— Передаем важное правительственное сообщение.
— Есть! — воскликнул Хмельницкий и пододвинул репродуктор поближе к Ворошилову. — Может, наушники приладить? Я и наушники прихватил.
— Не надо, слышимость хорошая.
— Товарищи! — продолжал диктор. — Сегодня, двадцатого июля, рано утром с одного из подмосковных аэродромов отправился тяжелый одномоторный самолет советской конструкции в беспримерный в истории авиации беспосадочный рейс: Москва — Дальний Восток!
Диктор сделал паузу.
— Состоялся! — возбужденно сказал Ворошилов. — Вы понимаете, мои друзья, что свершилось? Полетели! Тс…
Диктор продолжал:
— С разрешения правительства Наркоматом тяжелой промышленности организован беспосадочный перелет на дальность десять-одиннадцать тысяч километров по маршруту Москва — Баренцево море — Земля Франца Иосифа — мыс Челюскина — Петропавловск-Камчатский — Николаевск-на-Амуре — Рухлово — Чита.
…Экипаж самолета: первый пилот — летчик-испытатель товарищ Чкалов Валерий Павлович, второй пилот — летчик-испытатель товарищ Байдуков Георгий Филиппович, штурман — товарищ Беляков Александр Васильевич.
…Самолет АНТ-25, на котором совершается перелет, построен Центральным аэрогидродинамическим институтом (ЦАГИ) и представляет собой свободнонесущий моноплан с большим размахом крыльев, снабженный одним мотором М-34 советской конструкции…
Таня от волнения прижала к пылающим щекам ладони, а у Тимура заколотилось в груди. Даже здесь прозвучала фамилия отца и два особо чтимых в их семье пункта: Москва — Чита!
Ворошилов, взволнованный сообщением, встал, прошелся взад-вперед и повторил трижды:
— Герои, герои, герои!
Хмельницкий схватил ружье, вынул из сумки патроны и, вложив в казенник, триумфально возвестил:
— Отсалютуем отважным капитанам пятого океана!
«Гах-х-х! Гах-х-х!»
Переломив ружье, заслал третий патрон.
«Гах-х-х!»
Эхо заметалось в скалах: «Ах-ах… ах-х-х!»
Высоко над ближней скалой снялся потревоженный орел с орленком. Взмахнув могучими крыльями, он, не снижаясь, описал над утесом широкий круг; орленок, не отставая, летел следом — так самолет вытягивает на буксире в нужную высоту планер, чтобы там отпустить его в вольный полет.
Вернулись из похода к вечеру — в приподнятом настроении, возбужденные, с охапками альпийских цветов…
На следующее утро Ворошилов вышел из своей комнаты в маршальском кителе, и брат с сестрой поняли: отпуск Климента Ефремовича прервался. Он подошел к ним, развел руки и обнял сразу обоих:
— Вы отдыхайте, набирайтесь сил, а мне пора в Москву. — И, глядя в окно, подумал вслух: — А они летят… Они почти у цели… И главную суть их подвига, надо полагать, уже поняли те, кому это в первую очередь следует понять…
Тимур и Таня слушали, затаив дыхание, а маршал привлек их головы к себе и по-отцовски поцеловал в светлые, все еще пахнущие горным ветром волосы…
«Да, это началось тогда, в горах…» — и мысль оборвалась: в коридоре ходко прозвучали знакомые шаги. Одернув китель, Тимур быстро пошел к выходу, но с порога обернулся и взглянул на фотографию. То ли ему хотелось в это поверить, то ли просто померещилось, но он отчетливо увидел: отец одобрительно подмигнул.
Возвращаясь домой, Климент Ефремович обычно заходил в небольшую комнату, на стенах которой висели картины почти с одним и тем же сюжетом: ослепительное цветение деревьев и трав. Так и казалось, что в комнате вот-вот зажужжат пчелы. Маршал любил отдыхать в этом уголке кремлевской квартиры. Радующая глаз пестрота напоминала ему сады юга, степи родной Луганщины. И Тимур, не раз входивший в ту комнату — и когда хотел полистать кипу свежих газет и журналов, и когда, как сейчас, под вечер, возникала потребность в чем-либо посоветоваться с Климентом Ефремовичем, — всегда возвращался из «домашнего сада» ободренным, окрыленным…
«Окрыленным! — сдерживая волнение, подумал Тимур, останавливаясь у двери, за которой никогда — ни летом, ни зимой — не прекращалось буйное цветение полей, лугов и садов. Бодрясь, мысленно подтрунил над собой: — Сейчас маршал тебя окрылит!» И потянул дверь на себя:
— Разрешите, Климент Ефремович?
— Прошу, Тимурок, прошу!
Входя, Тимур успел заметить, как голова Климента Ефремовича медленно отстранилась от спинки кресла: видимо, минуту-другую Ворошилов сидел, запрокинув голову, — думал о чем-то или просто отдыхал. В другой раз Тимур обязательно бы спросил: не помешал ли? Теперь же решил действовать немедленно, попытался лишь оценить настроение.
«Лицо утомленное, но не сердитое — по нему не поймешь, доволен или нет он мной после визита к нему школьного начальства».
— Климент Ефремович, прошу выслушать меня. Это очень важно.
Ворошилов сел поудобнее, положил руки на стол.
— Важно… Раз важно, садись, вот здесь, рядом. Слушаю тебя, Тимурок. — Но тот продолжал стоять — вытянувшийся, напряженный, с заметно побледневшим лицом. — Чего ты стоишь, присаживайся.
— Разрешите, я стоя.
