— Проходите, Седов. Присядьте, расслабьтесь, я скоро закончу, — пригласил он меня, разглядывая из-под густых бровей.
Ну уж нет, хитрый ты старый жук! На это я не поведусь ни в коем случае. Никакого расслабления! Только ровная походка и кол в заднице до самого затылка, не дающий ссутулиться!..
И в таком виде я просижу столько, сколько надо!
Всё же я не только девятнадцатилетний мальчик Федя. Ещё я старый силовик, который сам такое с молодыми практиковал.
Не дождёшься, Максимиан Менеевич.
Том 1Глава 5
Из дневника мальчика Феди, написанного на неизвестном языке
Энергия! Вот основное отличие этого мира от прошлого. В прошлом мире всё зиждилось на электричестве. А, следовательно, ценилось то, из чего это самое электричество можно было добыть: уголь, нефть, газ, уран, солнце, ветер — всё в дело шло. Мне кажется, если бы в том мире можно было легко добыть энергию из реголита, Луну уже копали бы всем миром.
Здесь всё иначе, хотя и электричество есть, и двигатель внутреннего сгорания известен. Но самая дорогая энергия тут иная. Та, которая есть у меченых. Именно вопросами её хранения, преобразования и накопления местные учёные и озабочены. Потому что именно она дарит здешней энергетике такую фантастическую эффективность, о какой в моей прошлой жизни и мечтать не могли.
Есть, конечно, прототипы и «бестеневой» техники, которую я знал по прошлой жизни. Но это так, баловство. «Тенька» используется везде: от простейшей электроники до обычной батарейки. Она как правильная приправа: щепотка той же соли делает всю еду вкуснее. Вот и «тенька» способна превратить обычную батарейку в блок питания космического корабля.
Утрирую, конечно… Но Феде тут подарили пару лет назад радиоуправляемый автомобиль, который в первые несколько месяцев всем двором гоняли — так до сих пор батарейку менять ни разу не пришлось.
— Кхм… Угу… — старший голова Военного Приказа Соболев Максимиан Менеевич уже десять минут пытался заставить меня нервничать.
Сначала просто читал личное дело, хмуро поглядывая из-под густых бровей. Если бы я расслабленно уселся в мягкое кресло, как было предложено ранее — уже давно бы чувствовал себя не в своей тарелке, пытаясь принять вид строгой гимназистки на приёме в борделе. Вот только в мягком кресле, в котором можно утонуть, такое не получится…
Но я-то тёртый калач! Точнее, мой Андрей — тёртый калач. Он вообще-то в курсе всех этих приёмов. Плавали, знаем!
«Проходите, чувствуйте себя как дома, можно даже закурить», — сказал следователь НКВД врагу народа, направляя лампу в лицо.
Так что я сразу занял позицию не в кресле, которых перед рабочим местом его сиятельства Соболева было аж две штуки, а на одном из стульчиков, которые стояли за небольшим вытянутым столом. То есть сразу обозначил, что я тут не титулованный гость, а обычный подчинённый. Титулами Соболева не удивить — он их в детстве вместо молочной смеси жрал.
Кабинет у его сиятельства был, конечно, шикарный. Здоровенная комната метров, наверно, на двадцать квадратных. Стол хозяина стоял напротив двери, в углу. Тут фен-шуями не увлекаются, вот и не испытывают моральных терзаний от подобной планировки.
Зато кабинет, благодаря такому расположению стола, чётко делился на две части. Вдоль одной стены шла гостевая зона с теми самыми креслами и удобным журнальным столиком, на котором стоял графин с янтарной жидкостью. А вторая часть — рабочая, для совещаний: с вытянутым столом и шестью стульями.
Выбирая себе место, я предпочёл усреднённый вариант. Уселся на один из стульев в рабочей зоне, развернув его так, чтобы смотреть на хозяина кабинета.
Спина прямая, лицо спокойно-отрешённое. И по сторонам поглядываю, чтобы, значит, интерес изобразить. Мне же девятнадцать лет! И я в таком высоком кабинете впервые. Поэтому никакой внутренней расслабленности я изначально не чувствовал, а многозначительные взгляды Соболева мог слегка игнорировать — и так до предела напряжён.
Вот и пришлось его сиятельству переходить к усиленным методам нагнетания саспенса, как сказали бы в моей прошлой жизни.
Он стал покашливать, а потом ещё и «угукать». Читает-читает, а затем вдруг горло прочистит, скажет это своё: «Угу!», зыркнет на меня — и снова читать. Каюсь, вот тут я пару раз не удержался и поёрзал задницей по дорогой обивке стула. Неуютно-то как, а⁈
Дело Соболев читал ну уж очень вдумчиво. И это при том, что оно у меня было тоньше гимназического доклада по природоведению. Полевая мышь или кармыш и то куда интереснее, чем обычная человеческая особь из пригорода Ишима, поступившая на обычную военную службу. Нечего там настолько долго читать, не-че-го!..
— Ну что же… Поздравляю, ваше благородие, с получением второго сердца… — проговорил, наконец, голова, закрывая тонкую папочку и внимательно глядя на меня.
А я, по заветам из прошлой жизни, состроил вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальство не смущать:
— Благодарю, ваше сиятельство!
