Тихие дни в Перемешках — страница 8 из 15

О чем ты думаешь?

Чего? Привет, привет. Я тебя не слышал.

Я ничего и не говорила.

Понял. А я ищу рецептик к обеду.

На этой странице рецептов, по-моему, нет.

Нет. Я пока еще примеряюсь только. Приду­мываю.

К чему примеряешься?

Так... ни к чему специально.

Тебе не кажется, что «плейбойская» футбол­ка — это чересчур?

Что?

Не делай вид, что ты не понимаешь, о чем я.

Пожалуй, это немного слишком. Да.

Но тебе это все же скорее нравится, вижу я.

Послушай. Я листал поваренную книгу и вдруг задумался о театре, замечтался над случайно от­крытой страницей, как со мной бывает — чуть не сказал «как обычно». Вот и все, что было.

Понятно. Хочешь, могу разок для разнообра­зия сама приготовить обед.

Как скажешь.

Чего тебе хочется?

Больше всего мне хочется самому приготовить обед.

Ты любишь готовить?

Да.

Раньше не любил.

Не любил.

Ты изменился?

Видимо.

Хорошо.

Коль скоро ты об этом заговорила, хочу по­делиться своим ощущением: по-моему, я посто­янно меняюсь и развиваюсь. Это касается не только отношения к еде. Но к еде в первую оче­редь.

Понятно.

А ты меняешься?

Наверняка. Хотя это трудно отследить.

Верно, нелегко. Это процесс сложный, оттого неприятный. И болезненный.

Тебе он доставляет боль?

Нет. На самом деле — нет.

Но ты это так назвал?

Да.

А что, если «плейбойскую» футболку Найджеле купил Чарльз Саатчи? Мысль поражает Теле­мана, как метеорит, который несколько лет при­ближался к ничего не подозревающему Телеману, чтобы вдруг упасть на голову и разбить всю eгo жизнь. Черт, черт, черт! Саатчи, старая свинья! А строит из себя благодетеля, мол, он скупает ис­кусство и бесплатно выставляет его на всеоб­щее обозрение, сам при этом оставаясь в тени. Еще бы, конечно ему не хочется светиться. Экая скотина. Вот теперь все стало на свои места. Са­атчи смотрит на Найджелу как на свою игрушку. Хитростью, деньгами, пресловутой репутацией за­гадочного покровителя искусств он завлек ее в мышеловку. А синеокая простодушная Найджела попалась на эту уловку. Она повинуется малей­шему его жесту. Теперь понятна и фотография в такси. Зачем Саатчи жаться к ней, если она и так его со всеми потрохами? Он ее приручил и закол­довал. Мир считает ее свободной. Он видит лишь парадную сторону: как она ведет свои кулинарные передачи, блистает там и сям, издает книги. А на самом деле она пленница больного, шовинистич- но мужского сознания. До Телемана впервые до­шло, как это все устроено. И тут только он осо­знал, что Найджела в опасности. Ее используют самым беспардонным образом. Ей нужна помощь. Бог мой! Бог. Мой.

Те-ле-ман!

А... что?

Что случилось? Ты страшно побледнел.

Что-то... мне нехорошо.

У тебя температура?

Не знаю.

Да, ты горячий.

И чувствую жар.

Хочешь, я приготовлю обед?

Пожалуй.

Хорошо.

Я пойду прилягу.

Давай.

Папа!

Тише, Бертольд! Папа думает о театре. 

Но, папа!

У тебя что-то важное?

Да.

Ну ладно, выкладывай.

Угадай, кем я стану?

В смысле — когда вырастешь?

Ага.

Ну не знаю...

А ты угадай!

Это связано с транспортом?

Вот и нет. Я буду адвокатом. Или большим начальником в муниципалитете Осло.

Ого. Ты только что говорил с мамой?

Ага. И как тебе?

И то и другое звучит отлично. Хорошее дело.

А ты думаешь, я справлюсь?

Как сказать. Я первый буду страшно рад, если ты выбьешься в большие люди, но, честно говоря, боюсь, тебе помешает твоя расхлябанность.

А кем же я стану, по-твоему?

Ты правда хочешь правды?

Да.

Подозреваю, что в этой системе ты окажешься перекати-поле.

Кто это такой?

Это такой бедолага, который никому не при­ходится ко двору, и поэтому его футболят из отдела в отдел, пока не доконают и не выпроводят на пенсию по недееспособности. Понятно? Мы с мамой, конечно, тебя поддержим. Можем писать за тебя жалобы-заявления и позволим жить с на­ми дольше, чем это принято. Что-нибудь да при­думаем.

Понятно.

И, пережив несколько лет отчаяния, ты, воз­можно, начнешь писать пьесы.

Думаешь?

Время покажет. Но я бы не исключал такого поворота событий.

Эй, слышишь? Там Бадер пришел.

И что?..

Спрашивает, не хочешь ли ты с ним пройтись.

Чего?

Это его слова. Он говорит, что поскольку обед закончился в слегка кислом тоне, то он предлагает тебе совместную прогулку, чтобы вы могли по­лучше познакомиться.

Что за прогулка?

Просто пройдетесь, ничего больше.

Скажи ему, что я его благодарю, но нет.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Но я отказываюсь.

Я считаю, тебе правильнее согласиться.

Что он говорит?

