«Если человек сделает пролом в доме, то перед этим проломом его должно убить и закопать».
«Если раб скажет своему господину: „Ты не мой господин“, то господин должен отрезать ему ухо».
«Если врач сделает человеку тяжелый надрез бронзовым ножом и причинит смерть человеку, или вскроет нарыв в глазу человека и повредит глаз, то ему должно отрубить кисть руки».
Ну и, само собой, библейский закон талиона «душу за душу, око за око, зуб за зуб», тоже взят оттуда. Зря, что ли, евреи в вавилонском пленении столько лет просидели. Впитали дух цивилизации в полной мере.
— Пусть выходят по одному! — сказал я Филону, с тоской слушая обиженно бурчащее брюхо.
Я мог выгнать всех, поесть и лечь спать, но горящие наивной надеждой глаза людей задели меня за живое. Да мне же кусок в горло теперь не полезет. Я должен принести сюда истинное правосудие! В общем, во мне пробудились самые высокие чувства, помноженные на административное рвение.
Народ запрудил небольшую площадь перед входом во дворец, а я устроился поудобнее в своем кресле, которое слуги уже вытащили на улицу. Рыбаки с Сифноса в набедренных повязках, купцы из Угарита, щеголяющие длинными платьями, отделанными пурпуром, и даже несколько невесть откуда взявшихся хананеев, обмотанных кусками ткани, напоминающими индийское сари, — все они смотрели на меня жадными взглядами, в которых читалось восторженное обожание. У меня даже голова немного закружилась.
— Начинайте! — величественно взмахнул я рукой, напоминая самому себе гибрид царя Соломона и Людовика IX, сидящего под дубом в Венсенском лесу.
— Господин!
Вперед вышли два тощих мужичка в набедренных повязках и коза, которую один из них волок за рога. Коза идти не хотела ни в какую и испуганно блеяла, подозревая меня в самых худших намерениях. Ищущие справедливости толкались и бранились до тех пор, пока Абарис не подошел и не отвесил каждому из них по затрещине, после чего разговор перешел в деловое русло.
— Это моя коза! — безапелляционно заявил первый.
— Нет, моя! — заорал второй. — Рассуди нас, царь! Скажи, чья это коза?
Этот кейс был мне знаком по множеству описанных в литературе случаев, и поэтому я справился влет.
— Отведите козу в город, — сказал я стражнику. — Коза сама найдет свой дом. Обманщику отрежь левое ухо и прибей к двери, чтобы все знали, кто там живет.
— Это не моя коза! — испуганно заорал тот, кто тащил несчастное животное за рога. — Похожа только! Спасибо, царь, за твою мудрость! Если бы не ты, я бы…
Последние слова он прокричал, уже проталкиваясь к воротам через изрядно поредевшую толпу. Еще человек двадцать предпочли ретироваться вместе с ним. Интересно, почему бы это. Остальные зашумели одобрительно, видимо, такой подход к розыску домашних животных оказался для моего острова инновационным.
— Стой! — сказал я Филону и показал на жертвенник у входа в мегарон. — Зажги его, и пусть каждый перед тем, как задать свой вопрос, принесет клятву именем бога Поседао, что не солжет ни в одном слове. И что он готов к тому, что великий бог покарает его, если он соврет даже в мыслях. Я сначала высеку лжеца, отрежу ему ухо, а потом отправлю на три года в серебряную шахту. Он будет работать день напролет за кусок лепешки.
Через пять минут жертвенник весело полыхал, облизывая языками пламени каменные края, а во дворе осталось всего трое из тех, кто искал моего правосудия. Вдова, которой нечем было кормить детей, безутешный отец, у которого за долги отнимали любимую дочь, и купец, который одолжил зерно голодающей семье рыбака. Первую бабу я отправил ткать полотно в мастерскую Креусы, а за рыбака просто погасил долг. Теперь он должен мне.
— Уф-ф! — я с надеждой глянул на собственного писца. — Все?
— Вы очень быстро управились, царственный, — удивленно осмотрел он пустой двор. — Не ожидал. Покойный басилей, хм… так не мог.
— Собери все обычаи и законы, — устало сказал я. Есть хотелось просто неимоверно. — Приведи стариков. Пусть вспомнят примеры справедливого суда, и суда неправедного.
— Зачем, царственный? — осторожно поинтересовался писец.
— Единый закон будем делать, — вздохнул я. — Пока у меня один остров, я могу сам рассудить людей, а если у меня их будут десять? Или двадцать? Или пятьдесят?
— У вас что, будет пятьдесят островов? — Филон смотрел на меня со священным ужасом, а его пухлые щеки задрожали, словно холодец.
— Я это вслух сказал, да? — недовольно пробурчал я. — Пусть обед подают. Есть хочу. А потом позови того сирийца, которому я велел выбить клейма на кусочках серебра.
— И что это? — с подозрением спросил я здешнего ювелира, который от скудости заказов временно переквалифицировался в резчика штемпелей и в монетного мастера.
— Это то, что вы заказывали, господин, — развел руками низенький щуплый сириец, перебравшийся сюда с разоренного побережья. — Простите, но я не умею делать такого. Уж как вышло!