Ворошилов смотрел на Тимура — высокого, статного, подтянутого, с прямым, твердым взглядом.
«Понимаю, — догадался маршал. — Понимаю, почему он надумал вот так, во всей своей строевой красе, стоять передо мной: всем своим видом хочет напомнить, что сильным стал, крепким и закаленным, способным преодолеть любые тяготы, которые могут возникнуть и обязательно возникнут перед каждым, кто избрал себе нелегкий путь в небо». Думал так и смотрел на своего подопечного, а в памяти живо возник тот далекий день, когда Тимур впервые высказался о своей мечте стать летчиком. Тогда он тоже точно так, как сегодня, постучал, вошел и стал перед ним — заметно подросший, серьезный, решительный. Тогда горела только настольная лампа, свет, приглушенный абажуром, сглаживал тени, и лицо Тимура показалось ему особенно красивым — голубоглазое, открытое, с тревожным румянцем на худощавых щеках.
— Климент Ефремович, — заговорил он зазвеневшим голосом. — Я пришел, чтобы сообщить вам…
Официальность такого обращения Ворошилов попытался сбить шуткой и тоном гоголевского городничего докончил за Тимура:
— …пренеприятное известие.
Тимур не улыбнулся, не среагировал на шутку, и пришлось положить цветной карандаш на раскрытую папку с почтой: «Что-то стряслось».
— Я пришел, — твердо повторил Тимур, — чтобы сообщить вам о своем решении… учиться на летчика. — И сразу же уточнил: — На военного летчика. — Румянец загустел, д глаза стали еще шире, отчаянно распахнулись. Помолчав, для убедительности дополнил: — Решение мое окончательное, Климент Ефремович, и я готов объяснить почему.
— Так-так… окончательное, — вслед за Тимуром раздумчиво повторил Ворошилов. — А «почему» — объяснять не надо, и так ясно. — Взял из пачки газет, сдвинутых на угол стола, верхнюю и развернул ее: — Вот! Три русских богатыря, шагающих сейчас по Америке. Те самые, о которых ты впервые услышал в горах Кавказа. Они воодушевили?
— Не только они, но и… вы.
— Я? — Спросил, а рука непроизвольно потянулась к коротко подстриженным усам. — Что-то запамятовал…
Тимур, не меняя выражения лица, напомнил: в одной из своих недавних речей нарком обороны призвал советскую молодежь идти в авиацию.
— Было такое, Тимурок, было! — воскликнул он тогда и стремительно встал. Обхватил Тимура за плечи, потянул к дивану: — Присядем все же. Разговор, вижу, серьезный.
Сели. И он не снял рук с плеч воспитанника, чувствуя их юношескую туговатую крепость. Тогда-то впервые и понял, что Тимурок уже не тот мальчик, каким представлялся ему все эти годы, а порывистый, пытливый подросток. Ну конечно же, окончил семилетку и, как другие его сверстники, серьезно задумался над вечным вопросом юности — кем быть?
— Но ты еще не окончил десятилетку, — напомнил он Тимуру. — Договоримся так: отложим разговор о выборе военной профессии на три года. Согласен? — Тимур промолчал: неопределенность ответа его не удовлетворяла. — Раздумываешь: учиться дальше или нет?
— Только учиться! Но я должен знать, что вы мое решение одобряете… Для меня это очень важно.
— А для меня важно было узнать то, что ты сказал сейчас: только учиться!.. Хочу, чтобы Тимур, сын моего лучшего боевого друга, был достойным своего отца. И я все сделаю, чтоб так оно и было. Надеюсь, ты в этом мне поможешь.
Тимур тогда ушел серьезный, задумчивый, а он, утомленный нелегким минувшим днем в наркомате обороны и прихвативший на дом недочитанную на службе почту, продолжал сидеть на диване, озабоченный состоявшимся разговором. Он почему-то не мог представить Тимура в роли военного летчика. Кого угодно, даже сына Петра, он мог спокойно увидеть в форме пилота, но только не его, Тимку.
«Почему?» — напряженно думал он тогда, прикрыв отяжелевшие веки. В памяти сразу же возникло бледное лицо Михаила Васильевича, из глубины лет донесся его приглушенный, но твердый голос: «Обещай мне, если я умру под ножом, позаботиться о семье… о детях». Даже вздрогнул и открыл глаза — так явственно прозвучало эхо знакомого голоса.
«Вот почему…»
И еще припомнилось, что в то лето Тимуру не повезло: закаляясь холодной водой, сквозняками, простудился, затемпературил и был уложен в постель.
— Как же так, Тимурок? — в тот же вечер спросил он, присаживаясь у его кровати, а сам пристально вглядывался в лицо с обострившимися скулами и неровным румянцем.
— Осечка, Климент Ефремович, — виновато улыбнулся Тимур.
— А может, промах? Знаешь, что мне Чкалов сказал? Он признался: в ту минуту, когда они пересекали Полюс Неприступности и послали радиограмму: «Экипаж чувствует себя хорошо», на самом же деле были в тяжелом положении — самолет их так обледенел, что каким-то чудом держался в небе и летел вперед. А чудом-то, Тимурок, были три чудо-богатыря, а при них первоклассное мастерство, находчивость, воля к победе и железное их здоровье.
Он посмотрел в широко открытые, лихорадочно поблескивающие глаза Тимура и, выдержав паузу, твердо сказал:
— Чтобы стать летчиком, а тем более военным, надо обладать не только глубокими знаниями, но и тем самым железным здоровьем. Здоровьем атлета! — И, отечески, пожав горячую кисть Тимура, внушительно проговорил, желая вложить