
— На станции только восемь, да вот господа двух берут.
— Всех лошадей ее высочеству! — приказал всадник, и тут же в конце улицы показался неспешный поезд.
Впереди ехала богатая и поместительная карета, запряженная шестеркой лошадей, за нею еще одна с четверкой, а по бокам скакали несколько всадников в одежде такой же яркой, как у первого.
Кареты сделали полукруг по площади и остановились, подняв целое облако пыли. Смотритель, сняв шапку, приблизился к карете. Дверца не открывалась. Спутники богатой кареты остановились в молчанье поодаль.
В этот момент на площади появился граф Петр Иванович Осоргин. Он не спеша пересек пыльный круг и остановился перед каретой, отодвинув смотрителя. Изукрашенная золотом дверка распахнулась. Со своего места я не видел, кто же сидит в карете, но хорошо слышал разговор.
— Не имею чести вас знать, сударыня, и тем более не собираюсь препятствовать вашему путешествию, — произнес граф Осоргин, — однако нам тоже нужны лошади.
Некоторое время в карете молчали, затем раздался мелодичный голос:
— Прошу прощения, сударь, что не могу представиться вам, я путешествую инкогнито. Хотя и путешествием это трудно назвать, скорей поездка по высочайшей воле.
Почтовый смотритель тем временем рассматривал подорожную и не удержался от восклицанья:
— Да тут сам подписал!
Я тотчас сообразил, что «сам» — это, вероятно, всесильный князь Потемкин, второй после императрицы человек в государстве, военный министр, властвующий сейчас к тому же над Тавридой.
Петр Иванович слегка поклонился.
— Мой долг пропустить вперед женщину, даже если она не пользуется расположением высочайшей воли.
В карете снова помолчали.
— Сударь, сколько вам надобно лошадей?
— Всего две, — ответил Петр Иванович.
— Я уступаю вам всех. Эй, Станко! — Всадник на белой лошади подлетел к карете. — Поедем без остановки до следующей почты.
Кареты сразу же двинулись и, затмив пылью небо, исчезли по дороге на Переяслав. Граф Петр Иванович задумчиво глядел им вслед.
Иртыц
Не доезжая Переяслава, возле часовенки, возведенной там, где погиб один из переяславских князей, мы свернули направо и достигли небольшой речки Иртыц. Здесь граф Петр Иванович собирался повидать человека, о котором говорили еще в Киеве.
Уральский однодворец Митрофан Артамонов переселился в Малороссию. Но каким способом! С котомкой за плечами он проехал через всю Россию на самобеглой коляске, изготовленной им самим. Этот проезд вызвал немало толков и пересудов. Мало кто верил, что какой-то крестьянин смог опередить ученых хитроумцев и покрыть такое расстояние не на лошадях и не пешим ходом.
— Мы должны примечать с тобой все любопытное, — сказал Петр Иванович, — а такого в наш век становится все больше и больше.
Иртыц небольшая, но глубокая и быстрая речка. Вода здесь прозрачна, и мы видели мелких рыб, снующих у самого дна. Ниже по течению Иртыц впадает в Трубеж, протекающий рядом с Переяславом.
Подъехать к дому умельца мы не смогли, дорогу пересекал овраг. Оставив коляску, мы отправились пешком.
Митрофан Артамонов оказался невысоким смешливым человеком с растрепанной русой бородой. Он долго не хотел нам показывать свою самобеглую коляску, но наконец выкатил ее из ветхого сарая и поставил перед белой чистенькой мазанкой. У коляски было три колеса, переднее очень большое, два задних поменьше. Между ними устроено сиденье, на котором надо сидеть верхом, ногами же следовало крутить два рычага, приделанные к оси переднего колеса.
Коляска имела довольно потрепанный вид, одно колесо ее покривилось. Петр Иванович попросил показать езду, но Артамонов только смеялся.
— Эх, господин граф, почитай тысячу верст без починки прошла, устала.
— Почему ты решил, что я граф? — спросил Петр Иванович.
— А видно! — ответил умелец и больше объяснять не стал.
— Почему ты покинул свои места? — спросил его граф.
— Как не покинуть? — отвечал Артамонов. — Мне двигаться надо. Теперь вот через море пойду.
— Корабль хочешь строить?
— Э! Уж такой построю корабль! Паром будет ходить.
— Чем, чем? — удивился граф.
— Водяной силой. — Артамонов принялся объяснять, а Петр Иванович так увлекся, что достал бумагу и попросил Артамонова нарисовать.
— Э нет, ваше сиятельство, — отвечал Артамонов, смеясь. — Я нарисую, а ты сделаешь вперед меня.
— Какие же есть у тебя еще мысли? — спросил Петр Иванович.
— Э, многие! — усмехнулся Митрофан Артамонов. — Пушку разборную сделать могу, водную мину противу корабля.
— А не ходил ли ты со своими делами в департамент? Ведь тут много пользы для государства.
— Как не ходить, ходил. Только по шее дали.
— По шее? — удивился Петр Иванович.
— Сказали, мошенник какой. Я, вишь, денег на постройку просил. Сказали, деньги возьмешь да сбежишь.
— Вот глупость! — воскликнул граф.
