Я приметила для себя раскидистое дерево, которое ещё не оголило свои ветки и обладало толстым стволом. Добежав до него, я присела и, на корточках, стала подкрадываться по кустам туда, куда звуки дойдут. Сандо остановился у обрыва, не став прыгать с него. Сжав кулаки, он смотрел вдаль, куда-то, в края, видимые с этой огромной высоты. Руки его тряслись от напряжения. Как же его задел проигрыш! Лео неспешно подошел к нему и встал тенью. Я затаила дыхание. Эти двое для меня были противоположностями в плане олицетворения добра и зла.
— Что случилось, Сандо? — спросил Лео. Его тоже умеет что-то волновать? Неужели не покривил душой, когда сказал, что переживает за обитателей Тигриного лога? Брюнет, не оборачиваясь, покачал головой и сел, как я, на корточки, схватившись за неё.
— Я никогда не стану бойцом должного уровня! Я не научусь… даже Джей-Хоуп поборол меня!
— Джей-Хоуп вовсе не слаб, как ты думаешь, — опустил ему на плечо ладонь Лео. — Нет ничего позорного в том, чтобы проиграть ему.
— Да гори синим пламенем позор и всё с ним вместе! — Сандо подскочил, развернувшись к своему дополнительному учителю. — Я… я боюсь потерять много времени. Мне нужно научиться скорее…
— Тебя ждёт что-то за стеной… — проницательно заметил привратник.
— Ты меня не выпустишь, я знаю, — хмыкнул тот, но не скептично, а уважительно. — Но я готов биться до смерти, если понадобится, чтобы меня выпустили. Когда я научусь тому, что мне нужно.
— Ты зол на кого-то — это плохо. Злоба не должна руководить твоими поступками.
— Мной руководит жажда мести, а не злоба! — Сандо прыснул ядовитым смехом. — Тебе, наверное, никогда никому не хотелось отомстить, раз ты говоришь такое! Есть вещи, Лео, которые невозможно оставить в себе и простить, и не поможет ни ваш буддизм, ни дзен, ничто! Разве что вены себе вскрыть.
— Время меняет всё, — не теряя спокойствия, заметил тот. — Кто считает иначе — подождал слишком мало.
— Пустые слова! — Сандо вдруг схватил Лео за грудки, глядя прямо ему в глаза. Ростом он был ниже, но вид внушительный, так что не казалось совсем смешным подобное выделывание. — Он убил её прямо на моих глазах, понимаешь? Избивал, пока она не умерла, а мне его охрана оставила вот это, — он ткнул на шрам, который я видела у него под грудью. — И я не смог ничего сделать, потому что истекал кровью в углу! Мне нужно было бы умереть, но я выжил, и раз так, то выжил не для того, чтобы забыть! Я отомщу за неё! Я сдеру с него всю кожу по лоскутку, а обнажающееся мясо буду отрезать, поджаривать, и заставлять его жрать! И когда я это сделаю, я могу сюда вернуться. Мне всё равно. Хоть с моста брошусь. Но ЭТО я должен сделать! Я не хочу позволить ему прожить ещё десяток счастливых лет. Он должен сдохнуть в муках, и как можно скорее.
Лео осторожно взял его за руки и отвел их с запахнутой внахлест своей рубашки.
— Сандо, если ты думаешь, что я не могу тебя понять, — тише и тише говорил монах, начиная шептать что-то собеседнику, так что я поняла, что сейчас он может рассказать что-нибудь о себе, и этого я не могу позволить своему любопытству прослушать! Но с моего места ничего не было слышно, и я, попытавшись приблизиться ещё, упала коленкой на сухие обломки ветвей. Хруст раздался на всё пространство вокруг и оба парня обернулись. Сжавшись в кустах, я поняла, что если приглядываться, то с той стороны видно, наверное, что кто-то сидит. — Кто здесь? — окликнул Лео. Набравшись смелости и сгорая от стыда, я поднялась, показавшись перед ними.
— Ты?! — округлил глаза Сандо, сверкнув белками, контрастирующими с его черными глазами и смуглым лицом. Я стала перебирать пальцы, сцепив их перед собой. Что я должна была сказать? Я смотрела на Сандо по-другому. Не знаю, кого именно кто-то там у него убил, возлюбленную, сестру или мать, но я переосмыслила его поведение и не могла отвечать, как раньше. Я не хотела грубить и хамить ему, но продолжала побаиваться его неадекватных выходок. — Какого черта ты тут делаешь?! — он обошел Лео и двинулся ко мне, но тот поймал его за плечо.
— Зачем ты подслушивал? — обратился не грозный, но скверно настроенный голос Лео, не одобрившего мой шпионаж, который был очевиден. О, пресвятые угодники, он умеет держать язык за зубами? Я была уверена, что если бы он и обратился ко мне, то в женском роде. Но нет, он понял и сумел исполнить всё правильно. Что заставило его умалчивать, верность Хенсоку или расположение ко мне?
— Я переживал за Сандо и пошёл убедиться, что он ничего с собой не сделает…
— Ты? Переживал за меня?! — хохотнул Сандо, покривив ртом. — Какие мы чувствительные. Однако во время боя ты болел за Чимина. Что за перемена симпатий?
— Да, я хотел его победы, но это не значит, что я не могу заботиться и о других.
— Не надо прикрывать тупое подслушивание благородными целями! — ткнул в меня на расстоянии пальцем Сандо. — Погрел уши? Получил, чего хотел? Проваливай, иначе я тебе сам задницу надеру!
