Прогрессивная и либеральная печать единодушно объявила И. А. Родионова черносотенцем. Любовь Гуревич в «Русской мысли» (1910, № 5) возмущалась тем, что у Родионова вместо «высшей правды — кошмары эмпирической правды», вместо «настоящего искусства — фотография», обличала «полную художественную некультурность автора» и порицала К. Чуковского за эстетическую всеядность[17]. М. Горький, негодуя, писал о «злой и темной книге» Родионова («Современный мир», 1911, № 2), а сотрудник Горького Е. Смирнов называл ее «гнусным пасквилем» на русское крестьянство (там же).
Горький долго не решался прочесть «Наше преступление» и писал по этому поводу: «Я не читал книгу Родионова и, должно быть, не буду читать ее. Плохое в людях и жизни — мало интересует меня, я вижу его слишком много».
Самое поразительное, что от письма, из которого взяты эти слова, протягивается нить к еще не рожденной тайне «Тихого Дона» — письмо было послано в декабре 1909 года Федору Крюкову[18].
Из биографии И. А. Родионова известно немногое. Книгу свою он писал по живым следам, будучи земским начальником в Боровичах (Новгородской губ.)[19]. Был близок к церковным кругам, о чем можно судить по одному эпизоду из воспоминаний Сергея Труфанова (бывший иеромонах Илиодор):
«В декабре 1911 года я приехал в Питер к владыке, приехал из Ялты и Гриша (Распутин. — Б.-С.). […] Мне сказали, что ходят в свете слухи, что Гриша живет с Царицей. […] Я отвез Гришу к владыке. Владыка заклинал Гришу не ходить без его и моего благословения в Царский Дом. Митя (Козельский, один из придворных юродивых. — Б.-С.) начал бранить его и хватать за член. Гриша обещался с клятвою перед иконою с мощами не ходить к Царям. Свидетели этому — я и Ив. Ал. Родионов»[20].
Опубликовал И. А. Родионов, кроме «Нашего преступления», еще несколько книг «Москва-матушка» (Былина) (Спб., 1911; 2-е изд.: Берлин, 1921); «Любовь» (Берлин, из-во «Град Китеж», 1922); «Царство Сатаны» (Берлин, б. г.).
Еще известно о Родионове. Что был он страстный антисемит и оставался им до последнего вздоха. Архиепископ Иоанн Сан-Францискский (он же — князь Д. Шаховской, он же — поэт Странник) в письме генералу П. Н. Краснову, предостерегая об опасностях юдофобства, рассказал о смерти писателя:
«Вот бедняк Ив. Ал. Родионов, пред кончиной своей, вздумал „перетолковывать“ Апокалипсис, сообразно своим идеям; и — сын его Гермоген, мне рассказывал, что нельзя передать, до чего УЖАСНА была кончина его отца. Буквально, словно какой-то невероятный ужас диавольский вздыбил Ивана Ал., после чего он упал бездыханным… Мы предупреждали Ив. Ал., что Слово Божие есть меч обоюдоострый…»[21].
С генералом П. Н. Красновым мы вступаем в самую волнующую область нашего повествования — Область Войска Донского. Дело в том, что генерал знаком был с Родионовым не понаслышке: еще в 1918 году Краснов поручил ему издавать газету Всевеликого Войска Донского «Донской край». Чести этой Родионов удостоился как за «Наше преступление», так и за безупречное происхождение — был он донской казак и казачий есаул[22].
Казак, антибольшевик, в самой гуще событий… Такому человеку только «Тихий Дон» и писать!
Беда, однако, в том, что Родионов сразу по следам событий обо всем этом и написал: повесть «Жертвы вечерние (не вымысел, а действительность)» (Берлин, 1922). Не напиши он этой повести, был бы кандидатом в авторы «Тихого Дона» не хуже других…
«Жертвы вечерние» — повествование о жертвах гражданской войны на Юге и о причинах войны. На всем протяжении книги главный герой, юный казачий офицер, в долгих беседах с возлюбленной обнажает тайные пружины творящихся безобразий — жиды и масоны… Это то, что касается идеологии. А вот — художественные особенности:
«Его (Чернецова. — Б.-С.) легендарные победы окрылили надеждами всех тех, кто стоял на стороне порядка и государственности, кто ненавидел злую разрушительную силу, кто хотел спасения казачества, а через него и всей России. Все лучшие надежды и чаяния сосредоточились главным образом на одном Чернецове, он являлся всеми признанным антибольшевистским вождем…»
Это вам не «Тихий Дон» …Ох, не «Тихий Дон»!..
Что из всего этого следует? Ясно, что Родионов «Тихого Дона» не писал и написать не мог (в этом отношении он очень близок к Шолохову)… Но самое главное — Горький! Из рассказа Шкапы можно сделать однозначный вывод: ни сам Горький, ни его ближайшее окружение имени подлинного автора романа не знали, хотя понимали (не могли не понять), что был он не Шолохов, а белогвардеец.
