— Нас всех тут по именам гоняют. Да и неудобно по отчеству называть, а дураком обзывать…
— В нашем цехе тысяча сто человек работало, однако ж…
— И всех по отчеству? — В голосе обер-мастера скользнуло недоверие.
— Всех нет, но ведущих…
— Тогда — Евдокимович.
Аким Иванович приказал снова достать пробу.
Подручный налил металл в стаканчик, вытряхнул из него еще красный слиточек и побежал отковать плюшку. Легко заухал маленький пневматический молот, и вскоре с согнутой пополам плюшкой подручный вернулся к обер-мастеру. Аким Иванович мельком взглянул на нее, протянул Балатьеву.
— Ну как, можно пускать?
Это был экзамен, экзамен прилюдный. В сонных глазах меланхолического сталевара отразилось лукавое ожидание — посмотрим-де, что ты за спец, а подручные — те ждали ответа новоиспеченного начальника с нескрываемым любопытством.
— По анализу можно, — уверенно ответил Балатьев. — Углерода семь-восемь сотых процента, края ровные — серы мало, согнулась без трещины — фосфор в норме. А по теплу не знаю. Для наших печей перегрета, но у нас слиток семь тонн, а у вас двести килограммов. День-два приглядеться нужно. Вы после отпуска тоже небось денек-другой приглядываетесь, а?
Аким Иванович явно смутился, поймав на себе насмешливые взгляды печевых, — не выгорела проверочка. Набрав полную грудь воздуха, зычно крикнул:
— Шомпол!
Шестеро подручных дружно подняли с площадки длинный, толщиной в руку металлический стержень, ввели его через завалочное окно в печь и стали дружно бить в заднюю стенку, нащупывая отверстие.
Уже пот потек с их лиц, уже на тех, кто стоял ближе к печи, задымилась одежда, уже изогнулся раскалившийся стержень, а в отверстие попасть не удавалось.
Но вот за печью взвились клубы пламени вперемешку с бурой пылью, и сталь наконец вырвалась наружу.
— Пошли на заднюю площадку, — предложил обер Балатьеву.
То, что увидел здесь Николай, окончательно добило его. Даже в известных ему самых старых цехах не встречал он столь убогого оборудования. Все оно состояло из двух передвижных паровых кранов, вертевшихся вокруг своей оси вместе с нещадно дымившими вертикальными котлами. Ковш, куда по желобу стекала сталь, помещался на подвижном лафете над глубокой канавой, где вплотную друг к другу стояли чугунные формы для принятия стали — изложницы. Их было здесь двести сорок, этих самых изложниц, на каждую плавку. Случись авария, залей, спаяй изложницы — тут и более мощный кран не растащит.
А у канавы соседней печи, отворачивая лицо от нестерпимого жара, рабочий обматывал цепью раскаленные докрасна слитки, чтобы потом кран вытащил их на земляной пол. Египетский труд…
— Вот так и горим здесь… — сокрушенно молвил Аким Иванович. Протянул руку к синему стеклу. — Позвольте?
Прочитав выгравированную на рамке полустершуюся надпись — «Лучшему сталевару Макзавода», посмотрел сквозь стекло на струю стали, аппетитно причмокнул и с подчеркнуто уважительным поклоном вернул восхитивший предмет владельцу.
Николай понял, что не надпись произвела впечатление на обера, а качество стекла — у хорошего мартеновца и стекло должно быть отменное. Это его глаз.
К ним приблизился кривоплечий и колченогий старик, отер сухожильную руку о штанину, как перед рукопожатием, но приложил ее к козырьку кепки-шестиклинки с пуговкой — мода такая пошла.
— Весовщик шихты Ксенофонт Донатович Петров. А вас как величать, товарищ заведующий?
— Николай Сергеевич.
Старательно занеся в потрепанную записную книжку скупые данные, весовщик весело прошелестел, упершись в Балатьева лукавым глазом:
— Вы на моем веку тринадцатый, между протчим.
— Жаль, — отозвался Николай. — Число несчастливое.
Весовщик поочередно сморкнулся из каждой ноздри.
— У нас все числа несчастливые, но это особливо.
— А предыдущие где?
— Есть, что здеся работают, вот и он. — Весовщик кивнул на Акима Ивановича.
— Было, было… — подтвердил тот и, посопев, добавил: — Пять лет в начальниках ходил.
— Большинство сбегло, — продолжал весовщик, прокашлявшись ссохшимся горлом, — троих ушли, двоих посадили. А вот что с вами будет, товарищ заведующий, — белесые глазки из-под белесых же бровей ехидно блеснули, хрипловатый иезуитский смешок рассыпался по площадке, — это я уж потом в свой поминальничек занесу.
— Ладно, ладно, хватит тебе! — залютовал Аким Иванович. — Раскаркался как ворон!
— Ты меня, милой, не сминай, — заартачился Петров. И к Балатьеву: — Звините, может, не так я или не по-грамотному…
— А ну чапай, чапай отсюдова! — Аким Иванович бесцеремонно подтолкнул разохотившегося до разговора болтуна. — Проваливай, черт гнусавый!
Весовщик бросил на обера тусклый взгляд, поддернул штаны, натянул на лоб кепчонку и, сильно припадая на левую ногу, заковылял по площадке.
Николай посмотрел ему вслед.
— Что за человек?
— А, так себе. Чесотка у него на языке. Только и ищет, кого бы поддеть, чьи бы косточки перебрать, что бы этакое гаденькое подбросить. — Аким Иванович зло сплюнул.