— Подслушивать не хорошо, — подтвердил Лео, но не перестал придерживать особо прыткого. — Но ты не должен его трогать, ясно? Сандо, я ничем не смогу тебе помочь, если ты будешь устраивать склоки и драться с братьями. Это ещё хуже. Обещай мне, что Хо ты не тронешь?
Поджав губы и покосившись на меня с презрением и ненавистью, Сандо сделал шаг назад, отступив.
— Обещаю, — немного успокоившись, кивнул он. У меня камень с души упал, и я слегка осмелела.
— А разве секретничать и держать тайны от братьев — не против монастырского устава? Нам всем, и мне, и вам в том числе, говорили наставники, что мы не должны отдаляться от остальных, скрытничать и замыкаться от общины. А вы оба постоянно сторонитесь людей и шушукаетесь! Это неприятно и неправильно! — высказала я. Лео колко впился в меня глазами. Мне показалось, что внутренним слухом я слышу шипение. По-моему, он пытался общаться со мной, как с животным — телепатически. Но он сказал и вслух:
— Никто не имеет право требовать полной честности, не будучи честен сам, — я заткнулась. Как тонко он мне намекнул, что я девочка, о чем не должен знать ни один монах. И покуда они этого не знают, я не узнаю их тайны. Бартер. — Монастырская жизнь подразумевает отсутствие тайн во время проживания здесь, — обращался он дальше как будто бы к Сандо, чтобы не слишком много общаться со мной. Но направлено нравоучение было, конечно же, мне. — То, что осталось за воротами — единственная собственность монахов, которую они могут носить с собой или похоронить, но другие не смеют лезть в ту жизнь, что была у нас до Тигриного лога, — Лео отпустил Сандо и, отправляясь восвояси, остановился рядом со мной, кинув холодный взгляд сверху вниз: — Никто не должен ворошить прошлое монаха, которое было у него до Тигриного лога. Никогда.
Я не выдержала его глубинного упрека этих слов, опустив глаза. Лео ушел. Он запрещал мне совершать поползновения в его сторону, это было ясно. Он не собирался делиться своими трудностями, не собирался рассказывать о себе. Он понимал, что я пыталась вытащить наружу его страхи и фобии, и он отказался пойти навстречу. Я была готова сдаться и опустить руки. Сандо задумался о чем-то, глядя на всё это.
— Мне очень жаль… — промямлила я.
— О, спасибо! Сейчас приложу твою жалость к себе, как подорожник к коленке, и все мои проблемы рассосутся. Так ты это видишь? — сыронизировал он. Умеет заткнуть за пояс. Я совсем повесила нос. — Засунь себе свою жалость, сам знаешь куда, будь другом. Раз уж мне не дают её поколотить, то накажи себя сам.
— Я не намерен отрицать, что всё слышал, поэтому позволю себе заметить: если ты ненавидишь одного, то другие ни при чем. Хватит бросаться на всех! — Сандо подошел ко мне и я, отодвигаясь, чуть не завалилась в кусты, о которые зацепилась. Но он лишь скрестил руки на голой груди, сузив глаза и этими нервными щелками разглядывая меня.
— Ты не можешь меня понять. Ни меня, ни Лео, ни многих здесь. Ты типичный везунчик по жизни, с которым никогда ничего не случается и он суётся в чужие дела потому, что самому по себе ему скучно. Ты можешь просто жить припеваючи, достаточно просто и стабильно, или добиться чего-нибудь — не важно. Но судьба милостива к тебе. Ты не сирота, у тебя никогда не сгорит дом, ты не лишишься работы, если сам не захочешь уйти, у тебя машина не переедет любимую собаку и даже твои близкие, если и умрут, то в глубокой старости, как то и положено. Когда взамен бабушкам и дедушкам у тебя будут внуки, а взамен маме и папе будут дети. И всё бы ничего, если бы ты тусовался со своими такими же. Но нет — тебе надо лезть к таким, как мы — большинство здесь. Ущербные, ущемленные, пострадавшие, мучающиеся. Ты предлагаешь тут свою жалость, забывая, что никогда не испытывал даже подобных страданий. Да, ты можешь жалеть — это что-то вроде умиления с подсознательным уточнением "слава богу, что не со мной такое стряслось". Но соболезновать и сочувствовать — ты не можешь. Для этого надо пережить. Для этого надо испытать. А ты никогда ничего такого не испытаешь. У тебя душа маленькая, у тебя жилы тонкие и умишко слабый. Это как мужикам никогда не понять материнского чувства, потому что мы не можем рожать. Вот и ты такой — ты не можешь родить ничего интересного в своей собственной судьбе, так не забавляйся чужими драмами, ища себе развлечений! Я ясно выразился? — я не ожидала от Сандо такой отповеди. Моя шея вжалась в плечи, и я заставила себя кивнуть, после чего он развернулся и удалился. От его отрезвляющих, прямых и мощных, как его же удары, слов, у меня дыхательные пути пошли спазмами. Понимая, что не могу больше сдерживаться, я заплакала, осев на траву, редко постланную пожухлыми листочками. Он всё-таки сумел надрать мне задницу, хоть и ментально. Я чувствовала себя неправой и лицемерной, пустой и никчемной. Что я делала? Он был прав, даже не подозревая, насколько. Я жила спокойно и благополучно, кручинясь только тем, что унылое бытие не сыплет на голову приключениями. Я мечтала — у меня было время мечтать! — о столице, о перспективах. Я занималась тем