«Немедленно выкинь эти сапоги. Я тебя в них из дому не выпущу».
Джон завалился спать и потом неделю с лишним не выходил из дому — не из-за кошмарных сапог, а потому, что ничего другого не оставалось. Синтия ему, конечно, очень обрадовалась. Из Гамбурга он ей постоянно писал. «Самые сексуальные письма со времен Генри Миллера, — говорит Джон. — Иногда страниц под сорок. Надеюсь, ты их сохранила?»
Джордж, добравшийся домой первым, не сразу узнал, что остальные последовали за ним. «Мне было стыдно — мы же до отъезда в Гамбург хвосты распускали. Отец как-то подвез меня до города, и пришлось одолжить у него десять шиллингов».
Пол тоже слонялся по дому, пока за него не взялся отец. Джим вообще не одобрял уход Пола из школы и поездку в Гамбург. Теперь же он потребовал, чтобы Пол хотя бы устроился на работу и не болтался без дела.
«Черт найдет дело для праздных рук», — весьма оригинально твердил Джим сыну по несколько раз на дню. Пол ради принципов никогда не бунтовал, старался всем понравиться и в конце концов сдался.
«Пошел на биржу труда. Решил, что мне там самое место. Меня взяли запасным на грузовик. В предыдущее Рождество, еще когда в школе учился, я работал на почте и решил теперь попробовать что-нибудь новое.
Фирма называлась „Срочная доставка“. Доставляли посылки в районе доков. Я с утра пораньше садился на автобус, покупал „Дейли миррор“ — изображал работягу, хотя по-прежнему был „пудингом“.
Обычно я сидел в кузове и помогал переносить посылки. Порой адски бесило. Когда ехали в какой-нибудь Честер, я засыпал прямо в грузовике. Проработал две недели, решил, что теперь очень опытный: работа есть, в кармане фунты завелись. Но меня уволили. Рождество прошло, и работы поубавилось.
Отец опять принялся за свое: дескать, группа — это замечательно, но с ней я ничего не заработаю. Иногда я уже готов был согласиться, но всегда кто-нибудь говорил, что мы многообещающие, — мы нравились поклонникам, они не давали нам пасть духом.
Я нашел другую работу: намотчиком в „Месси энд Коггинс“ — наматывал проволоку на катушки. Носил там спецовку. Напарник называл меня Мантовани[77] за длинные волосы. Между ног лебедка, стоял наматывал. Проволока вечно рвалась. За день наматывал полторы катушки, а другие делали от восьми до четырнадцати. Плохо у меня выходило.
Зато перерывы были что надо — хлеб с джемом и чай, и мы играли в футбол во дворике вроде тюремного.
Я вот припоминаю, что сначала-то устроился дворником — думал, мне подойдет. А этот парень обнаружил, что я в школе сдал несколько экзаменов, и заподозрил неладное, — думал, наверное, что у меня где-то и несколько судимостей припрятано. Затем решил, что я ничего, и дал мне работу получше — катушки наматывать. Если, говорит, постараешься, все будет в порядке. Я уже представлял, как вкалываю, поднимаюсь по служебной лестнице и в конце концов становлюсь большим боссом.
А пока что я наматывал проволоку, заваривал чай и получал семь фунтов в неделю. Группа снова собралась, но я уже сомневался, хочу ли в ней играть с утра до ночи. Работал, удирал к ним только в обед или когда болел. Но в конце концов ушел. Проработал месяца два. Мне нравилось быть рабочим. Там был такой парень, Альфред, — мы с ним славно болтали».
«Я вам про Пола так скажу, — говорит его отец Джим. — Он всегда готов был пробовать и стараться. Эти работы ему не нравились. Он туда шел только ради меня».
Из Гамбурга они вернулись в начале декабря 1960 года. Они проскучали без выступлений всего недели две или три. Улыбнись им удача, они начали бы выступать по клубам сразу — это смягчило бы их прискорбное возвращение. Пока их не было, Аллан Уильямс решил построить большой бит-клуб, по образцу гамбургских. Он уже отправил в Гамбург немало групп, в том числе Gerry and the Pacemakers, и счел, что в Ливерпуле им тоже понадобится место для выступлений. Прямо перед возвращением битлов он открыл новый клуб, который назвал «Топ Тен» — в честь гамбургского, — и поставил управляющим Боба Вулера. Но спустя шесть дней после открытия клуб сгорел. Идеальная площадка для «Битлз» исчезла, не успели они даже глянуть на нее.
Первый раз после Гамбурга они выступили в «Касбе» у матери Пита Беста. Там их встретили с распростертыми объятиями, особенно друг Пита Нил Эспинолл.
Нил дружил с Питом уже пару лет. Он жил прямо при клубе — во всяком случае, ушел из дома и снял комнату у миссис Бест. Нил и Пит учились в разных школах, но в институте Нил оказался в одном классе с Полом. Джорджа Нил тоже знал. Их обоих не раз вызывали на ковер за курение. Однако мода на скиффл Нила не затронула, хотя он и слушал кое-какие местные группы. Вместе с одноклассниками ходил болеть за «Битлз» (или The Moondogs) на прослушивание у Кэрролла Левиса в «Эмпайр».
Нил ушел из института, успешно сдав восемь экзаменов, и учился на бухгалтера. Он получал два фунта десять шиллингов в неделю плюс талоны на обед и готовился к профессиональной карьере. Поначалу вечерами он сидел над заданиями для заочников. «Это был ужас — получать нагоняи от какого-то типа, который сидит от тебя за триста миль. Как будто отправляешь задания на Луну, а оттуда тебя обливают помоями». Когда Нил стал ходить в «Касбу», учеба покатилась по наклонной, а когда переехал туда жить, и вовсе зачахла.
