― есаул Калмыков или его убийца Бунчук, полковник Чернецов и его убийца Подтёлков…
Такого уровня объективности («встать над красными и белыми») мечтали достичь многие писатели (Михаил Булгаков, например), но и Автору «Тихого Дона» он дался нелегко.
Остановимся на одной из смертей ― двойной смерти красных казаков Фёдора Подтёлкова и Михаила Кривошлыкова (кн. 2, ч. 5, гл. 30):
«[…] один из офицеров ловким ударом выбил из-под ног Подтёлкова табурет. Всё большое грузное тело его, вихнувшись, рванулось вниз, а ноги достигли земли. Он приподнялся на цыпочки, упираясь в сырую притолоченную землю большими пальцами босых ног […] Изо рта его обильно пошла слюна.
[…] Кривошлыкову не дали закончить речь: табурет вылетел из-под ног […] Сухой мускулистый Кривошлыков долго раскачивался, то сжимаясь в комок так, что согнутые колени касались подбородка, то вновь вытягивался судоргой… Он ещё жил в конвульсиях, ещё ворочал чёрным, упавшим на сторону языком, когда из-под ног Подтёлкова вторично вырвали табурет. Вновь грузно рванулось вниз тело, […] и опять кончики пальцев достали земли».
Детали данного описания мы отыскиваем в литературе 10-х годов:
«Когда Пётр перекинул верёвку через толстую ветвь раскидистого клёна, […] и быстро повернувшись к нему правым плечом, рванул её вниз, собака, вздёрнутая на дыбы, судорожно скорчив передние лапы, сделала усилие удержаться на взрытой под клёном земле, но повисла, едва касаясь её. Чёрно-лиловый язык её высунулся, обнажились в гримасе коралловые десны, дневной свет, отраженный в потухающих глазах виноградного цвета, стал тускнеть.
― Теперь молчи, не вякай, ― сказал Пётр, любивший шутить сумрачно».
Процитированный отрывок взят из рассказа Ивана Бунина «Последний день», опубликованного впервые в петербугской газете «Речь» (1913, № 47, 17 февраля), а затем включённого в авторский сборник «Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи 1912 ― 1913 гг.» (М., Кн-во писателей, 1913; по «Книжной летописи» проходит 9 ― 16 декабря). Сборнику был предпослан эпиграф: «Не прошла ещё древняя Русь…» (И. Аксаков).
В. Кранихфельд в рецензии на сборник немедленно отметил, что Бунин «цепко держится за корни жизни и, питаясь их целебными соками, продолжает неизменно расти в своём здоровом творчестве…» («Современный мир», 1913, № 11). Иная точка зрения была высказана А. Дерманом («Русское богатство», 1914, № 2), обратившим специальное внимание на рассказ «Последний день»:
«Да, всё это правда: и коралловые дёсны, и чёрно-лиловый язык, и глаза виноградного цвета, но за этими частными правдами чувствуется какая-то большая общая неправда, которой невольно и законно сопротивляешься: «неправда» Бунина ― тот общий фон, на котором он пишет свои частно-правдивые (не всегда, впрочем) детали, а фон этот какое-то рассудочное и холодное отношение к изображаемому миру».
Слова «деталь» и «фон» достаточно ясно указывают на то, что критик противопоставляет Бунину как образец правильного подхода к делу ― да впрочем, Дерман этого и не скрывает ― Чехова, который раньше Бунина открыл «зверства и жестокости» русской деревни, однако у Чехова была «правда в фоне», которой у Бунина нет.
Любопытно, что Автор «Тихого Дона» словно полемизирует с «Русским богатством» ― у Бунина берутся именно детали. Однако у Автора романа мог быть и другой мотив обратиться к рассказу «Последний день» ― сразу за описанием казни борзых у Бунина следует рассказ о повешении людей:
«― Собак что, и людей, какие позамечательнее, и то многих казнят, ― сказал Пётр. […] Мне солдаты рассказывали. Сделают с ночи висельницу, а на рассвете приведут этого самого злодея, палач мешок ему на голову наденет и подымет на резиновом канате. Доктор подойдет, глянет и сейчас говорит, удавился или нет… Тут же под висельницей и могила. […]
― А за что же их казнят?
― Понятно, не за хорошее. За всякие разноверия, за начальство, за разбой. Не буянь, не воруй…»
Можно предположить, что импульсом обращения к рассказу Бунина был импульс символический: «Собаке ― собачья смерть!», иными словами, Подтёлков и Кривошлыков, с точки зрения Автора, ― красные собаки. Авторское отношение определяет и точку зрения персонажа ― см. слова Григория Мелехова, обращенные к Подтёлкову:
«― […] Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить!»
Мелехов, в данном эпизоде, относится к Подтёлкову, как к живодёру, попавшему в руки живодёров.
