Майкл Маккартни привыкал к переменам дольше. Они с Полом всегда были близки, и по возрасту, и по вкусам, — ближе, чем Джордж со своими братьями, — и от этого Майклу труднее. «Наш мальчик на меня, пожалуй, влияет, тут уж ничего не поделать. Он всегда был звезда. Всегда впереди, первый красавец, все девчонки и вся слава достаются ему».
В Ливерпуле у Майкла годами выпрашивают автографы, потому что он брат Пола. И он решительно расписывается «Майкл Макгир» — к великому неудовольствию битломанов. Обычно он вообще отрицает родство. «Нет, милая, хотел бы я быть его братом. Купался бы в деньгах, а?»
Сейчас известность Майкла Макгира растет, хотя дело идет медленно и он подолгу сидит без работы. Майклом Макгиром он стал в 1962 году, когда пришел в группу The Scaffold. Начали они неплохо, с 27-недельного телесериала, но на том все и заглохло (не считая выступлений в местных театрах) до 1967 года, когда их песня «Thank U Very Much» попала в горячую десятку. За этим последовали новые концерты и пластинки. Майкл — хороший певец и умеет сочинять музыку, но всегда принижал эти свои достоинства и предпочитал пробовать себя в чем-то другом.
«Я не стремлюсь стать знаменитым. Я просто хочу добиться успеха в своей работе, но с условием, что работаю я самостоятельно. Больше всего я боялся стать как братья Шона Коннери или Томми Стила[168], которые пытаются идти по стопам своих знаменитых братьев».
Семейство Харрисон живет теперь под Уоррингтоном. Из Ливерпуля они уехали в 1965 году, когда мистер Харрисон перестал водить свой автобус. Уоррингтон не из тех городов, куда переезжают разбогатевшие ливерпульцы. Обычно они переправляются через Мерси, в престижные районы Чешира, как Джим Маккартни. От Уоррингтона до Ливерпуля пятнадцать миль и примерно столько же до Манчестера. Это один из бесчисленных промышленных городков Ланкашира, где даже в самые солнечные дни преобладает серый цвет.
Харрисоны, впрочем, живут не в самом Уоррингтоне, а в местечке под названием Эпплтон, милях в трех-четырех от города. Это богом забытый сельский оазис, вокруг поля, куда ни глянь — больше ни одного дома. Из всех обиталищ битловских родителей дом Харрисонов самый изолированный, и его труднее всего отыскать.
Это большое бунгало Г-образной формы, окруженное тремя акрами сада, — еще недавно на его месте было фермерское поле. Два дня в неделю приходит садовник, приводит сад в порядок. Харрисоны называют свой дом бунгало, но там есть одна комната и на втором этаже. Они ее считают комнатой, но, вообще-то, она тридцать два фута в длину и тянется вдоль всего дома. Они устраивают там вечеринки и показывают кино.
Дом обошелся Джорджу в десять тысяч фунтов. С учетом всех доработок — например, новой открытой лестницы и солярия — дом тянет тысяч на двадцать. Такой же дом в Борнмуте, пожалуй, стоил бы под сорок тысяч.
Внутри дом обставлен новой современной мебелью, на полу пушистые ковры, повсюду яркие безделушки со всего света. Большинство этих сувениров присылал не сын, как у других родителей, а поклонники. И в отличие от других домов, золотые и серебряные диски «Битлз» здесь не так слепят глаза. В основном стены увешаны дарственными надписями для Гарольда и Луизы Харрисон.
На одной стене — громадная золотая табличка: «Гарольду и Луизе Харрисон — дань уважения за время и внимание, которых они не жалели для битломанов всего мира. Объединение поклонников „Битлз“. Помона, Калифорния, 1965».
Остальные битловские родители считают, что у миссис Харрисон не все в порядке с головой, — они не понимают, зачем она тратит столько времени и сил на фанатов, она ведь не обязана. Но миссис Харрисон поклоняется поклонникам. Она — фанатка фанатов.
В любую свободную минуту она отвечает на письма битломанов. Зачастую сидит и строчит до двух часов ночи. Миссис Харрисон лично пишет около двухсот писем в неделю. Не отписки, а нормальные письма, страницы по две. Да еще подписывает и рассылает фотографии. На почтовые расходы семья тратит запредельные суммы.
«Я всегда отвечаю сама, кроме разве что писем явных психов. Если письмо на иностранном языке, например на испанском, я их внимательно читаю, нахожу знакомые слова — скажем, „admiro“[169]. Тогда я примерно понимаю, о чем речь, и высылаю подписанную фотографию». Каждый месяц она ездит в ливерпульский клуб битломанов и забирает новую пачку фотографий. У них бывает до двух тысяч в месяц.
«С самого начала мне приходили такие чудесные письма от поклонников — а чаще от их мам. „Дорогая миссис Харрисон, Вы и представить себе не можете, что значило для моей дочери Ваше письмо. Она годами писала в эти липовые фан-клубы, и никто никогда не отвечал, а тут — письмо от самой мамы Джорджа! Моя дочь просто до потолка прыгала!“ Сами понимаете, надо было отвечать и дальше… Конечно, было время, когда ответить на все письма было физически невозможно. В 1963-м и 1964-м приходило по 450 писем в день со всего света. Когда Джорджу исполнился двадцать один год, пришли тридцать тысяч открыток и полчища вопящих поклонников. Пришлось поставить снаружи полицейского. Он все никак не мог пережить, что подростки целуют дверную ручку. „У вас что, всегда так? — спрашивал он. — Я бы, наверное, спятил“. Несколько лет почту нам привозили в специальном фургоне, но сейчас все сильно поуспокоилось. С двумя сотнями писем в неделю я справляюсь, если не ленюсь».