«Пит постоянно писал мне из Гамбурга, — рассказывает Нил. — Сообщал, что все идет великолепно, их попросили задержаться на месяц, потом снова на месяц и так до бесконечности… Derry and the Seniors вернулись из Гамбурга первыми. Пит рекомендовал их матери, и та выделила им вечер в „Касбе“. Группа заметно продвинулась. Сказали: подождите, вот скоро приедут „Битлз“… Услышав, что те и впрямь возвращаются, я нарисовал кучу афиш „Возвращение легендарных „Битлз““ и расклеил их по стенам и дверям. Я еще не видел, как они играют с Питом. И не знал, как они изменились в Гамбурге. Вдруг их вообще невозможно слушать?»
Но, несмотря на энтузиазм Нила, сразу по возвращении организовать выступление «Битлз» не удалось. Никто из них не знал, что делают остальные и вернулись ли они вообще. «Я неделю был не в курсе, что Джон тоже здесь, что ему пришлось уехать из Гамбурга, — вспоминает Пит Бест. — И до середины января мы не знали, что случилось со Стю».
Но все же первый концерт «Битлз» после Гамбурга состоялся в «Касбе» и прошел с оглушительным успехом.
«Это было потрясающе, — вспоминает Нил. — Они невероятно выросли. Их стали приглашать в другие клубы, у них появилась масса поклонников. Фрэнк Гарнер, вышибала в „Касбе“, стал возить их на своем фургончике. С тех пор я часто с ними виделся — в „Касбе“ хранились их усилки и прочая аппаратура. Из Гамбурга вернулся Рори Сторм, тоже выступил в „Касбе“. Там стал прямо центр вселенной».
И все же решающее выступление после Гамбурга состоялось 27 декабря 1960 года в литерлендской ратуше. Если можно считать какую-то дату отправной — это была она. В тот вечер на Ливерпуль обрушились все последние достижения «Битлз», их новое звучание, новые песни. Приехали и уже обращенные поклонники из «Касбы» — это тоже способствовало успеху. И с того дня толпа преданных фанатичных поклонников только росла.
Концертом «Битлз» обязаны Бобу Вулеру, который затем стал в зале ратуши диджеем. До наступления эры скиффла Боб работал в «Бритиш рейлуэйз». Сам он этого бума не причастился — ему уже было под тридцать, — но завороженно следил за развитием событий. «Это было потрясающе — как вчерашние мальчишки сами сочиняют музыку и становятся артистами».
Ливерпульский клуб «Топ Тен» пошел прахом — а ведь он был сладким шансом и для Вулера, и для битлов. «Они ужасно себя жалели. Я знал, на что они способны, но тогда они были очень подавлены. Особенно Джордж расстраивался из-за того, как плачевно окончилась поездка в Гамбург».
Боб Вулер устроил им концерт в ратуше Литерленда. В огромном зале два раза в неделю проводились танцы для молодежи. До этого «Битлз» в таких больших залах еще не играли. Оглушительный топот и грохот их гамбургской музыки привели к беспорядкам — впервые в истории группы. За вечер каждый получил по шесть фунтов — тоже рекорд.
«Подростки просто с ума посходили, — вспоминает Пит Бест. — После концерта мы обнаружили, что они исписали мелом весь наш фургончик, — тоже впервые».
На афишах того концерта их преподносили как «„Битлз“, прямо из Гамбурга». Многие подростки, разбушевавшиеся в тот вечер и буянившие на многих последующих концертах, считали битлов немцами. Когда те раздавали автографы и разговаривали с поклонниками, все с изумлением замечали: «Как вы здорово говорите по-английски».
«Наверное, мы и впрямь смахивали на немцев, — говорит Джордж. — Кожаные штаны, ковбойские сапоги — никто так не одевался. Мы странно выглядели и необычно играли. Короче, все равно что бомба взорвалась».
«В тот вечер мы наконец вылупились из яйца и заиграли взаправду, — вспоминает Джон. — Вдруг обнаружилось, что мы знамениты. Тогда мы впервые поверили, что чего-то стоим. До Гамбурга мы считали, что играем неплохо, но нам чего-то не хватает».
Изменились не только «Битлз»: пока их не было, в Англии тоже произошли важные перемены. Теперь все сломя голову ринулись подражать The Shadows.
Успех Клиффа Ричарда принес популярность и аккомпанировавшей ему группе: Джету Харрису, Тони Михану, Брюсу Уэлчу и Хэнку Марвину, которые стали самостоятельными звездами. Их инструментальная пластинка «Apache» покорила всю страну. Все копировали их строгий, ужасно опрятный сценический облик: серые костюмы, галстуки в тон и начищенные до блеска ботинки. На сцене они слегка пританцовывали: три шага влево, три шага вправо. Все было аккуратно, прилизанно и сдержанно, как в облике группы, так и в музыке.
А «Битлз» играли громко и буйно, смотрелись взъерошенными неряхами и вытворяли на сцене черт знает что — натуральные дикари. Они по-прежнему исполняли рок-н-ролл — эта мода была в расцвете накануне их поездки в Гамбург, а теперь вымирала. Но «Битлз» стали еще рок-н-ролльнее: сильнее бит, выше громкость, безумное «делание шоу» на сцене. По сути, они создали собственное звучание. Звучание, которое опережало скромных