Но круг актуальных литературных реминисценций не исчерпывается Буниным:
«Верёвка едва выдерживала шестипудовую тяжесть: потрескивая у перекладины, она тихо качалась, и, повинуясь её ритмическому ходу, раскачивался Подтёлков, поворачиваясь во все стороны, словно показывая убийцам своё багрово-чёрное лицо и грудь, залитую горячими потоками слюны и слез».
Ср.:
«[…] Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над Иерусалимом; и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне ― точно и городу и пустыне хотел он показать Иуду из Кариота, предателя ― одинокого в жестокой участи своей».
Цитата эта взята, понятное дело, из повести Л. Андреева «Иуда Искариот и Другие» (сб. «Знание», XVI. СПб., 1907). Как и в предыдущем случае, Авторскую оценку Подтёлкова как Иуды подтверждают персонажи:
(гл. 28) ― Что мы сделаем с теми предателями родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество? […]
― Расстрелять! Всех! […] Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть ― убить!… Убить!.. Распять их!..»
(гл. 30) Григорий Мелехов Подтёлкову: «Отходился ты, председатель московского совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал!»
Враг народа
Осип Давыдович Штокман, слесарь, член РСДРП (б), появившийся впервые во 2-й части романа (книга 1) и погибший от рук солдат мятежного Сердобского полка в части 6-й (книга 3), привлёк внимание Д*, давшего в «Стремени «Тихого Дона» глубокую и верную характеристику этого образа.
Ключевая для образа сцена ― поездка Штокмана на повозке Федота Бодовскова (в дальнейшем приговорённого Штокманом к расстрелу) из станицы Вёшенской в хутор Татарский:
«[…] на гребне, в коричневом бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий намётанно-зоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дудаков (дроф. ― Б. С.).
― Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вон они ходют… ― вздохнул, указывая пальцем.
― Не вижу, ― сознался пассажир, подслеповато моргая» (кн. 1, ч. 2, гл. 4).
Можно согласиться с Д*, писавшим, что «так же подслеповато, как на дудаков, глядит Штокман и на Федота, а затем […] с такой же близорукостью […] на весь казачий быт-обиход» (с.44).
Замечание Д*, «что в глазах автора лица, подобные Штокману, не являются созидателями нового, но лишь тупыми фанатиками затверженных идей», можно подкрепить цитатой из главы 16-й (ч. 2): «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твёрдых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии», точнее более ранним и менее шолоховским вариантом этого фрагмента: «[…] в твёрдых, словно заученных фразах […]».
Такая трактовка образа находит, по мнению Д*, подтверждение в самом имени персонажа: «Жестокость смысловой сути в самой фамилии: Stock (палка, немецк.)» (с. 46). Немецкая этимология кажется здесь тем более оправданной ввиду того, что в первых изданиях романа Штокман происходил не из латышей, а из немцев: «Дед из немцев происходил».
Тем не менее, выбор такого имени автором романа, если не допускать только, что это был Шолохов с его звериным невежеством, с несомненностью указывает на один-единственный источник ― пьесу Генриха Ибсена «Доктор Штокман (Враг народа)».
Объяснение тому факту, что большевик Штокман унаследовал имя норвежского врача, мы находим в специфической судьбе пьесы Ибсена в России. Дело в том, что «в то тревожное политическое время ― до первой революции ― было сильно в обществе чувство протеста». Публика «жадно искала героя, бесстрашно говорящего правду, воспрещённую властями и цензурой». Первым таким героем и стал доктор Штокман в исполнении К. С. Станиславского, которому принадлежит и процитированное выше высказывание.
Успех сопутствовал «Доктору Штокману» в Москве, но на гастролях в Петербурге в 1901 году Московский Художественный театр показал спектакль в обстановке уже вовсе необычной. В начале года у Казанского собора состоялась студенческая демонстрация, разогнанная специально вызванными казаками. На таком фоне и проходил спектакль. «Ввиду печальных событий дня, ― вспоминал Станиславский, ― театральный зал был до крайности возбуждён и ловил малейший намек на свободу, откликался на всякое слово протеста Штокмана. То и дело, притом в самых неожиданных местах, среди действия раздавались взрывы тенденциозных рукоплесканий. Это был политический спектакль», ― заключает Станиславский, хотя «мы, исполнители пьесы и ролей, стоя на сцене, не думали о политике».
Станиславский особо отмечает, что ничего революционного в пьесе не было, напротив: «герой презирает сплоченное большинство и восхваляет индивидуальность отдельных людей, которым он хотел бы передать управление жизнью. Но Штокман протестует, Штокман смело говорит правду, ― и этого было достаточно, чтобы сделать из него политического героя».
Вывод Станиславского: «Нужна была революционная пьеса, ― и «Штокмана» превратили в таковую»[10].
Таким образом, выбор фамилии Штокман для наименования героя романа свидетельствует, по-видимому, о том, что Автор «Тихого Дона» рассматривает свой персонаж как фигуру отрицательную, антидемократическую