9
Сурин приехал как обычно утром в субботу. Подошёл, когда вся семья завтракала. Поев, дети убежали гулять, а супруги уединились в спальне… вознаградили себя за недельную разлуку…
– А у тебя загар уже хорошо заметен, прямо по контуру купальника. Пора уже и без него загорать. Хочешь я тебе для этого закуток со всех сторон огорожу?
В это время Сурин делал естественные движения, а жена расслабившаяся от истомы, лишь негромко постанывала. Но, услышав, что говорит муж, она через силу возмущённо зашептала:
– Замолчи… не смей болтать… я не могу сейчас ни о чём думать… оох…
– Чего ты там шепчешь? Говори громче, – улыбаясь "издевался" сверху Сурин, одновременно воздействуя на эрогенные зоны…
Потом Лена, накинув халат на голое тело, бежала в летний душ, возвращалась и без сил минут пятнадцать лежала, время от времени начиная притворно хныкать:
– Садист, разве можно в это время о чём-то говаривать, – при этом улыбалась и нежно ластилась к мужу.
Но тот пребывал уже в стадии "полного насыщения" и почти не "отзывался". Лена отреагировала моментально:
– Всё, отпал, бабы больше не нужно, – она говорила вроде бы с укором, но в то же время и с удовлетворением, от внутреннего бабьего осознания, что мужу её вполне хватает, что она ему по прежнему желанна…
Сурин оделся, собираясь как всегда заняться чем-нибудь по хозяйству, но тут Лена сыто потянувшись, вдруг как будто что-то вспомнила неприятное. На её безмятежное до того лицо сразу легла печать озабоченности, тревоги:
– Лёш… тут пока тебя не было… Нам надо с тобой срочно поговорить… господи, прямо из головы вон.
– О чём… что случилось? – Сурин сразу заметил тревогу на лице жены.
– О твоём сыне, – в голосе Лены слышались нотки лёгкого раздражения. Она подсела к туалетному столику и стала приводить в порядок растрёпанные волосы.
– Об Антоне… что с ним случилось? – Сурин спросил, не сомневаясь, что жена, наконец, поведает о том, что так его беспокоило, что Антон в его отсутствие ведёт себя с ней не как сын.
– Представляешь, два дня назад он подрался с местными мальчишками.
– Подрался… где… с какими мальчишками!? – не мог сразу осознать услышанное Сурин, ибо «настроился» совсем на иную "частоту".
– Прямо перед домам, вон там… Знаешь, как я перепугалась? Кричала так, наверное, на другом конце посёлка было слышно.
– Да с кем дрался-то, ты хоть узнала? – наконец "включился" Сурин.
– Чего там узнавать? Двое нашего соседа, того хромого сыновья и с ними ещё один.
– Он, что сразу с тремя дрался? – теперь уже Сурин не только удивился, но и озаботился.
– Ну да… Представляешь?
– Надо ж… и из за чего это… Но по нему не видно, ни синяков, ни шишек. Неужто, ему совсем не досталось?
– Наверное, не успели, у него только губы немножко разбиты были. Я же сразу выскочила. Я чего боюсь-то. Они ж местные, соберут тут шпану и отлупят парня, не дай Бог искалечат, – Лена говорила с отчаянием, мгновенно превратившись из только что блаженствующей, утолившей "голод" женщины в сильно переживающую за ребёнка мать.
– А он-то что… из-за чего, собственно, эта драка случилась?
– То-то и оно, что он мне ничего не говорит. Я уж, и так, и эдак, и добром, и криком. А он насупится как сыч и молчит, – бессильно всплеснула руками Лена.
– Как это молчит? Кто хоть начал-то… из-за чего? Он ведь никак не мог первым на троих напасть. Наверное, они начали, – недоумевал Сурин.
– Я тоже так думала. Спрашиваю, они на тебя напали, нет говорит. Ты на них – молчит. Второй день его пытаю, ничего не добилась. Ты поговори с ним, а то я уж не знаю, что думать.
– Да, конечно, как придёт обязательно. Это так оставлять нельзя. Он, что совсем с ума сошёл, с местными связываться. Я с ним обязательно…
После обеда Иринка как всегда унеслась в район качелей, Лена оставалась дома и через застеклённую веранду наблюдала как в саду, за столом, где они обедали в погожие дни, между сыном и мужем происходит "мужской" разговор.
– Что тут стряслось, ты что с местными ребятами подрался? – вопрошал Сурин, строго глядя на опустившего голову сына. – Ты, что рехнулся с местными драться, да ещё с соседями. – Сын по прежнему молчал, но как-то без вины в позе, держался спокойно. – Ну, что ты молчишь, Антон? Объясни, из-за чего весь этот сыр-бор случился. Они что на тебя напали?
– Нет.
– Что, нет?
– Не они… Это я первый начал, – по-прежнему без тени вины на лице, ответил Антон.
– Ты… ты первый… ты, что псих!? – Сурин удивлённо-раздражённо смотрел, в то время как сын оставил последние слова без комментариев. – Ну ладно, ты матери ничего не сказал, мне-то можешь… из-за чего? Не мог же ты без причины?… – Сурин выждал паузу, но сын по-прежнему не отвечал.– Пойми, это ведь не шутки, дело может плохо кончится, мать вон боится, переживает. Нас тут и так не больно любят. Мы же не местные, и хоть сами в Москве всего пять лет живём, но им-то плевать на это, они нас москвичами считают, а москвичей везде не любят. К тому же здесь все бедные, а у нас есть кое что. Ты понимаешь, к чему я?… Тебя же могут здесь так отлупить, что мало не покажется, и эти твои волейбольные приятели за тебя не вступятся, с местными никто связываться не станет. Потом, нас тут ещё и грабануть могут, специально, когда уедем. Разве так можно… ты, что же совсем дурачок!?
