Не успела защелкнуться пряжка, как корабль опять тряхнуло, на этот раз еще более жестоко. Что-то вылетело из люка за ее спиной и ударило по обзорному иллюминатору. Тот покрылся сетью трещин.
Сирокко швырнуло вперед, словно в испытаниях на прочность пристяжного ремня. Из люка вынырнул кислородный баллон и взрезал паутину трещин на стекле. Иллюминатор разлетелся вдребезги — но звук умчался прочь вместе с острыми стеклянными ножиками, что плясали, удаляясь, перед глазами Сирокко. Все незакрепленные предметы в кабине подпрыгивали и неслись в жуткую зазубренную пасть, которая была некогда иллюминатором.
Кровь бросилась в лицо Сирокко, когда она повисла над черной бездонной дырой. В солнечном свете лениво вращались крупные предметы.
Вот прямо перед глазами, где ему вовсе не полагалось быть, оказался машинный отсек «Мастера Кольца». Сирокко заметила торчащий обломок соединительного стержня. Корабль, ее корабль разваливался на куски.
— О, черт, — выдавила Сирокко — и в памяти живо возник фрагмент слышанной однажды записи полетного регистратора некоей авиалинии. Эти самые слова проревел пилот за секунду до столкновения, когда отчетливо понял, что вот-вот погибнет. Это же поняла и Сирокко — не менее отчетливо.
С тупым ужасом Сирокко наблюдала за тварью, что опутала двигатели немыслимым количеством щупалец. Это напоминало старинную гравюру: португальский военный корабль, на который напал кракен. Красиво и бесшумно рванул топливный бак. Мир, родной мир Сирокко распадался на куски — без единого звука, не оставляя следа. Стремительно рассеивались клубы сжиженного газа. А тварь, казалось, ничего и не замечала.
Другие щупальца взяли в оборот остальные части корабля. Дальнобойная антенна была почти снесена, но медленно продолжала двигаться, хотя и полуразрушенная.
— Живое, — прошептала Сирокко. — Оно живое.
— Что ты сказала? — Билл обеими руками пытался удержаться за приборную панель. К креслу-то он был пристегнут надежно — а вот болты, крепившие само кресло к полу, не выдержали.
Корабль вновь содрогнулся — и кресло Сирокко оторвалось от пола. Край панели придавил ей бедра, и она закричала, пытаясь освободиться из ремней.
— Рокки, все трещит по швам. — Сирокко не узнала голоса, но безошибочно почувствовала в нем страх. Удвоив усилия, она сумела одной рукой отстегнуть ремень, другой удерживаясь за панель. Опустевшее кресло неторопливо проплыло среди обломков, чуть задержалось в раме разбитого иллюминатора и вылетело в космическое пространство.
Поначалу Сирокко решила, что у нее сломаны ноги, но вскоре обнаружила, что может двигать ими. Боль немного утихла, когда она собрала остатки сил, чтобы помочь Биллу выбраться из кресла. Помощь пришла слишком поздно: глаза его были закрыты, лоб залит кровью. Когда обмякшее тело безвольно перекатилось на панель управления, стала видна вмятина в шлеме. Сперва Сирокко попыталась ухватить Билла за бедро, затем ее руки скользнули по щиколотке, по ботинку — а он все падал, падал и падал в облако сверкающих осколков, в блестящий стеклянный пролом.
Сирокко пришла в себя под панелью управления. Она потрясла головой, не в состоянии вспомнить, как ее туда занесло. Но сила торможения сейчас уже была не так велика. Фемида успешно привела «Мастера Кольца», или, вернее, то, что от него осталось, к скорости своего вращения.
Все молчали. Из наушников ее шлема доносилось прерывистое дыхание — но ни единого слова. Сказать было нечего, а вопли и проклятия истощились. С трудом поднявшись, Сирокко ухватилась за край люка над головой, подтянулась и поплелась сквозь хаос.
Освещение не работало, но солнечный свет, врываясь через пролом в стене, выхватывал из мрака разбитое оборудование. Сирокко брела по обломкам, и одетые в скафандры фигуры уходили с ее пути. В голове пульсировало. Один глаз так заплыл, что уже не открывался.
Нанесенный ущерб оказался чудовищен. Страшно было думать, сколько времени требовал ремонт.
— Мне нужен исчерпывающий доклад по всем отделениям, — сказала Сирокко, ни к кому конкретно не обращаясь. — Проектировщики явно не предназначали корабль для испытаний такого рода.
На ногах были только трое. Одна фигура стояла на коленях в углу, держа за руку кого-то лежащего под обломками.
— Ноги. Не могу. Не могу двинуться.
— Кто это сказал? — выкрикнула Сирокко и замотала головой, пытаясь отогнать головокружение, но добившись, естественно, обратного. — Кельвин, займись ранеными. А я пока посмотрю, что можно сделать с кораблем.
— Есть, капитан.
Никто не двинулся с места, и Сирокко подивилась, почему. Все наблюдали за ней. Что их так заинтересовало?
— Если понадоблюсь, я у себя в кабине. Мне… что-то нехорошо.
Одна из нечетких фигур двинулась ей навстречу. Сирокко шагнула в сторону, пытаясь избежать столкновения — и нога ушла под пол. Все тело пронзила боль.
— Оно уже влезает. Вон там. Видишь? Оно за тобой.
— Где?
— Ничего не вижу… Господи, вижу…
— Кто это сказал? Всем молчать! На этом канале нужна полная тишина!
— Оглянись! Оно у тебя за спиной!
