restitutio in integrum[24], Тиккуна, впоследствии могли вытерпеть обычный облик мира. Но как неизбежное следствие эволюции, продолжавшейся во всех развитых рыночных обществах, то, что мы знали только как насильственное вторжение, сейчас внедряется молчаливо и незаметно, спокойно и надолго, и его прогресс кажется сам собой разумеющимся. Воистину любопытное зрелище: Мир, в котором господствующие формы существования, согласно задумке, признают себя устаревшими, но продолжают существовать, как будто ничего не произошло; и одновременно с тем за пределами крайнего отчуждения Публичности, навязанного Спектаклем, и в качестве противовеса ему мы видим, как возникает человечество, проникнутое противоположным принципом, для которого чувственность является хлебом насущным, пусть даже и поддельным. Возникают хрупкие миры, свободные от необходимости производить, свободные от цепей труда, для которых избирательная близость – это всё, а рабство – ничто. На руинах мегаполисов больше не осталось ничего живого, кроме этих непостоянных скоплений, объединяющих индивидов, которые больше не находят никаких поводов для отчуждения и обходят его стороной. Рабство людей Спектакля кажется им настолько же нелепым, насколько их свобода оказывается непостижима для рабов. В неопределённости их существования проблематичность мира перестала быть проблематичной, она стала темой проживаемого ими. Язык больше не кажется им тяготящей экстериорностью, которую надлежит усвоить, чтобы затем применить к миру: он стал непосредственной субстанцией этого мира. При любых обстоятельствах их действия неотделимы от их слов. Таким образом, мы можем понять, что Спектакль, в котором политика и экономика остаются отдельными от метафизики абстракциями, представляет для них устаревшую форму Публичности. Но на самом деле все старые, окаменевшие дуализмы были упразднены в субстанциональной преемственности чувств. В этих всеобщностях, богатых чувствами, цельных и открытых, вечность обнаруживается в каждом мгновении, а вселенная – в каждой её детали. Их мир, город вмещает их как интериорность, в то время как их интериорность принимает масштабы мира. Они уже отчасти, но, к сожалению, обратимо и временно существуют в «восстановлении разрушенного единства, реального и трансцендентного» (Лукач). Если бы не прихоти власти, их жизнь сама по себе стремилась бы к реализации всех человеческих потенциальностей, которые она содержит. Эта грядущая форма Публичности соответствует её максимальному раскрытию, то есть она соединяется с языком без каких-либо ограничений, то есть она и есть язык, поскольку ей известно молчание. Теперь сущность нельзя отличить от внешности, но человек перестал путать их с самим собой. Теперь у Духа есть своя Обитель, и он мирно наблюдает свои собственные метаморфозы. Теперь язык – это единственный, новый и вечный Закон, который выходит за рамки всех былых законов, материей которых, он, безусловно, был, но в неподвижном состоянии. Если прежние формы Публичности возникали в виде более-менее сбалансированных, более-менее гармоничных конструкций, нынешняя, наоборот, является горизонтальной, лабиринтообразной, топологической. Никакое представление не может превзойти её ни в одной точке. Всё её пространство требует быть исследованным. Что касается оперативного соединения Воображаемой партии, что касается иннервации этого мира, то она обеспечивается не какой-то вертикальной системой делегирования, но способом передачи, который сам по себе вписан в безграничную горизонтальность языка: Примером. Плоская география мира Тиккуна ни в коей мере не обозначает уничтожение ценностей и окончание всякого человеческого стремления к признанию. Лишь благодаря «авторитету прототипа, а не нормативности порядка» (Вирно, «Чудо, виртуозность и дежа-вю») людям, как и фракциям Воображаемой партии, позволено устанавливать своё превосходство. Карта мира, которую мы рисуем, является не чем иным, как картой Духа. И в настоящее время именно эта Публичность Духа со всех сторон выходит за пределы партии небытия, чья глупость и хамство с каждым днём становятся всё более нахальными и всё более нетерпимыми. Мы неизбежно положим этому конец.
