Мальчики последовали за ним.
Облава, сделанная на другое утро, оказалась безрезультатной, хотя Прокопович и старый Пундык обшарили всю маковую заимку. Старик китаец исчез.
Тогда все направились к Вану.
Тот, не показывая виду, что испытывает какой-либо страх, разрешил войти в свою фанзу. Низко кланяясь, китаец принялся уверять, что никогда в жизни не торговал опиумом.
Начался обыск. Опиума, и верно, не нашли. Но пять трубок и пять ламп, найденные в разных местах фанзы, уличили его.
Кроме Вана, в фанзе оказался еще один китаец, старик, спавший в углу под целой грудой тряпья и одеял.
— Это папка мой. Старика…- сказал Ван. — Скоро помирай!
Старика разбудили, стали расспрашивать, но он тряс головой и показывал на уши, будто ничего не слышит.
Савелий Петрович велел войти в фанзу Шурке с Димкой.
— Не этот ли, хлопчики, ваш знакомый? — спросил Савелий Петрович.
— Он самый! — ответил Шурка.
И тут, забыв про свою глухоту, старик заявил, что видит мальчиков впервые.
Тогда ребята попросили его раздеть. Старик стал вырываться. Но его раздели, и все увидели страшный шрам. Однако и Ван и старик продолжали отпираться.
Пришлось устроить им очную ставку с Колькой-китайцем. Тот обладал поистине богатырским здоровьем и, придя в себя, уже мог разговаривать и двигаться. Полный зла на своего бывшего хозяина, изувеченный им, он сразу же выдал обоих: и Вана и старика. И при этом Колька рассказал, что старик был раньше в Маньчжурии разбойником-хунхузом, убивал искателей драгоценного корня женьшеня, на золотоискателей охотился, а как стар стал — принялся за добычу опиума.
Старика и Вана отправили во Владивосток.
Глава одиннадцатая
Погода испортилась. Холодный северный ветер все чаще налетал на поселок. Он мчался по улицам, гоня перед собой пыль и гусиные перья, неведомо откуда взявшиеся, раскрывал берестяные рыбачьи шалаши, стоявшие на берегу. Береста отставала от жердей и трещала, как пулемет. А один шалаш ветер совсем снес в реку, и шалаш поплыл, медленно погружаясь в воду.
В домах стали ежедневно топить печи.
Сизые дымки из труб метались над крышами, и ветер, будто злясь, что его не пускают в тепло, загонял их обратно в трубы, стучал вьюшками, на разные голоса завывая под окнами.
Тайга стала неприветливой.
С жалобными криками потянулись к югу птицы. Гуси и утки летели большими стаями. И собаки, слыша свист их крыльев, их крики, поднимали вверх морды и тявкали. Иногда они выли, будто на них находили припадки беспричинной тоски. Тогда они убегали к реке, садились там, поджав хвост, на берегу и подолгу, не мигая, смотрели на холодную воду. Потом, словно что-то вспомнив, бежали домой, скулили и царапались в двери.
Непогода загнала в дом и ребят.
Охотничий сезон кончился. В лесу делать было нечего. На реке стало холодно и неуютно.
Димка, забросивший было свои книги, теперь вернулся к ним. Они по-прежнему стояли в порядке на полочке, укрепленной над его кроватью. Как давно он не прикасался к ним! Тут был и Гюго, и капитан Марриэт, и Жюль Верн — все в одном ряду. Но читать одному эти книги, без Шурки, показалось ему теперь невозможным.
И вот однажды он долго стоял перед книжками, не зная, что выбрать. Все они были ему одинаково милы.
Закрыв глаза, Димка взял толстую книгу — первую попавшуюся ему под руку. Это был «Айвенго» Вальтера Скотта. Зажав книгу под мышкой, Димка отправился к Пундыкам.
Те сумерничали. Комната озарялась только светом пылающих в печи дров. Этот неровный, мерцающий свет менял привычный облик вещей и придавал какую-то необычность всему вокруг. Ребята уселись перед открытой дверкой печи. Савелий Петрович тоже подсел к ним.
Димка читал вслух. Читал он хорошо, переживая неподдельно приключения героев книги. Иногда он даже захлебывался и принужден был переводить дух. Его волнение передалось и Шурке и даже Савелию Петровичу.
Жизнь, о которой читал Димка в книге своего любимого писателя, была чужда им и непонятна, но мужество и смелость его героев неизменно восхищали их.
Когда чтение было закончено, Шурка немного помолчал, чтобы скрыть волнение. Потом, вспомнив, должно быть, как часто Димка говорил ему о каких-то рыцарях, он вдруг рассмеялся:
— Теперь я знаю, откуда ты, брат, рыцарей берешь! Все рыцари да рыцари! Я думал, он тронутый, рехнулся немного, а он, значит, все еще играется, маленький!
Димка покраснел. Но Савелий Петрович задумчиво посмотрел на него и сказал успокоительно:
— Отчего же, если человек ничего плохого людям не делает, можно и рыцарем быть. Каждый за свое счастье сражается. И мы, брат, за свое счастье сражаемся. Дело это не простое. По-моему, Пугачев тоже рыцарь был, только русский.
Димка торжествующе поглядел на Шурку.
С этого вечера Шурка стал относиться к книгам менее пренебрежительно, чем прежде, и друзья все чаще стали вместе читать.
