Иногда на меня находят разговорные припадки. Тогда я иду болтать с Дот, Энтони или с садовником — проверяю, не разучился ли. Они страшно удивляются».
Самая отчетливая перемена в Джоне — очевидный спад агрессии. Это заметили все его близкие друзья. И все считают, что причина тому — успех.
«Это заняло кучу времени, — рассказывает Айвен Вон, его школьный друг. — Еще пару лет назад у него были вспышки враждебности: он не желал ни с кем разговаривать, грубил, хлопал дверью. А сейчас может даже сказать человеку „Заходите, присаживайтесь“».
Пит Шоттон, еще один друг детства, открывший «Эппл-бутик», тоже считает, что Джон теперь не такой колючий.
«То хорошее, что я всегда в нем замечал, вышло на передний план. Только учителя какие-нибудь видели его исключительно в черном цвете. В те времена никто бы не поверил, что́ вижу в нем я.
Хорошо, что он сейчас так счастлив. Он все детство и юность добивался первенства. Ему нужно было всегда быть лидером, и ради этого он либо со всеми дрался, либо, если противник был сильнее, унижал его издевками и сарказмом.
А теперь Джон ничего не доказывает, ему не надо всегда быть первым, и поэтому он счастлив. Перемены прямо-таки видны. В школе и в колледже он обычно ходил такой — горбится, голову опустит, глядит в пол, как испуганный кролик, загнанный в угол, но в любую минуту готовый огрызнуться. На всех его старых фото заметно. А теперь на снимках он улыбается. Теперь он учится, потому что хочет учиться. В школе-то тебя заставляют, чтобы ты вписался в общество.
Но в чем-то Джон остался прежним. Он не зазнайка, не тщеславен и по-прежнему щедр. Если у него в сумке была дюжина конфет, а вокруг собирались трое друзей, он всегда делился, каждому по три. Рядом с ним и я становился великодушнее».
Джон не понимает, с чего бы ему зазнаваться или вообще меняться из-за успеха. Он и в целом полагает успех бессмыслицей, но вдобавок уверен, что его может добиться любой. И Пол разделяет это мнение.
Оба они считают, что главное тут — сила воли. «Добиться успеха может каждый. Твердите это себе, и все у вас получится. Мы не лучше других. Мы как все. Мы не хуже Бетховена. Все мы, по сути, одинаковы.
Нужно только желание и удачное стечение обстоятельств, а талант, обучение или образование тут ни при чем. Есть ведь писатели и художники-примитивисты, да? Никто их не учил. Они просто сказали себе, что могут это сделать, и сделали.
Что такое талант? Не знаю. Ты с ним рождаешься, ты его обнаруживаешь у себя уже потом? Главный талант — вера, что ты можешь сделать то-то или то-то. Мы с Полом всегда рисовали, а Джордж даже пробовать не хотел — говорил, что не умеет. Мы ему очень долго втолковывали, что рисовать умеют все. Сейчас он рисует беспрерывно. И получается все лучше и лучше.
Мы знали, что аттестат зрелости не откроет перед нами никаких путей. Можно было продраться сквозь это все и пойти дальше, но такая жизнь не для меня. Я верил, что со мной произойдет нечто и надо будет сквозь это пройти. И я знал, что это не экзамены.
До пятнадцати лет я ничем не отличался от любого пятнадцатилетнего мудака. А потом решил написать песенку и написал. Но от этого я не стал другим. Это чушь собачья, что я будто бы открыл в себе талант. Я просто написал песню. У меня нет талантов — разве что талант быть счастливым или бить баклуши.
Кто-то должен раскрыть людям глаза, развенчать этот миф о таланте. У политиков нет таланта. Это все надувательство.
Возможно, мой гуру скажет мне, в чем мой настоящий талант, чем мне на самом деле стоит заниматься.
Я никогда не чувствовал никакой ответственности потому, что я так называемый идол. И люди напрасно этого ждут. Они пытаются взвалить свою ответственность на наши плечи — вот как Пол сказал журналистам, когда признался, что принимает ЛСД. Если они и впрямь так переживали, что он в ответе, надо было самим проявить ответственность и не печатать его слова — ну, раз они взаправду боялись, что люди станут ему подражать.
Перед публикой я был в ответе только за то, чтобы мы вели себя как можно естественнее. Конечно, мы надевали социальные маски — это было ожидаемо. Но с учетом обстоятельств мы были предельно естественны. По всему миру в одинаковых городах нам задавали одинаковые вопросы — и все о наших прическах. Скука смертная. И надо общаться с такой толпой народа, с женами лорд-мэров. С этими безвкусными людьми, которые диктуют вкусы. С беспринципными людьми, которые навязывают принципы.
С самого начала я ненавидел всякие встречи с женами промоутеров. Нам твердили, что без этих липовых светских ухищрений не обойтись. Быть самим собой попросту нельзя. Тебя не поймут, если скажешь то, что хочешь сказать. Оставалось лишь отшучиваться, а со временем от меня только шуток и стали ждать. Я, вообще-то, не верю, что люди такие на самом деле. Но зачем тогда они все это терпят?
Сейчас мне не нужно никуда ходить, разве что изредка в клуб. Меня туда Син заманивает. На днях пошли на открытие чего-то там, какой-то старый друг. Нигде не продохнуть от Дэвида Джейкобса[216]. Мы пошли с Джорджем. Он не успел порог переступить — уже понял, что грядет. А я нет. Оборачиваюсь — а он смылся. Даже внутрь не зашел. Зато я успел войти и попался. Это был ужас.