Сорок четыре семечка рожкового дерева — сикль. Двадцать два семечка — драхма. Именно ее я и держал сейчас на ладони, удивляясь на редкость корявой работе. Наверное, мастера-резчики шедевральных по исполнению печатей еще где-то есть, но точно не этом острове. Все мои мечты разбились о прозу жизни, и вместо героического меня в рогатом шлеме на небольшой серебряной фасолинке выбили что-то вроде бычьей головы, что как бы смутно намекало на связь с богом Поседао, символом которого и служило означенное животное.
— Ладно, показывай обол, — обреченно махнул я рукой.
Драхма — монета крупная, а я заказывал еще и размен. Мастер протянул мне толстенький, с неровными краями кружок, размером чуть меньше ногтя мизинца. На его аверсе выбили трезубец, еще один символ упомянутого бога, и он получился довольно удачно. И впрямь, тяжело испортить такую фактуру. Чувствую, что на этом моя денежная реформа закончится. Я перевернул монеты и полюбовался незнакомой надписью. На реверсе драхмы я разместил аккадские клинышки, которые торжественно возвещали, что это половина сикля, а на оболе — что это одна двенадцатая часть сикля. Писать на языке ахейцев я не стал, потому как эту письменность знали только слуги местных басилеев, да и то не все. А вот шанс, что какой-нибудь купец поймет клинопись, есть, и немалый. Вот такие тут реалии.
Почему не введена десятичная система? Я честно попытался, но столкнулся с полнейшим непониманием купеческого сообщества. И Рапану, и Кулли, и другие уважаемые люди заявили, что такой счет противен обычаям, и что богом Набу заповедано делить все на три и на дюжины. И что у них в голове не укладывается, как это надо десятками считать. Они сойдут с ума из полной дюжины все время вычитать два, да еще и помнить об этом. И вообще, им моя затея без надобности, потому как серебро один хрен будут на весах взвешивать, хоть ты там сто быков нарисуй. И все это при том, что чиновники в микенских дворцах десятичной системой расчудесно пользовались. Только мало их, как тех декабристов, и страшно далеки они от народа.
Тьфу! Я потом с этим разберусь, тем более что шестая часть драхмы — это цена кувшина дешевого вина или одного хлеба. И мне, хоть убей, придется привязываться к этим величинам.
Купцам деньги пока без надобности, а вот мне без них просто петля. У меня две сотни вояк, которым я должен платить, а лучше, чем серебро, для этой цели ничего не придумать. Во-первых, у меня его много, а во-вторых, нужно же развивать товарно-денежные отношения. Сейчас, когда нет войны и добычи, каждый воин обходится мне шесть драхм в месяц плюс кормежка. Это в разы меньше, чем платили в классической Греции, но у меня и так от желающих отбоя нет. Тут вообще серебром платить не принято, люди за еду работают. И даже за нее умирают.
Первое жалование воинам я выплатил через неделю, выдав пробную партию денег вместо витой проволоки. Народ здесь довольно консервативный, но когда я увидел, как один мой пращник за обол договорился с какой-то разбитной вдовушкой из местных, то понял, что дело пошло на лад, хотя и не без погрешностей. Примерно половина новой монеты тут же пошла в переплавку и превратилась в привычные браслеты, ибо нечего такому богатству пропадать. А вот остальное понемногу пошло в оборот, в основном через женщин с пониженной социальной ответственностью, цена ласки которых тут же стала стандартной. Один обол за сеанс любви, потому как два — это слишком много, а меньше монеты пока нет. Я вздохнул. Гемиоболы раньше чеканили, конечно, но пусть хоть так. А то вдруг цена соития упадет, и это вызовет недовольство не только дам, живущих на моем острове, но и их на глазах богатеющих мужей. Так можно и бунт получить. Те же бабы уже ввели в оборот кошели на завязочке, чтобы там хранить свои накопления, а потом такими же обзавелись воины, которые все как один начали покупать их у торговцев, хвастаясь друг перед другом богатством вышивки. Их носили на шее, под туникой, или заворачивали в слой ткани набедренной повязки, чтобы спрятать от злого глаза.
— Простите, царственный, но нам пора начинать, — мой писец, который тащил под мышкой деловые записи дворца, просунул голову в дверь.
— Царицу позови, — сказал я. — Она тоже будет учиться.
Филон, мой управляющий, с лица которого не сходит выражение уныния с тех самых пор, как я решил освоить местную грамоту, передал приказание рабыне, и та побежала в покои жены. Креуса без восторга отнеслась к моему капризу, который, вдобавок, отвлекает ее от вышивки, но противиться не посмела. Она пришла тут же и села за стол, словно прилежная ученица. На ее личике застыло выражение скуки и покорности судьбе. А вот меня томило нетерпение, ведь несмотря на опыт прошлой жизни, линейного письма В я не знал. Это довольно специфическая штука, и специалистов по ней всегда было немного.
— Итак, — похоронным голосом сказал Филон, который не без оснований подозревал, что его ждет скорая ревизия. Он нарисовал палочкой на вощеной дощечке кружок, в который вписан крест. — Это звук МА, царственные.