Говорит, чтобы ты зашнуровал ботинки поту­же, и спрашивает, на какую гору ты хочешь идти.

Мне без разницы. Что он сказал?

Чтобы ты просто огляделся, тут горы со всех сторон, какая тебе понравится, на ту и пойдете.

Для меня они все одинаковые, как я буду вы­бирать? Что он опять сказал?

Он сказал, что эта гора называется Цугшпитце, та — Альпшпитце, а дальше Банк, Экбауер, Хаусберг и Кройцег.

А ты не можешь сказать, что я все-таки хочу остаться дома, поработать над пьесой и над моим списком раковых больных?

Нет.

Можешь спросить, знает ли Бадер кого-нибудь, больного раком?

Нет.

Все-таки переводчик из тебя никудышный.

Тут ты неправ.

Переводчик не имеет права выбирать, что он бу­дет переводить, а что нет. Он призван быть нейтраль­ным посредником и никак не влиять на ход истории.

Эту дискуссию мы отложим на потом.

Что он сказал?

Предлагает выбрать гору.

Хорошо же, черт его дери, пусть будет Альп­шпитце, она хотя бы пониже остальных. Что он опять говорит?

Что он предлагает туда подняться в кабинке, а спуститься пешком, но если тебе больше нра­вится наоборот, то можно и так.

Переться наверх? Ты в своем уме?

Тогда я скажу, что тебе нравится его идея.

Я и не сомневался, что ты скажешь именно так.

Удачной прогулки.

Большое спасибо.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий.

Бадер, я ни слова не понимаю из того, что вы говорите, то есть абсолютно ни-че-го, поэтому нам нет никакого смысла разговаривать. Мы не могли бы идти молча? Здесь очень красиво, это правда. Нет, на самом деле — фантастическая красота.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Может, вы заткнетесь, а?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий, немецкий, немецкий.

Ну что ты там лопочешь? О войне говоришь, да? Голову даю, что о войне.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты имеешь в виду Первую мировую? Да, она была сущий кошмар... Тем более поразительно, что вы развязали Вторую мировую.

Немецкий, немецкий.

Вы были как одержимые. Не могли думать ни о чем, кроме войны, так ведь? Сколько ни воева­ли, все вам было мало.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Да, вот и я говорю тоже.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Ну?! О, а вон и ларечек.

Немецкий, немецкий.

Ты спрашиваешь, купить ли мне мороженого. Да. Спасибо, это очень мило с твоей стороны.

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий.

Бадер, не пойми меня превратно. Тебя я ни в чем не обвиняю, ты наверняка отличный парень. Давай уже оставим все эти войны в покое. Нина говорит, вы так и сделали, преодолели прошлое и двинулись вперед. Утверждает, что это достойно уважения. Очень может быть.

Немецкий, немецкий.

Пусть так, но сейчас мы не будем больше го­ворить об этом. Поговорим лучше о театре. Все- таки немецкий театр славится. Ты, я думаю, ни фига не понимаешь из того, что я говорю, да?

Немецкий, немецкий?

Да, немецкий театр, Deutscher Theater!

Да!

Вспомним хотя бы Volksbuhne, он так называ­ется? В Берлине? А Фассбиндер? Он, конечно, де­лает фильмы, но кино — это тоже некоторым об­разом театр, до некоторого уровня, во всяком слу­чае, понимаешь?

Немецкий, немецкий, Фассбиндер?

Да, Бадер, и смотри — мы разговариваем, мы завязали контакт, а, черт побери?!

Прости меня, но мы ходим уже несколько ча­сов. Я хочу домой.

Немецкий, немецкий.

Тут нет какой-нибудь короткой дороги? Или, может, сядем на автобус?

Немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, не­мецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий, немецкий.

Слушай, это звучит как-то тоскливо. Выше го­лову, Бадерманн!

Немецкий, немецкий, немецкий.

Так ты все о войне? А мне казалось, мы остави­ли ее в покое. Это у тебя репертуар такой бедный? Или ты просто любишь рассуждать о войне, хо­тя именно вы — такой вот деликатный момент — вышли из нее с чувством вины и позором.

Немецкий, немецкий.

Хорошо, если хочешь, поговорим о позоре.

Немецкий, немецкий, немецкий.

Нет, Бадер, это бессмыслица. Мы все равно ни­когда не договоримся. Давай-ка ты закроешь рот, и мы будем идти и молча думать каждый о своем.

Немецкий.

Отлично. Я, например, люблю думать о театре. И немного о Найджеле.

Найджела?

Да, Найджела.

Найджела! Да, да!!!

А то.

Немецкий, немецкий, немецкий!

Спокойно, парень! Не будь вульгарным. Найджела привлекает своими крупными формами, это правда, но за этим фасадом трепыхается одинокое раненое сердце, зажатое в тиски кознями старого жида, ой, сейчас же забудь, что я сказал «жида», мне не следовало так говорить, это к делу не отно­сится, а в этих широтах звучит совсем ужасно, сде­лай вид, что ты ничего не слышал. Но суть дела не меняется: Найджела утешает всех нас своей пи­щей, но кто утешит ее? Что? Ну что? Кто утешит Найджелу, Бадер?

Немецкий, немецкий, немецкий.

Ты не ответил на мой вопрос.

Немецкий, немецкий?

Можно ли тебе взять меня за руку? И не на­дейся!