— Бенедикта, — с усилием произнес я, — вбей в свою башку — у меня нет того, что ты хочешь. Я преподаватель, и это все. Я преподаю свою программу, а по дороге пытаюсь научить детей, как быть хорошими людьми. И это все.
Она удостоила меня одним из своих холодных, без всякого выражения взглядов.
— Жалко, что никто не позаботился научить тебя самого, как быть хорошим человеком.
— Пардон?
— За год до того, как ушел, Хей дважды пробовал позвонить тебе, и оба раза ты послал его куда подальше. У нас ведь есть записи. Не слишком милый способ обращаться со старым другом, Мартышка.
Я догадался, что именно поэтому они заявились ко мне.
— Не слишком-то вежливо — подслушивать чужие телефонные разговоры.
Она рассмеялась над такой причудливой концепцией вежливости и вытащила кассету из пистолета.
— Прорва людей ищет Хея. — Она убрала оружие и кассету в чемодан и закрыла крышку. — Не у всех такое чувство юмора, как у меня.
Я вдруг понял, что дрожу.
— Ну, будем надеяться, что мы найдем его первыми.
— И лучше тебе надеяться, чтобы это оказалось правдой. Хей не переметнулся на другую сторону — мы бы узнали, если б он объявился в какой-то чужой организации. Он озверел. Как бешеный слон, понимаешь? Как тигр. Нам надо остановить его, прежде чем он не сотворил какую-нибудь глупость.
— А кто остановит тебя, прежде чем ты не сотворишь какую-нибудь глупость?
Запихивая чемодан обратно под кровать, она снова улыбнулась мне той же тонкой улыбкой:
— Совсем никто. Приятно, правда?
Думаю, это и есть прогресс. Двадцать лет назад, когда японцы записали личность орангутанга в тысячу с лишним терабайт, устройство для записи помещалось в небольшой автомобиль. Теперь его можно положить в чемодан. Я предвижу день, когда его можно будет унести с собой в кармане.
Однако, очевидно, при этой процедуре все еще нет способа избежать травмы. Применяемая электрохимическая стимуляция либо прямо убивает субъекта, либо оставляет его с серьезно поврежденным мозгом. По этой причине данная техника применяется либо к людям, которые в любом случае уже умирают, либо, как во многих штатах Америки, в качестве наказания за серьезные преступления, связанные с убийством. Дистилляция личности. Взлом. Вместо того, чтобы сажать людей на электрический стул, они просто записывают их личность и кладут на полку.
Как-то раз в институте у нас появился такой взломщик, данный взаймы, как составная часть научного проекта. Будучи любопытным, я воспользовался возможностью и спустился в лабораторию посмотреть.
Железо оказалось неинтересным, похоже на обычную голограммную консоль, подключенную к парочке безликих маленьких ящиков, а в них заключалась личность десятилетней девочки-датчанки, умиравшей от лейкемии. Отец был богатым промышленником и, чтобы не потерять свою маленькую девочку навсегда, он ее взломал.
Невозможно пересказать, чем это оказалось в действительности монструозно хитроумная запись. Фактически я говорил с реальной девочкой, словно мы вели разговор, сидя рядом. Английским девочка владела великолепно, хотя говорила с акцентом; в своей реальной жизни по-английски она говорить не умела, однако к результату взлома была добавлена вторичная программа обучения языку.
Мы разговаривали долго. Так долго, что я прозевал свою очередную лекцию. Но я не могу в точности вспомнить, о чем же мы толковали, только помню, что для меня этот разговор оказался одним из самых тягостных и огорчительных переживаний в жизни. Если бы я был отцом этой девочки, думаю, я бы лучше дал умереть ей естественной смертью.
— Это что-то вроде Святого Грааля, комбинация биологии и технологии.
Мы сидели в холле Барбикен-Центра. В большом зале шел концерт английской народной музыки и «Фантазия Зеленых Рукавов» Воана изливалась из динамиков, расставленных по холлу. Хей в конце концов перестал говорить о технологии и биологии и начал рассказывать о некромантии, о материях из страны фей, управляемой всецело разумом, который не является ни полностью органическим, ни полностью неорганическим.
— На прошлой неделе я был в Аризоне, — сказал он. — Они изобрели такой маленький робот, размером с пылинку. Его невозможно увидеть без микроскопа. Энергию он получает, подключаясь к электрическому потенциалу мышечных волокон. Чтобы вырезать его из кусочков кремний-хитинового гибрида, они воспользовались лазером на свободных электронах.
— Звучит жутко.
Я огляделся в пустом холле. Один из служителей Центра ходил между столами, собирая кофейные чашки и бокалы, оставленные посетителями в антракте.
— Всего около гигабайта бортовой памяти, конечно, но ему и не надо быть особенно умным. Несколько тысяч таких роботов можно впрыснуть в блокированное кровяное русло и они просто будут ходить кругами, очищая артерии от бляшек.
— А как же отторжение?
Отторжение он отмел напрочь.
— Даешь им покрытие из миметического белка, и тело считает, что они принадлежат ему.
— Понятно. — Я закурил сигару.
— Я сильно ненавижу Лондон, — сказал он, искоса оглядевшись.
— Что?