— Кто это сказал? — Сирокко покрылась испариной. Что-то подбиралось к ней сзади — она это чувствовала. Такие твари как раз и прокрадываются в спальню, когда там выключают свет. Нет, не крыса — гораздо хуже! Без лица — одна слизь и холодные, липкие лапы… Мертвая, мертвая, мертвая тварь! Сирокко ощупью двигалась в багровом мраке, а позади нее в лужице солнечного света извивалось змееподобное нечто.
Рука обхватила что-то твердое. Сирокко сжала это в кулаке и, едва тварь приблизилась, начала рубить — еще и еще, вверх-вниз, снова и снова, пока существо вспыхивало в поле зрения.
Нет, так эту тварь не прикончить. Щупальце обвило талию и поволокло.
Облаченные в скафандры фигуры прыгали и метались в тесном отсеке, но щупальца стреляли волокнами, липкими, как горячая смола. Комната была опутана ими. Что-то ухватило Сирокко за ноги и силилось разорвать надвое, будто птичью вилочку. Подобной боли было не представить, но она все рубила и кромсала проклятое щупальце — пока не полетела в разверстый люк, в колодец, в лестничный проем — в черную бездну беспамятства.
Глава 4
Света не было.
Даже за этот кусочек негативных знаний можно было уцепиться. Осознание того, что обволакивающая темнота была результатом отсутствия чего-то, называемого светом, значило для нее больше, чем она могла поверить когда-то — когда время состояло для нее из последовательных моментов, подобных бусинкам, нанизанным на шнурок. Теперь же бусинки просыпались сквозь пальцы. И заново расположились в пародии на причинность.
Все нуждается в контексте. Чтобы темнота хоть что-то значила, нужна память о свете. А память эта угасла.
Случившееся раньше повторялось снова. Иногда происходила самоидентификация бесплотного сознания. Гораздо чаще — просто осознание.
Она находилась в брюхе зверя.
(Вот только какого?)
Не вспомнить. Но это непременно вернется. Все возвращается — если ждать достаточно долго. А ждать очень просто. Тысячелетия здесь значили не больше микросекунд. Слоистые пирамиды времени лежали в руинах.
Ее звали Сирокко.
(Что такое сирокко?)
«Сир-рок-ко. Не то горячий ветер из пустыни, не то старая модель фольксвагена. Мама так и не сказала, что имела в виду». Таков был ее обычный ответ. Она вспомнила, как произносила его — почти ощутила, как неосязаемые губы оформляют бессмысленные слова.
«Зови меня капитан Джонс».
(Капитан чего? Каких еще джонс?)
Исследовательского космического корабля «Мастер кольца», корабля для глубокого исследования космического пространства, корабля, направляющегося к Сатурну с семью астронавтами на борту. Одного из членов экипажа звали Габи Плоджит…
(Кто…)
И еще… еще одного… Билл…
(Что за сочетание звуков?)
Это имя висело на кончике языка. Язык — это такое мягкое, мясистое… бывает во рту. А рот… Мгновение назад она это помнила… Но что такое мгновение? Понятие. Вроде света. Чем бы он ни был.
Света не было. А раньше он был? Да, конечно… Так-так, ничего-ничего, держи, держи эту мысль, не упускай. Света не было, и ничего другого тоже не было. А что вообще бывает другое?
Ага! Ни запаха. Ни вкуса. Ни осязания. Никакого ощущения тела. Ни даже ощущения паралича.
Сирокко! Ее зовут Сирокко.
«Мастер Кольца». Сатурн. Фемида. Билл.
Все разом вернулось — и спустя долю секунды она вновь начала жить. Вначале показалось — она сойдет с ума от наплыва впечатлений, — и с этой мыслью пришло другое, более позднее воспоминание. Такое уже бывало. Недавно она об этом вспоминала, но тогда все ускользнуло. Она уже сходила с ума — и не раз.
Зацепка была слаба, но другой просто не находилось. Она поняла, где находится, и поняла характер проблемы.
Феномен этот выявили в прошедшем столетии. Оденьте человека в неопреновый костюм, заклейте ему глаза, ограничьте его движения так, чтобы он не мог себя коснуться, исключите из окружения все звуки и оставьте его плавать в теплой воде. Еще лучше — в невесомости. Есть усовершенствования вроде внутривенного питания и устранения запахов — но они уже не так необходимы.
И результаты окажутся поразительными. Первыми подопытными были летчики-испытатели — люди бывалые, рассудительные и уверенные в себе. Двадцать четыре часа сенсорной депривации обращали их в безвольных младенцев. Более длительные промежутки времени вне ощущений были просто опасны. Разум постепенно извращал немногие воздействия: сердцебиение, запах неопрена, давление воды.
Сирокко была знакома с испытаниями. Двенадцать часов сенсорной депривации составляли часть ее подготовки. Поэтому она знала, что если достаточно долго искать, можно обнаружить собственное дыхание. А дыхание — это уже нечто, чем можно управлять; сделать его, к примеру, аритмичным. Она попыталась дышать как можно чаще, попыталась покашлять. И ничего не вышло.
Тогда давление. Если нечто ее удерживает, значит, можно оказать ему противодействие — хотя бы почувствовать его, каким бы ничтожным оно ни было. Выделяя одну мышцу за другой, представляя себе, где и как они крепятся, Сирокко пыталась напрячься. Достаточно было хотя бы дернуть губой. Это сразу развеяло бы крепнущие опасения, что она просто-напросто мертва.