«Тихий Дон»!.. Как будто на одном «Тихим Доне» зиждется меркнущая слава Шолохова, — есть ведь еще «Поднятая целина»!
Правда, злопыхатели нет-нет да и тявкнут, что, мол, «Поднятая целина» хуже «Тихого Дона». Что значит — хуже? Где доказательства?
Возьмем хоть первую книгу «Целины», главу, скажем, 21-ю:
«По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 — целины. Под зябь осенью было вспахано — еще единоличным порядком — 643 гектара, озимого жита посеяно 210 га. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и масличным культурам следующим порядком: пшеницы — 667 гектаров, жита — 210, ячменя — 108, овса — 50, проса — 65, кукурузы — 167, подсолнуха — 45, конопли — 13. Итого — 1325 га плюс 91 га отведенной под бахчи песчаной земли, простиравшейся на юг от Гремячего Лога до Ужачиной балки.
На расширенном производственном совещании, состоявшемся 12 февраля и собравшем более 40 человек колхозного актива, стоял вопрос о создании семенного фонда, о нормах выработки на полевых работах, о ремонте инвентаря к севу и о выделении из фуражных запасов брони на время весенних полевых работ.
По совету Якова Лукича, Давыдов предложил засыпать семенной пшеницы круглым числом по семи пудов на гектар, всего — 4669 пудов».
Да!.. И ведь это не просто подвернувшийся под руку отрывок — это один из трех образцов романа, которые Шолохов, гордясь собой, отобрал для публикации в «Правде». Чтоб все увидели, как он умеет!
Вот еще кусок, из той же 21-й главы, в том виде, как он 15 февраля 1932 года появился в «Правде» (№ 45, с. 3):
«После долгих споров остановились на следующей суточной норме вспашки:
Твердой земли на плуг…0,60 гектара.
Мягкой земли на плуг…0,75 гектара.
И по высеву для садилок:
11-рядной… 3 гектара.
13-рядной… 4 гектара.
17-рядной… 4 гектара.
При общем наличии в Гремячем Логу 184 пар быков и 73 лошадей план весеннего сева не был напряженным. Об этом так и заявил Яков Лукич…»
Это что такое?! Что за жанр такой? Да ведь это — протокол! Ей-Богу — протокол. Общего собрания колхозного актива.
И, главное, никаких сомнений в авторстве. Почему? А потому, что биографы раскопали самый ранний образец шолоховской прозы — об установлении величины посевов, каковая величина устанавливалась:
«путем агитации в одном случае, путем обмера — в другом и, наконец, путем того, что при даче показаний и опросе относительно посева местный хуторской пролетариат сопротивопоставлялся с более зажиточным классом посевщиков».
Это произведение хранится в Шахтинском филиале Госархива Ростовской области (фонд Р-760, ед. хр. 209, л. 13 об.) и представляет собой обязательный реферат, который 16-летний Миша Шолохов писал, обучаясь в феврале-апреле 1922 года на курсах продинспекторов[23].
Читая такое, испытываешь гордость за Шолохова, и через 10 лет не изменившего своей творческой манере. С другой, правда, стороны, будит это чтение какое-то бешенство, когда тебя уверяют, что протокол, реферат и «Тихий Дон» выводила одна и та же рука.
Но вот Солженицын в третьем томе «Очерков литературной жизни», десять страниц посвятив разбору этой литературной завали и тому, как послушно исполнял Шолохов социальный заказ, вдруг восклицает: «А пейзажи?… такое нечасто и во всей русской литературе найдешь»[24].
Тут же и пример: «Под самой тучевой подошвой, кренясь, ловя распростертыми крылами воздушную струю, плыл на восток ворон. Бело вспыхнула молния… уронив горловой баритонистый клекот… сквозь оперенье его крыл со свистом и буреподобным гулом рвется воздух… сухим треском ударил гром…»
И не один такой пейзаж в книге. Нет — вот и «месяц золотой насечкой на сизо-стальной кольчуге неба», лиса мышкует, конь без всадника, могильный курган…
«Впрочем, — спохватывается Солженицын, — с этими пейзажами — такая странность. Замечаешь: а почему ж эта великолепная туча никак не связана ни с настроением главы? ни с окружающими событиями? как будто она и не намочила никого?.. Ее можно перенести на несколько глав раньше или позже — и так же будет стоять…»
Но ведь, замечает Солженицын, и все другие пейзажи — мороз или таяние — тоже «свободно переставляемы»!
Однако такая свобода передвижения дается не всем. Вот, например, глава 34-я. Начинается она с описания могильного кургана. Тут же подходит Макар Нагульнов. Его только что из партии исключили. Вот он и подумывает: а не застрелиться ли мне, в самом деле?! Классический образец прямой и обратной связи пейзажа и настроения.
Вглядимся, впрочем, в курган. При этом вглядимся в него не по книжному тексту и даже не по журнальной публикации[25]… Рукопись, конечно, как водится, пропала, но тут такое чудо приключилось — отыскались 155 страниц наборной машинописи с шолоховской правкой. Вот к этой допечатной редакции