— А где его так искорежило?
— Злой от природы, от злости и пострадал, — без всякого сочувствия стал рассказывать обер. — Коногоном свою жизнь начал, да чуть ее и не закончил. Стеганул лошадь кнутом по глазам, та расстервенилась — да на него. И изуродовала, как бог черепаху. Кстати, вы лошадей остерегайтесь, особливо вороную. Работает как черт, а зла — как два черта.
Мрачная статистика, касающаяся начальников цеха, заставила Николая призадуматься. Ничего себе цех, где никто не завершил благополучно свою деятельность. А ведь наверняка среди них были и стоящие. Так в чем же причина?
— А Дранников где? — поинтересовался он.
— В отпуск директор пустил.
— Но… полагается сдать цех.
Ухмыльнувшись, Аким Иванович ответил, не скрыв сочувствия к Дранникову:
— Надоело ему, по-честному говоря, сдавать и снова принимать. Раз шесть, почитай, так было.
«Значит, главные испытания впереди, — сделал вывод Николай. — План Кроханова предельно прост: подождать немного — не исключено, что новый начальник завалится сам по себе, а если нет, тогда возьмутся вдвоем». Тронул за плечо Акима Ивановича.
— А пристанище для начальника есть у вас?
Обер-мастер круто, по-солдатски развернулся на каблуках, показал на небольшую пристройку, похожую на кладовую и глядевшую на площадку несуразно узким и длинным окном.
— Вот этот сараюшко.
Николай не сдержал усмешки.
— Н-да, по Сеньке и шапка, по цеху и кабинет…
— Не место красит человека. — Аким Иванович достал из нагрудного кармана небольшой ключик, вручил Балатьеву. — От стола.
— А от двери?
— Она никогда не запирается — спереть нечего, кроме телефона, а он тут никому не нужен.
Кто-то сказал, и это стало крылатой фразой: «Дни идут, месяцы бегут, а годы летят». Здесь дни не шли. Они ползли, притом с изнуряющей тягучестью. Особенно выматывал душу непривычно медленный темп работы. Балатьев с этим смириться не мог. Он привык к другому темпу: быстрому, бесперебойному, горячему. Угнетало и сознание полнейшей своей ненужности в этом цехе. Он видел способы облегчить труд, форсировать ход печей, поднять их производительность, но в средствах заводу отказывали — зачем поддерживать жизнь дряхлого, умирающего организма? Каждый год завод работал последний год, каждый год начинался со слухов о том, что вот-вот его остановят, а между тем решение это откладывалось и откладывалось.
Однажды Балатьев зашел к первому секретарю райкома партии, зашел безо всякой надобности, без просьб и вопросов — просто появилось желание познакомиться с человеком, о котором шла хорошая молва, отвести душу в откровенном разговоре.
— А я уж сам собирался в цех к вам нагрянуть, — сказал Баских, выйдя из-за стола. — Жду-поджидаю — не появляется досточтимый Николай Сергеевич. Либо характер выдерживает, либо вообще не считает нужным.
В спокойном лице Баских, в крутом развороте плеч, в крепкой стати чувствовались надежность, остойчивость. Лет ему еще немного, этак сорок с небольшим, — может, потому держался он удивительно располагающе. И не панибратски, и без обидной снисходительности.
— Ну, думаю, если гора не идет к Магомету, — продолжал Баских, усаживаясь на диван и предложив гостю место рядом, — то…
Слова его прозвучали упреком, и Балатьев попробовал оправдаться:
— Накапливал впечатления, осмысливал обстановку.
— И как? Накопили? Осмыслили?
— Пожалуй. — Интонацией Балатьев дал понять, что впечатления у него самые безрадостные. — А общее впечатление… Отвечу словами того же Магомета, обращенными к заблудшим арабам: «О, если бы вы понимали…» Многое не могу взять в толк.
— Уверен, это преждевременный вывод. Умозрительный. Ну, например?
— Например — Кроханов. Почему держите его? Он же не тянет. А завоевывать престиж матюгом да грубыми нажимами…
— Согласен, Николай Сергеевич, — но положение, увы, не всегда зависит от достоинств. Достоинство — это нечто от бога данное… А окрики, матюги, нажим — почти всегда действенны, и постичь это искусство не сложно. А еще что тебя смущает?
— Ну хотя бы зачем я здесь нужен? Без технических мероприятий работу печей не улучшить. А со средствами, вы сами знаете, — никто ни копеи.
— Ты не печам, ты людям нужен в этом нашем мире, именуемом Чермызом, — убежденно проговорил Баских. — Тебе это сразу не понять, зато со стороны… Перед тобой вот какие задачи. Во-первых, растревожь совесть тех, кому все равно что и как делать. Во-вторых, надо оздоровить общую атмосферу в цехе. Люди должны вздохнуть свободнее, плечи расправить, уверенность в себе обрести. — Баских поднялся, подошел к столу, взял пачку папирос. — Дымишь?
— Нет.
— Эх, а я… Бросить бы, да воли не хватает. С молодых ногтей тяну. — Сделал подряд несколько затяжек и, наблюдая, как, метушась, поплыл в солнечном луче дым, заговорил снова: — Во-вторых, дело в том, что у печевых наших низкий технический уровень, вернее — никакого уровня. Кидают в печь руду, по навыку знают, когда и сколько, а представления о процессе ни малейшего. Н