— Лондон. Гнусный и чудовищный город. Не понимаю, как ты можешь здесь жить.
Я задумался.
— Да, — сказал я наконец, — да, я тоже не понимаю.
Он посмотрел налево. В нескольких метрах его телохранитель Майкл читал программу вечера в Барбикене, одновременно следя за убирающим служителем. Он заартачился и не позволил нам усесться на Озерной стороне — все эти балконы и окна, взирающие на нас, прекрасное укрытие для снайпера. Майкл относился к своей работе очень серьезно.
— Взгляни на этого хмыря, — сказал Хей. — Человек компании до самых хромосом. Понимаешь, они их клонируют. Выращивают в чанах. В их телах нет ни одной трахнутой свободно думающей клетки.
Я взглянул на Хея, но невозможно было сказать, шутит он или нет.
— Приятно сознавать, что о тебе так заботятся, — беспечно сказал я.
Он фыркнул. Он изменился с тех пор, как я видел его в последний раз, то есть как раз перед тем, как он начал работать на новых хозяев. Он стал… ну, я не знаю, бесцветным, что ли. Скучным. Наверное, это просто не бросающиеся в глаза вельветовые брюки цвета древесного угля, черная водолазка и незаметный темно-синий плащ, что рекомендовал ему носить человек из службы безопасности, чтобы стать менее заметным, однако, вдобавок казалось, что жизнерадостность тоже покинула его. Лицо его истончилось, стало каким-то страдальческим, он стал лысеть на манер приятного сумасшедшего профессора, и он носил очки, как у Джона Леннона, скорее для форсу, чем для исправления усиливающегося астигматизма.
— Ты выглядишь усталым.
Он пожал плечами.
— Чем больше дел, тем меньше времени. — Он задумчиво посмотрел на Майкла. — И столько людей мешают.
— Наверное, и я выгляжу не лучше.
Он изнуренно улыбнулся мне.
— Взгляни-ка на нас, Мартышка. Два старика сидят и удивляются, почему мир так гнусен и страшен. Мой прадед говорил то же самое приятелям, выходя из клуба для работяг.
— Не знаю, чему ты удивляешься, но я привык к тому, что мир гнусен и страшен.
Как будто в этом была разница.
— Слишком много молодых, — сказал он, кивая самому себе. — И все хотят действовать. И с каждым годом их все больше.
— Мы не старики, — сказал я.
— Извини, Мартышка, но мы старики.
— Если начнешь рыдать, я уйду.
Он ухмыльнулся.
— Добрый старый Мартышка, всегда способный постоять за своих приятелей.
— Да, это я.
Он взглянул на мою сигару.
— Ты думал когда-нибудь, что значит быть мертвым?
— Похоже на учительство в общеобразовательной школе Внешнего Лондона. Но, наверное, меньше вероятность быть избитому.
— Знаешь, Мартышка, люди, наверное, устают от твоего умного рта.
— Знаю.
— Хотя, в самом деле. Думаешь, существуют Небеса? Послежизнь?
— Тир-на-нОгг? — спросил я, и был рад, наконец, увидеть, что он смеется. — О боже мой, надеюсь, что нет.
— Когда я умру, — сказал он так, словно решил это только что, — я отдам все свои деньги на благотворительность.
Я почти спросил, что он имеет в виду, но он вдруг пустился в описание того, как растения обладают рудиментарной нервной системой, как разнообразные программируемые биотехкомпоненты могут теперь собраться в нечто представляющее собой молекулярный компьютер, и как скоро станет возможным имплантировать их в людей. Потом подошел Майкл, и поездка Хея в Лондон закончилась, и это был последний раз, кода я вообще видел его, толкающего стеклянные двери Барбикена и выходящего на морось раннего октябрьского вечера.
— Это было семь лет назад. И с тех пор вы держали его взаперти.
— Он не должен был рассказывать тебе о куче вещей, — сказала Бенедикта. — Материал о нанотехе семь лет назад был еще секретным.
— Я, конечно, отправился прямо к вашим конкурентам и пересказал им все, что он выболтал мне, вот почему я сейчас такой богатый.
Мы сидели в нашем номере отеля. Она — на постели, а я на моем спальном мешке на полу, глядя на нее снизу вверх, что весьма мило суммировало наши взаимоотношения.
— Знаешь, он был голый, — сказала она, глядя поверх меня в окно.
— Извини, что?
Она посмотрела на меня.
— Хей. Он вывел из строя видеосистему в Грантбридже, но у нас были еще камеры, установленные так, что он не мог до них добраться, поэтому у нас есть одно его фото, когда он выходит наружу. Кроме оранжевого парика, он был совершенно голым.
Я уставился на нее.
Она склонила голову ко мне:
— Есть идеи по этому поводу?
Я обнаружил, что улыбаюсь:
— Он расстраивался, что лысеет.
Бенедикта вздохнула. Идиот Мартышка. Клоун Мартышка. Не стоит брать его всерьез.
— Вот так мы узнали об экранах. Мы смогли вычислить их присутствие из того, что произошло, синтезировать сценарий событий, но фотография это окончательно подтвердила. Он прикрыл париком провода, маленькие коробочки и бог знает, что еще. Парик мы потом нашли на дереве в двух милях от дома.