Я никогда не сознаю себя битлом. Никогда. Я — это я. Я не знаменит. Это другие люди делают. Пока они не подходят и не начинают пялиться, о тебе никто не помнит. А, ну да, точно, вот почему они такие странные — и тут я вспоминаю, что я битл. С год назад это было привычнее, мы были в самой гуще всего, ездили по стране и знали, что люди постоянно на нас глазеют. Сейчас я особо никуда не езжу, только с теми, кого знаю, и поэтому не помню, пока не попадаю к новым людям, которые пялятся.
Люди глазели на нас и до того, как мы стали знамениты. Когда мы ехали на автобусе в „Кэверн“, все в коже и с гитарами. Тогда нам нравилось. Легкий такой бунт, чтобы каждая Энни Уокер[217] в кафе раздражалась.
Я скучаю по всяким глупым розыгрышам. Я в поездах заходил к людям в купе и притворялся слабоумным. Или в магазинах. Меня до сих пор тянет что-нибудь такое отколоть, но нельзя. Получится только заголовок в газете: „„Битлз“ развлекаются. Вы повеселитесь от души“.
Однажды мы ехали в фургоне на стадион „Уэмбли“. На куске бумаги написали большими буквами: „Как доехать до „Уэмбли““? Говорили на иностранном языке и тыкали в карту Уэльса. Люди из сил выбивались, объясняя нам, что не так.
Как-то мы придумали переодеться, чтоб можно было по улицам ходить. Мы с Джорджем прошли таможню в длинных пальто и с бородами — думали, нас не узнают, но не тут-то было. Лучше всех получилось у Пола. Он притворился придурковатым фотографом и нес какую-то психологическую ахинею. Даже Брайана обдурил».
Больше всего Джон скучает по обычной жизни — выйти из дому, пошататься по окрестностям, быть как все. Битломания давно позади, но битлам никак не пройти по улице неузнанными. Син удается. Она многие годы избегала публичности, и это принесло плоды. «Но всей семьей мы не можем даже пойти погулять. Ужас. Иногда я жалею, что все это вообще с нами случилось».
Из них четверых Джон больше всех страдает оттого, что не может быть частным лицом. От мысли о том, что он навеки приговорен к известности, чем бы дальше ни занимался, ему охота кричать в голос.
«Нет! Такого же не может быть, правда? Я ведь не буду вечно знаменитым? А если нам исчезнуть на много лет — это поможет? Мы тогда, наверное, станем знаменитыми по-другому, как Грета Гарбо[218]. Может, появится новая группа, займет наше место? Это было бы так здорово — если б нас забыли».
В конце 1967-го и в начале 1968 года «Битлз» стали вновь налаживать контакт с внешним миром. Вскоре обнаружилось, что их лица знает каждый, и потому их, как членов королевской семьи, никто не ожидает увидеть на улице или, скажем, в забегаловке с фастфудом. Во время монтажа «Magical Mystery Tour» им удавалось без проблем ходить в маленькие кафе в Сохо. И вообще, полно народу походило тогда на «Битлз» — те же усы, те же бакенбарды; мало кто верил, что битлы настоящие.
«На днях мы с Ринго сделали пробную вылазку. Сходили в кино, впервые за долгие годы, еще с ливерпульских времен. Смотрели Моркама и Уайза[219] в Ишере. Выбрали утренний сеанс, думали, будет тихо. Но забыли про школьные каникулы — кинотеатр был забит детьми. Мы не досидели до конца: съели по мороженому и ушли. Никто к нам не приставал. Первая попытка оказалась удачной. Теперь, может, стану выбираться чаще.
Брайан время от времени выводил нас в какой-нибудь вест-эндский театр. Мы шли толпой, и было нормально. Люди таращились, но нас почти не трогали. Только я не большой любитель театра и не особо жалею, что мы туда не ходим. Пятеро парней на сцене, каждый притворяется кем-то другим. А вот кино мне не хватает. В Ливерпуле я из кинотеатров не вылезал.
Еще мы с Ринго однажды катались на автобусе. Решили попробовать, посмотреть, что получится. А я в лондонских автобусах никогда не ездил. Сели на остановке „Набережная“. Ехали минут двадцать. Это было потрясающе. Нас узнавали, да и ладно. Мы были в настроении. Стали всех в автобусе снимать на камеру. Кондукторша рассказывала нам пошлые анекдоты. Многие не поверили, что это правда мы.
На следующий день в контору позвонили какие-то газетчики. Сказали, мол, какая-то женщина заявляет, будто видела вас в автобусе. Я им ответил, что она обозналась. Это были не мы. А то бы стали звонить и спрашивать: каково это, Джон, — прокатиться на автобусе после стольких лет? Только этого не хватало.
Я бы хотел, чтоб от меня все отстали. Я не душа компании. Друзей мне хватает. Просто пусть меня оставят в покое.
Мое так называемое дружелюбие — это сплошная липа. Я годами притворялся, но, вообще-то, я не болтун. Это была роль, защитный панцирь. Я кричал: „Волки!“ — и теперь расплачиваюсь. Выходит, будто я ною. Я понимаю. Может, это потому, что всегда кажется — там хорошо, где нас нет».