Глава двенадцатая
Подкрадывалась зима.
Пароходы из Владивостока стали приходить реже.
Утренние заморозки становились все крепче, иней не сходил с звенящей земли и с деревьев до самого полудня.
С последним пароходом из Японии прибыла партия рабочих для изыскательских работ на новых участках, подготавливаемых к летнему сезону.
Бывший староста, Чекрыга, попросился их сопровождать в этой экспедиции. Неутомимый охотник, он был лучшим знатоком окрестностей, и новоприбывшие, должно быть, недаром выбрали его.
Отправляясь в тайгу, Чекрыга зашел к лесничему и попросил карту-двухверстку. Тот охотно дал ее, только извинился за небрежность, с которой она была выполнена.
— А мы ее уточним, — сказал Чекрыга и ушел.
Узнав об этом, Пундык неодобрительно покачал головой:
— Зачем им ваша карта, Дмитрий Никитич? В концессии есть не хуже.
У Савелия Петровича Чекрыга тоже побывал и попросил сменить боевую пружину в его берданке. Когда работа была окончена, он, поглаживая свою рыжую бороду, принялся расхваливать умение Савелия Петровича, а под конец вскользь посоветовал ему далеко от поселка не отходить.
Савелий Петрович напрямик спросил, что он имеет в виду.
Не смущаясь, Чекрыга ответил:
— А ушибиться можете как-нибудь. Некоторые плохо работают, штабеля кладут хлипко — чуть тронешь, рассыпаются бревна.
Савелий Петрович насторожился. Он никому не рассказывал о случае на тайном лесоспуске, когда хищники на него с сыном сбросили целый штабель леса.
«Эге, — подумал он о Чекрыге, — видно, одного он с ними поля ягодка! Иначе откуда бы ему про это знать?»
Но вслух Чекрыге ничего не сказал.
Через несколько дней перед рассветом Савелий Петрович услышал короткий и отдаленный гудок. Тотчас же вскочив с постели, он разбудил Шурку:
— Идем, хлопчик!
Савелий Петрович зашел к Прокоповичу и взял у него катер. Через полчаса вместе с Шуркой они были на том месте, где когда-то под крутым спуском нашли тайный лесосброс.
Там шла уже горячая работа. Грохот сбрасываемых штабелей заглушал стук мотора на катере Савелия Петровича. Километрах в трех от берега стоял слабо освещенный, без опознавательных огней, японский пароход.
Пришвартовавшись к борту, Савелий Петрович взбежал по трапу на палубу. Его обдало сладковатым отработанным паром, клубившимся у лебедок. Грузчики, с протяжными криками принимавшие лес на борт, не обратили на Савелия Петровича внимания. Воспользовавшись этим, объездчик беспрепятственно добрался до рубки и неожиданно предстал перед капитаном.
Пожилой моряк с седой щетиной вытаращил на русского глаза, удивленный его появлением на судне.
Объездчик потребовал судовые документы. Капитан безропотно вручил их.
Больше Савелию Петровичу на пароходе нечего было делать. Он спустился на катер, где его с беспокойством ждали моторист и Шурка, судорожно сжимавший в руках винтовку и готовый броситься на помощь отцу. Ни Шурка, ни сам Савелий Петрович не думали, что дело кончится так быстро и без всяких уловок со стороны пойманных на месте преступления хищников.
Катер понесся к берегу. Там тоже кипела работа. Сновали люди; падали в воду кедровые бревна, вздымая фонтаны брызг; лязгали кольца на тросах; стучали моторы катеров. А рассвета все еще не было. И на берегу горели костры. Пламя их то стлалось по земле, то взвивалось высоко вверх, освещая красные утесы, черные волны прибоя и фигуры людей на лесоспуске, длинными баграми направлявших мчащиеся вниз бревна. Кольцовщики вылавливали бревна из воды, сбивая их в плоты, а катера буксировали эти плоты к пароходу.
Савелий Петрович выстрелил в воздух. Огни костров осветили его белый катер, блики заиграли на волнах. Люди на берегу побросали работу, шум понемногу утих. Объездчик приказал кунгусам и катерам вернуться к пароходу.
Появление надзора было неожиданным. Повторять приказание Савелию Петровичу не пришлось. Катера направились к пароходу, оставляя на темной воде светящийся след. Савелий Петрович оставил на берегу своего моториста и Шурку, чтобы они следили за кольцовщиками.
А сам Савелий Петрович проконвоировал японские катера до парохода и проследил за их погрузкой на борт. Затем, не поднимаясь на судно, он вызвал к борту капитана и приказал ему отправляться на север, в Красную гавань. Там капитану предстояло заплатить штраф за заход в советские воды без разрешения и получить обратно судовые документы. Капитан кивнул головой и отдал приказание. Зашумели машины. Пароход стал медленно разворачиваться. Волны побежали от его кормы.
Стало светать, Пундык прочел на черной корме парохода написанное белыми буквами название: «Иена-мару». Но вместо курса на север «Иена-мару» повернул вдруг на восток и полным ходом направился в открытое море.
Савелий Петрович спохватился, но было уже поздно. Он развернул документы, отданные ему капитаном судна. Они были написаны на имя «Курода-мару». И, поняв тотчас же, что он обманут самым ловким образом, Савелий Петрович, чертыхаясь, направил свой катер к берегу.