— Да кто его знает, — Артамонов вздохнул, — может, глядишь бы, и сбег. Не могу на месте сидеть. А деньги-то мне давали. Заводчик Мамонов давал. Да никак я деньги не могу приладить к работе. То не ту железу куплю, то загуляю. Чувствительная деньги вещь, карман не держит.
Когда мы пошли к коляске, Артамонов вслед закричал:
— Барин, селитры полпуда не хочешь? Задешево отдам!
Петр Иванович только махнул рукой.
В коляске я все размышлял о встрече в Борисполе. Кто эта таинственная незнакомка? Судя по обращению и нарядности свиты, высокая, должно быть, особа. Но спросить у Петра Ивановича я не решился.
Переяслав
Переяслав когда-то был славным городом, здесь жили удельные русские князья. На прилегающих равнинах разворачивались кровавые битвы. Теперь же город зачах. Тут захудалые торговые ряды, монастырь да народная школа на несколько десятков учеников.
Зато в трактире мы встретили замечательного человека. Это дивизионный врач Самойлович. Увидев Петра Ивановича, он кинулся к нему с объятьями. Молодой граф и доктор встречались в Англии и Германии и накоротко там сошлись. Теперь по приказу Потемкина Самойлович служит в Екатеринославской губернии.
Доктор уже в летах, но по-прежнему жив, подвижен и любознателен. Во всей Европе он известен своими трудами по леченью опасной болезни — чумы. В прошлом году чума обрушилась на Малороссию, Самойлович упорно и бесстрашно с нею боролся. До сих пор он разъезжает по губернии, выискивая случаи заболевания.
Друзья заказали себе обед и за бутылкой лафита продолжили разговор.
— Много ли сейчас случаев чумы? — спросил Петр Иванович.
— Слава богу, почти совсем извели, — отвечал Самойлович. — Твоя дорога теперь безопасна. Да если и будут случаи, я распорядился ставить у дверей охрану, чтобы никто не ходил к больным. Хотя в Стамбуле поступают еще проще, чумных или касательных к ним одевают в желтые одежды и разрешают выходить в город, их издали видно.
— Сам не страшишься слечь? — спросил Петр Иванович.
— Я виды видал! — сказал Самойлович. — Даже, ты знаешь, делал себе прививки, да государыне-императрице это не показалось.
— Но государыня благоволит к наукам, — возразил Петр Иванович.
— Так-то так, — согласился Самойлович, — да любит, чтоб все прельстительно было. А то говорят ей, Самойлович себе руку порезал да ввел чумный яд. Она чуть не в обморок. Этот Самойлович весь двор заразит. Глядишь, перемрут красивые генералы. Так, брат мой, и оказался я тут, сам Потемкин из Петербурга выдворил.
— Куда ж ты теперь?
— В Коврай, помещик там занедужил.
— Бог в помощь.
— Да и тебе. Я слышал, ты земли в Крыму получил.
— Вот еду с инспекцией по батюшкиному наказу.
— Кто ж будет с тобой? — Самойлович внимательно и ласково посмотрел на меня. Я покраснел.
— О, человек ученый! — сказал Петр Иванович. — На трех языках говорит, на лошади скачет, шпагой фехтует.
Я вовсе смешался, Самойлович же засмеялся.
— Что за время! — воскликнул он. — При Петре все в работу шли, инженерное, морское дело учили, познавали науки. А нынче? Бывал я в Московском университете, студенты бог знает в чем ходят, профессора не читают лекций. Веришь ли, за все царствие государыни один лишь студент выдержал экзамен на доктора. Да и что говорить, если нынче на медицинском факультете всего три студента числится! Зато пойди в салон. Щеголи по-парижски щебечут, а хочешь, по-лондонски или по-венски. Флирты, интриганство, дуэли, танцы всю ночь напролет! Ты посмотри на российского дворянина! Он бездельником стал. Как только освободили его от службы, он на диване лежит да романы читает. Такая в голове каша! Вольтер, Дидро — это, разумеется благородно. Всяческие Бейли и Ангильберты. Вся жизнь в голове европейская, а тело-то русское! Идеи оттуда, а жизнь тут! Мы отрываемся от среды, живем призрачными интересами, волшебными снами и грезами. Почитал красивый роман, поплакал, потом встал и отхлестал по щекам лакея — вот нынешний русский тип! Вот увидишь, мой друг, это внутреннее раздвоенье еще даст свои плоды. Еще не раз мы потащим мысль оттуда, чтобы взрастить ее здесь. Да что вырастет? Может, урод какой.
— В целом ты прав, — сказал Петр Иванович, — но иногда лишку хватаешь. Разве не из просвещенных стран ученье идет? Где издали твои труды, в Петербурге или Дижоне?
— Да разве я противу наук? — сказал Самойлович. — Я противу того, чтобы петух по-кошачьи мяукал да еще умным котом себя полагал.
— Меж французом и русским меньше разницы, чем между птицей и зверем, — возразил Петр Иванович, — не кукарекаем, не мяукаем, а говорим словами, значит, можно найти согласье.
— Знаем мы наше согласье! — воскликнул доктор. — О проекте Платона Зубова слыхал? Он перед императрицей границы Российской империи начертал да столиц в ней шесть — Санкт-Петербург, Москва, Берлин, Вена, Константинополь и Астрахань.