— Служил хорошо, без серьёзных нареканий, — продолжил Соболев, разглядывая меня, как какую-то букашку на стекле под микроскопом. — Хотя история с обстриженными и покрашенными в белый кустами шиповника… Хм… Молодость.
Ну вот какой подлец донёс, а? Замяли ведь этот наш прикол… Ну подшутили самую малость над ребятами в дозоре, было дело… Но зачем в личное дело-то это заносить? Или, может, там ещё и листик со свидетельскими показаниями имеется?
— Мы вот в своё время тоже дурака валяли… — доверительно признался Соболев. — Тоже потом скандалы заминать приходилось. А потом они всё равно всплывают…
Ешь глазами начальство, Федя! Ешь глазами начальство!
Ах да! Спроси, что делали-то! Прояви, так сказать, живой интерес.
— А какие шутки использовали, ваше сиятельство? — он всё равно не ответит, но если я не поинтересуюсь, а понимающе улыбнусь, то вся история с моим возрастом посыплется, как карточный домик.
— Не скажу! — ухмыльнулся Соболев. — Сами придумывайте.
Помолчали. Я продолжал преданно смотреть на голову, а тот явно раздумывал, как бы ещё меня помучить. Само собой, я его этими своими трюками не провёл: мужику на вид лет шестьдесят-семьдесят. Хотя с возможностями, которые есть у аристократов — может, и вообще целая сотня. И видел он за всю жизнь таких, как я, десятки тысяч.
Но есть определённые правила поведения. И их неукоснительное соблюдение — это что-то вроде ритуала. Если тебе девятнадцать лет, ты рядовой воин армии Руси и пандидактионов не заканчивал — делать умное лицо, что называется, западло. Не надо в таком возрасте слишком умным быть. Чревато это. И слишком подозрительно.
А вот лихим — надо. И придурковатым — желательно.
Я ведь и в том приколе с кустами участвовал для поддержания реноме. Дурацких приколов мне и в жизни Андрея хватило с головой. Но если я, молодой солдат, ни разу на какую-нибудь дурь не подпишусь — это повод для сотрудников Тайного Приказа повнимательнее ко мне присмотреться.
— Тяжело там пришлось? Да, вой? — зашёл Соболев с другой стороны.
Подленько зашёл… Не положено так заходить. Что там на передке было — на передке и должно остаться. Мои переживания, моя боль, моё тревожно-депрессивное расстройство и флэшбеки… Это всё моё! Это личное, только для меня! И ещё немного — для лекаря, чтобы таблетку дал для нормализации сна…
А для начальства — это долг воина и мужчины. Который ты либо выполнил, либо не выполнил. А большего начальству знать необязательно. Мы убивали — нас убивали. Я выжил. Точка. Но отвечать что-то надо, и эмоций подпустить желательно…
— Неожиданно было, ваше сиятельство… — я постарался сделать вид, будто сдерживаюсь, что, собственно, было не так уж далеко от правды. — Но мы выполняли долг.
— И выполнили, — одобрительно кивнул Соболев.
Перед тем как я вошёл в этот кабинет, его хозяин с гарантией успел узнать, что случилось с моим десятком и моей сотней. Просто не мог этим не поинтересоваться. Он ищет мои болевые точки. Пытается нащупать и надавить, чтобы я начал тут верещать, пуская слёзы, сопли и раскрывая душу.
И это будет худшим, что я могу сделать.
Такие никому не нужны. Такие эмоциональные тряпки завтра сядут в кабаке, накидаются по самые брови — и выложат военные тайны первому встречному-поперечному. И плевать, что в девяти случаях из десяти этот самый встречный-поперечный будет из Тайного Приказа. В одном-то, самом последнем случае, это действительно будет тот, кому ничего нельзя рассказывать.
— Матери своей сам новости сообщишь? — снова рубанул по больной мозоли Соболев. — Или нам подсуетиться?
Знают они о моей семье всё… Даже больше, чем я сам знаю… Знают и характер матери, и её отношение к двусердым. И про дядю моего знают. И про отца. Всё они знают. И будут использовать.
— Сам сообщу, ваше сиятельство! — бодро ответил я.
— Не прибьёт? — хмыкнул Соболев. — Она у тебя дама с характером…
— Так я по телефону сообщу, ваше сиятельство! За двести вёрст не дотянется! — всё так же бодро и лихо ответил я.
— Я бы на твоём месте не был так уверен, — отозвался голова.
А я и не уверен. Но отвечать тут ничего не надо. Разве что улыбнуться и руками развести: мол, бой план покажет. Сначала долбанём — а там посмотрим.
— К родителям друга своего пока не суйся… — Соболев снова поднимал те темы, которые были наиболее болезненными.
И делал это расчётливо, изображая заботу о молодом вое. Но при этом прощупывал, зараза, со всех сторон. Егор был мне дорог. Хороший парень, честный, весёлый и верный. Таких друзей, если появились, терять нельзя. А я — потерял.
— Похоронку мы сами донесём, — выдержав паузу, добавил Соболев. — Сейчас им тебя видеть не надо.
Я кивнул, соглашаясь:
— Так точно, ваше сиятельство!
Братьев и сестёр у Егора не было. Редкое явление для этой Руси, к слову. Стараются заводить трёх-четырёх детей. Смертность тут, местами, высокая. Вроде и медицина на высоте, и лекари двусердые есть… А всё равно вечная война собирает свою жатву.