XXVI
Несомненно, война на истощение, которую Спектакль ведёт против Воображаемой партии и свободы, уже разрушает целые регионы социального пространства. Теперь предписаны защитные меры, ранее применявшиеся только в ходе мировых войн: комендантский час, военное конвоирование, систематический сбор информации, контроль над вооружениями и средствами связи, регулирование целых секторов экономики и т. д. Люди нашего времени слепо маршируют в безграничном страхе. Их ночные кошмары преисполнены мучений, которые больше не принадлежат одному лишь царству снов. Вновь заговорили о пиратах, монстрах и гигантах. В связи с нарастанием всеобщего ощущения небезопасности, выражения лиц свидетельствуют о фатальном безостановочном накоплении хронической нервной усталости. И поскольку каждая эпоха мечтает о следующей, возникают всякие важные шишки, соперничающие между собой за контроль над общественным пространством, уже сокращённым до пространства уличного движения. Наиболее слабые умы поддаются слухам, которые настолько безумны, что никто не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. Бесконечная тьма заполнила дистанции, оставленные людьми между собой. Но несмотря на нарастающую таинственность, с каждым днём всё сильнее и сильнее проясняется мрачный облик гражданской войны, где уже неизвестно, кто сражается, а кто не сражается, где заблуждение ограничено лишь смертью, где, в конечном счёте, никто ни в чём не может быть уверен, кроме как в самом худшем. Стало быть, ещё до каких-либо родов мы стоим перед фактом катастрофы, но ничто не удерживает наш взгляд от того, чтобы посмотреть, что находится за ней. Так что это оказывается «муками рождения», которых не может избежать ни одна новая эпоха. Те, кто достаточно отточил свой взор, чтобы среди ночи разглядеть вблизи битву колоссов, обнаруживают, что всё это разорение, все эти глухие отзвуки пушечных выстрелов, все эти обезличенные вопли на самом деле принадлежат одному единственному омерзительному Титану рыночной власти, который в тяжком бреду сражается, воет, разжигает, топ чет, уверяет, что его хотят убить, отдаёт безумные приказы, катается по земле, а потом бьётся всем телом о стены своей гостиной. В глубинах безумия он божится, что Воображаемая партия – лишь окружающая его темнота, которая должна быть упразднена. Если верить ему, он, видимо, весьма зол на эту зловредную территорию, вообще никогда не соответствующую карте, и он уже грозит ей самыми страшными карами. Но поскольку эта эпоха завершается, никто его более не слушается, его самые преданные подчинённые вполуха выслушивают этого беснующегося старого маразматика. Они притворяются, что слушают, а потом перемигиваются между собой.
«То, что всё и далее будет “идти так же”, это и есть катастрофа. Она не предстоящее, она – данное» (Вальтер Беньямин)
XXVII
Воображаемая партия не ожидает ничего от нынешнего общества и его эволюции, поскольку она уже на практике (то есть существуя де-факто) является его уничтожением и выходом за его пределы. Соответственно, для неё речь идёт не о том, чтобы самой стать властью, но исключительно о повсеместной победе над текущей рыночной властью, что навсегда уничтожит возможность функционирования её аппарата; этим объясняется временный и даже иногда мимолётный характер протеста, проходящего под флагом Воображаемой партии – это гарантирует, что она сама никогда не станет властью. Вот почему используемое ею насилие имеет совершенно иную природу, нежели насилие Спектакля. И вот почему Спектакль сражается в одиночестве в темноте. И когда рыночная власть высвобождает свою «свободу пустоты», свою «негативную волю, которая чувствует себя существующей, лишь разрушая что-либо» (Гегель), то её бессодержательное насилие нацелено на бесконечное распространение небытия, а насилие Воображаемой партии, хоть и не ограниченное никакими рамками, не стремится ни к чему, кроме сохранения форм-жизни, которые центральная власть готовится исказить или которым она угрожает. Вот откуда происходят его сила и окружающая его бесподобная аура. Вот откуда также происходят изобилие его форм и его абсолютная легитимность. Даже в разгар наступления это – оборонительное насилие. Здесь мы обнаруживаем асимметрию, о которой мы говорили. Воображаемая партия не преследует ту же самую цель, что и власть, и если они являются конкурентами, то лишь потому, что каждый из них желает уничтожить то, чего другой стремится достигнуть, однако с той разницей, что Спектакль не желает ничего, кроме этого. Покончит ли Воображаемая партия с рыночным обществом и станет ли эта победа необратимой – будет зависеть от её способности привнести интенсивность, величие и содержательность в жизнь, освобождённую от всякой власти, и в не меньшей степени от готовности её сознательных фракций разъяснить это своей практикой, а также своей теорией. Следует опасаться, что власть может предпочесть возможности своего поражения всеобщее самоубийство, когда оно, по крайней мере, будет уверено в том, что заберёт с собой своего соперника. От начала и до конца это ставка, которую мы делаем. Только история и её холодная игра будут судить, является ли сделанное нами лишь первыми шагами или уже достигнутым результатом.
Абсолют находится в истории.
Примечания
1. Цит. по: Арендт Х. Мышление и соображения морали // Арендт Х. Ответственность и суждение / Пер. с англ. Д. Аронсона и др. М.: Изд-во Института Гайдара, 2013. С. 256.
2. Цит. по: Лукач Г. История и классовое сознание: Исследования по марксистской диалектике / Пер. с нем. С. Земляного. М.: Логос-Альтера; Левая карта, 2003. С. 35.
3. Отсылка к словам А. Бретона о том, что «воображаемое – это то, что стремится стать реальным», см.: