Я ещё помнил запах свежеоструганных досок и стук отцовского молотка. Гвозди были длинные, с ребристым краем. Отец забивал их, а потом обрезал острые кончики и сгибал. И хорошо сделал, надо сказать! С тех пор ни одна доска не вывалилась.
Помню запах краски, когда мы с Софией красили этот забор. Чтобы выглядел наряднее. Чтобы даже зимой что-то зеленело за окном. Это было пять лет спустя, когда белая краска облупилась. Отец всё мечтал купить зелёную и перекрасить, да не успел.
Скамейка снаружи у забора. Мы часто сидели на ней с сестрой и ждали маму. А потом сбегали сюда от неё же.
Старая яблоня, которую я помню с самого моего рождения. Говорят, ей уже лет пятьдесят. Когда я был маленьким, яблок летом на ветвях вызревало гораздо больше.
Песочница… Её тоже отец сколотил. В этой песочнице успели повозиться все, без исключения, дети нашей семьи. И до сих пор там сиротливо лежало древнее ведёрко, которым удобно делать куличики. Видимо, самая младшая из девчонок ещё изредка играла.
Заросший ржавчиной велосипед отца… Остатки теплицы, где в самые тяжёлые времена удавалось вырастить немного овощей… Густые кусты малины… Вьюн, оплетающий трубу водостока… Крики мамы с кухни…
Всё это было знакомо с детства. И факт, что это всё придётся бросить, вызывал боль. Почти физическую.
— Не хочешь расставаться? — понимающе улыбнулась Авелина.
— Если прожил где-то почти всю жизнь… В общем, тяжело, конечно, но надо! — взял себя в руки я. — Я двусердый, а семья — моё слабое место.
— Так оно всегда и бывает, — кивнула Покровская.
— Идём, — решился я.
Вставил и повернул в замочной скважине затёртый до проплешин ключ. Из детской выглянули сестрёнки и брат. Увидели Покровскую и, застеснявшись, тут же нырнули обратно. Даже мне не помахали, засранцы мелкие…
— Никуда я не поеду! Нет! Тут я жила, тут и помру! — крики матери уже были хорошо различимы.
— Да ты о себе только и думаешь! — продолжала бой София. — А нам заодно, что ли, помирать? Мне и мелким, да? Я ещё пожить хочу!..
— Ничего с вами не будет! Ясно?
Надев тапочки, мы с Авелиной двинулись на голос мамы. И как-то так получилось, что девушка умудрилась, обогнав меня, войти первой. К этому моменту ссора на кухне приобрела воистину эпический размах. На полу даже лежали остатки разбитой тарелки и выкорчеванный из горшка цветок.
Местонахождение самого горшка я определить затруднился. Надеялся только, что он вот-вот не прилетит кому-нибудь в голову.
Обошлось. Мать стояла, уперев руки в бока, напротив входа. А София — спиной к нам, и её руки тоже были пусты.
— Никто… — мать осеклась, глядя на Авелину.
Сестра сердито сопела. Она ещё не понимала, с чего это родительница вдруг замолкла.
— Ты? Но ты же лет десять, как умерла… — наконец, жалобно проговорила мама. — И… И почему такая молодая?
Авелина улыбнулась и покачала головой. А я просто встал рядом, с удивлением наблюдая за происходящим.
— Ты её дочь, да? — догадалась мать.
— Да, Анна Петровна, я её дочь, — подтвердила Авелина.
София, наконец, повернулась в нашу сторону. Да так и замерла с открытым ртом.
— Авелина, да? — слабым голосом уточнила мать.
— Авелина, — кивнула Покровская.
— Зачем ты тут? — голос у моей мамы наполнился такой усталостью, что я испугался, как бы она прямо тут в обморок не свалилась. — Почему никак не отпустишь, а?
— Я всё отпустила, — сказала Авелина. — Я раздаю всё, что было у моего рода. Я последняя из всех Покровских. Фёдор, ваш сын, сказал мне, что надо жить дальше. И я решила жить дальше.
— Но зачем ты здесь? — снова спросила мать.
— Вы говорите, ничего не будет с вашими детьми? — Авелина чуть склонила голову. — Не обманывайте себя. Будет… Фёдор уже двусердый, и уже третьего ранга. Помните, что было, когда ваш брат стал двусердым?
— Я не хочу… — мать опустилась на табурет, поставив локоть на стол и подперев рукой голову.
Лежавшее на краю полотенце безвольно полетело на пол. Однако никто не наклонился его подобрать.
— Не хочу… Тут вся моя жизнь… — как заведённая, одними губами повторила мама.
— Посмотрите на меня, Анна Петровна, — попросила Авелина, и моя родительница, что удивительно, голову подняла. — Кого я вам напомнила, когда вошла?
— Твою мать.
— Когда у моей мамы был выбор, что спасти, дом или меня — она выбрала меня… — девушка осторожно подошла, шаркая тапочками, к столу и, обогнув Софию, села рядом с матерью. — Она сказала, что я всё, что у неё есть. А у вас есть гораздо больше, чем у неё… Зачем нужен пустой дом, полный воспоминаний о тех, кого не уберегли?
— Я уберегу! — решительно заявила моя мать и выпрямилась.
Сейчас они были похожи. Неуловимо похожи. Светловолосая Авелина, прямая как струна. Несломленная, принявшая одно из самых сложных решений в жизни.
И моя мать, прожившая большую часть жизни в иллюзиях, но тоже прямая и гордая. Седые волосы, забранные в хвост, холёное лицо…
Было в них что-то общее. Будто сделаны из одного теста. А ведь я никогда не обращал внимания на то, каким аристократично-красивым было лицо мамы. Она всегда была просто мамой. И только сейчас я понял, что прожил всю жизнь с дворянкой. Совсем бедной, отрёкшейся от своей сути, но не потерявшей породы. Её вообще сложно потерять.
— Когда Панкрат, тогда ещё с упрямыми каштановыми кудрями, и Тимофей по прозвищу Сирота собрали ватагу, чтобы идти на восток, они зашли в Покрова-на-Нерли. И оттуда отправились на восток. Когда они вдвоём вернулись из того памятного боя, Панкрат был седым как лунь, а Тимофей утверждал, что видел Богородицу, прикрывшую их с другом своим покровом…
Авелина говорила это тихо и… По-детски, что ли… Будто ребёнок рассказывает историю из любимой книжки.
— У обоих были чёрные шрамы на щеке… Царевич Алексей наградил их фамилиями и землями, отбитыми у отродий. Один стал Седовым. Другой — Покровским. Панкрат женился на Анне, сестре Покровского. А Тимофей на Елене, сестре Седова. Больше наши рода никогда не роднились. Они и так навсегда остались родными.
— Зачем ты всё это рассказываешь, девочка? — спросила моя мать, по щекам которой катились дорожки слёз. — Всё это забытая история, всё быльём поросло…
— Но вот же я, Покровская. Учусь вместе с Седовым. И говорю с Седовой, — Авелина улыбнулась горько и как-то светло. — Пять сотен лет прошло, и снова мы рядом. При этом ни я, ни Федя не выбирали, где учиться. И ведь так раз за разом. Поколение за поколением. Вы даже перебрались в Ишим, и всё равно мы встретились… Может, пора уже признать, что от судьбы не уйти? Рода связаны одной историей, самыми сердцами своими…
— Седовых больше нет, — покачала головой мать. — Мы стали другими. И сердца нет…
Авелина потянулась к коробу, который держала в руках, и достала металлическое яйцо. Вот натурально — гладкое такое, отливающее сталью… Она поставила яйцо на стол, а моя родительница, как заворожённая, уставилась на него.
На яйце был выбит текст. Только прочесть его я не мог. Слишком далеко стоял, а текст был старый. Ещё секунду серое яйцо лежало на столе, а потом оно натурально расширилось.
Стало больше и шире… А затем сократилось обратно.
— Два сердца бьются вместе! — тихо прошептала моя мама.
— Оно забилось, когда Федя прошёл третий кризис, — обернувшись, Авелина коротко посмотрела на меня. — Значит, второе тоже забилось.
— Оно пропало, — упрямо помотала головой мать.
— Пропало, но живо! — возразила Авелина, а потом повторила: — Два сердца бьются вместе.
Кажется, можно уже не любопытствовать, что за надпись на яйце… Думаю, я её только что два раза слышал.
— Если бы ваше сердце рода уничтожили, и моё не забилось бы, — Авелина покачала головой. — И теперь Седовы передо мной. Снова здесь, в княжестве. А значит, вам обязательно придут мстить. Как только поймут, что Федя — тот самый Седов. Как только не смогут пробить мою защиту — догадаются, что сердце Покровских снова бьётся. Тогда они напали не на моих родичей, а на ваш род. Им нужно было ваше сердце. Чтобы наше тоже перестало биться. Вы же видите… Эти сердца пять столетий назад связали нас крепче, чем кладку в крепостной стене…
Авелина бережно взяла яйцо и убрала его обратно в короб. А потом решительно поднялась и сказала:
— Лучше уж жить под защитой в Стрелецком углу. Я посижу в машине, хорошо?
Она вопросительно посмотрела на меня, а я задумчиво кивнул.
— Загоните машину во двор… — тихо проговорила мама. — Не надо её на улице ставить, у нас неспокойный угол… Федя, ты же знаешь, где ключ от ворот?
— В папином сарае, — кивнул я. — Хорошо. Сейчас приду обратно.
Мы с Авелиной вернулись в прихожую, надели уличную обувь и вышли. Я достал ключ из щели в досках сарая и открыл старый замок. Но для начала пришлось отодрать от него старую пластиковую бутылку: она расплавилась на солнце и намертво облепила железо. А затем я распахнул те самые ворота, что никогда раньше не открывались. Скрипели они при этом так, будто я весь забор выламываю. Даже сосед высунулся посмотреть, что у нас происходит.
Пока я заводил машину во двор, не удержался:
— Хотел бы я знать, о чём вы с ней…
— Если она сама не скажет, тогда, ладно, расскажу, — ответила Авелина. — Просто… Не я вам это должна была рассказывать.
— Ох уж эти дворяне! — я улыбнулся. — Я тоже таким стану?
— Не надо… Без этого можно обойтись! — усмехнулась Авелина.
Когда я уже закрывал ворота, на заднее сиденье скользнула сестра. Они с Авелиной о чём-то тихо заговорили, изредка бросая взгляды на окна дома. И, естественно, я не стал им мешать: вернулся к матери.
Она всё так же сидела за столом, невидящим взглядом сверля стену. Я сел туда, где до этого сидела Авелина, и посмотрел на женщину, которая меня родила.
— Ты, конечно, хочешь у меня что-то спросить, да?.. — тихо проговорила мама.
— Ну хотелось бы, конечно… Но я бы предпочёл это делать в новом доме, мам!