Корреспонденты миссис Харрисон имеют привычку нежданно-негаданно заявляться на порог. Только что у нее гостила семья американцев, специально приехавших ее навестить. «Они на две недели поехали в Европу и Священный город. В Британию не попадали, но прилетели из Парижа в Манчестер, а там взяли такси к нам. Повезло им, что мы были дома».
Миссис Харрисон всегда любила эпистолярный жанр, еще задолго до того, как Джордж прославился. С двумя подругами она переписывается тридцать лет. Их адреса миссис Харрисон получила из журнала Woman’s Companion. Одна живет в Барнсли, Южный Йоркшир, другая в Австралии. С обеими миссис Харрисон делится семейными сплетнями с 1936 года. Когда «Битлз» приехали в Австралию, в газетах замелькали детские фото Джорджа. Никто не понимал, откуда они взялись. Сам Джордж их прежде не видел. А это австралийская подруга раскопала снимки, которые миссис Харрисон присылала ей много лет назад.
«Люди думают, из-за Джорджа мы здорово изменились. Мы тут на днях были на свадьбе одного битломана, и нас там спрашивали: „Вам, наверное, с нами не очень интересно?“ Им кажется, мы тут норковые манто не снимаем… Они хотят, чтобы мы были не такими, как они. Не знаю почему. Гарри, когда еще работал, вечно слышал: „Только не говорите, что еще работаете“. А теперь он не работает, и они совсем уверились, что мы другие. Куда ни кинь, всюду клин».
Мистер Харрисон ушел на покой в 1965 году, проработав водителем автобуса тридцать один год. «Я водил большой автобус, 500-й маршрут. Это экспресс, он едет через весь Ливерпуль, очень быстро, тут важно не угодить в пробку. Как-то раз Джордж спрашивает: „Сколько тебе платят на твоей пятисотке?“ Десять фунтов и два шиллинга, говорю. „В день?“ Нет, говорю, в неделю. Так их, говорит Джордж, и растак, я тебе заплачу против этого втрое, чтоб ты ничего не делал. Проживешь на десять лет дольше».
Каждое лето чета Харрисон открывает праздники садоводов по всей стране — обычно католические. Миссис Харрисон в церковь не ходит, но, родившись католичкой, считает своим долгом по возможности помогать церкви.
«К югу мы доехали аж до Солсбери. Как называлось то место к северу от Лондона, Гарри? Ах ты ж, батюшки, забыла. Харпенден, вот как. В местных газетах расписали, что мы приедем на открытие. Всегда так делают… Еще мы судим конкурсы красоты. Помогаем инвалидам, слепым, ну и церквям. Мне, вообще-то, все равно, ради кого это все… Обычно я вначале коротко говорю, что мне очень приятно быть здесь и сделать им что-то полезное. Передаю им привет и наилучшие пожелания от Джорджа и мальчиков. А когда мы обходим палатки, нас засыпают вопросами. Нам нравится. Ну, хоть чем-то людям помочь».
Родной отец Ринго, тоже Риччи Старки, очень редко виделся с Ринго, с тех пор как развелся с его матерью. Ринго было тогда пять лет.
Как вспоминает Ринго, отца он, когда вырос, видел лишь один раз. Было это в 1962 году — он тогда еще играл с группой Рори Сторма.
«Я как-то зашел к Старки, а он там, — рассказывает Ринго. — К тому времени я уже повзрослел и ничего не имел против него. Он сказал: „Я вижу, у тебя машина“. А я как раз тогда купил „зодиак“. Я говорю: „Хочешь выйти взглянуть?“ — „Хочу“. Мы вышли, он осмотрел мою машину. И на том все. Я его больше не видел и с ним не общался».
Позже отец Ринго уехал из Ливерпуля. Теперь он живет в Кру, работает кондитером в булочной, подрабатывает мойщиком окон. Он снова женился, но детей у него нет. Ринго — его единственный сын, а дети Ринго — единственные внуки. Он собирает их фотографии, выдирает их из газет. Успехам сына он совершенно не завидует, только жалеет, что их не увидел его отец, — тот Маленького Риччи обожал. В семье его самого называют Большим Риччи, а Ринго — Маленьким Риччи.
С первых дней славы Ринго его отец сознательно избегал известности и самого Ринго, что достойно всяческого уважения. Когда люди замечали сходство имен и спрашивали, не родня ли он Ринго, он отвечал, что дядя. Однако Большой Риччи признается, что был бы не прочь повидаться с сыном. «Но я медлительный. Меня надо пнуть, чтоб с места сдвинуть». Его раздражает, когда Гарри Грейвза, отчима Ринго, порой называют в газетах «отцом Ринго». Он хотел бы внести ясность, но в то же время не хочет, чтобы пресса прознала, кто он и где живет. Ему неохота очутиться в лучах славы Ринго.
Как и Ринго, он тих и склонен к самоуничижению. У них с Ринго много общего внешне — в особенности нос. И оба терпеть не могут лук, что очень странно, — они же практически не жили вместе.