К удивлению Сурина, сын с прежним угрюмым спокойствием выслушал все его рассуждения. Похоже, он совсем не боялся мести местных пацанов. Да и сам Сурин, удивлялся, что те не сделали этого до сих пор, не собрали кодлу, не подстерегли. На все эти загадки ответ дать мог только Антон и Сурин начал "давить" сильнее:
– Вот что, кончай из себя партизана изображать. Давай говори, что у вас там произошло, не выводи меня из терпения, ну!… Конкретно, что заставило тебя на них кинуться?
Антон сообразил, что с отцом, как с матерью отмолчаться не получится. Он зашевелил губами, словно хотел что-то сказать… и не мог. Понимая, что отец не отступит, он, наконец, собрался с духом, и тихо произнёс:
– Они… они про маму сказали…
– Что… про какую маму, – не понял Сурин.
– Какую-какую… нашу… мою! – на последнем слове сын резко повысил голос.
– Не понял… Что сказали? – уже тише, оглядываясь на веранду, спросил Сурин.
– Я не могу это сказать, – ещё тише сказал Антон и покраснел.
– Таак… – протянул Сурин, начиная кое что осознавать в загадочном молчании сына.
– А чего это… почему они сказали-то? – он "зашёл с другого бока".
– Да они тут рядом с нашим забором… ну на пасынках этих, что там валяются, в карты резались. Ну, а мама их прогнала. Они разозлились, а тут я как раз с волейбола на обед шёл. Они меня остановили, ругаться стали, на меня, на маму… ну и сказали… А я им… в общем, подрался, – тихо закончил Антон.
– Так, понятно. Ты потому и матери ничего не сказал?
– Разве я мог ей такое сказать?
– Ну, ей ладно. А мне… мне ты должен сказать. Я должен знать, понимаешь?
Антон ещё ниже, чуть не на стол опустил голову, и, словно проходя сквозь какую-то труднопреодолимую преграду, совсем тихо заговорил:
– Они… они сказали, чтобы я ей передал… ну чтобы она тут не кричала… ещё там что-то, и что мы тут не хозяева улицы и пасынки эти не наши. Ну, и это… это уж Володька, старший сын Хромого сказал, чтобы она тут не трясла… – Антон замолчал.
– Не трясла… что не трясла?
– Ни что, а чем… Ну пап, сам что ли не знаешь, как матом ругаются?
– Задом, что ли, – высказал догадку Сурин.
– Про это тоже говорил… но не только. Он ещё хуже сказал.
– Хуже, что хуже… жиром, что ли, животом?
– Да нет, – с досадой, от того, что отец столь недогадлив отреагировал сын. – Тем что ниже.
– Ниже… чего ниже?
– Ну, ниже живота… под ним, – через силу пояснял Антон.
Наконец Сурин понял, что сын просто не может произнести в подобном виде слово, обозначающее ту часть тела матери, из которого он появился на свет.
– Ты им хорошо дал? – теперь уже у Сурина глаза недобро сверкнули.
– Ну… Володьке этому и глаз подбил, и кровь с носу пустил. До сих пор с бланшем ходит. Брату его под дых двинул, и кореша ихнего тоже достал, – уловив перемену в настроении отца, Антон уже чуть не с радостью докладывал о своих достижениях в той драке.
– Ладно… Правильно, что ты матери про это ничего… молодец, – похвалил сына Сурин. – А сегодня пойдём к Хромому. Это дело так оставлять нельзя… поговорим.
Услышанное от сына, сначала очень разозлило Сурина, но постепенно он остыл. Он понимал, что в этом посёлке, так же как и в большинстве подобных населённых пунктах России, заочное словесное оскорбление женщин – дело обычное. Отцы в присутствии детей подобным образом обзывали их матерей. Дети к этому привыкали, для них это являлось обычным часто употребляемым словосочетанием, как бы и не считающимся оскорблением. И в той возбуждённой перепалке они в потоке слов так же привычно упомянули интимное место соседки-москвички, о которой наверняка нелестным образом отзывались и их родители, то есть трясущую различными частями своего слишком раскормленного тела, в том числе и той, что располагалась "ниже живота".
К соседям пошли уже ближе к вечеру из-за чего отложили начало помывки в бане. Обычно сосед днём пропадая где-то с собутыльниками к вечеру пребывал изрядно под "газом". Но сейчас он смотрелся трезвым. Дом в котором жила семья Хромого, был на две семьи с входами с торцов…
– Можно войти!?– отец и топтавшийся за ним сын оказались в узкой, заставленной какими-то бадьями и бидонами, прихожей.
Сурин успел уже отвыкнуть от нищеты, что была спутником его жизни в детстве. Барачная грязь, вонь, пьяные мужики, уработанные неопрятные бабы, дёшево одетые, хулиганистые дети… и у всех в глазах голод. Но ему хорошо был знаком такой быт, а вот Антону в подобных жилищах ещё бывать не приходилось. Нет, с детства он тоже не больно "жировал". Пока отец служил да ездил по "горячим точкам", они жили на его ставшую в постсоветское время небольшую офицерскую зарплату и на то немногое, что зарабатывала мать в своей аптеке, ну ещё посылки бабушек… Тем не менее, по материальным меркам русской жизни то было сносное среднее существование в квартире с удобствами. Н