Плейшнер, с трудом составляя фразы заплетающимся языком и жестикулируя пальцами, говорит сидящей рядом Чесотке:
— Вот мой комбат, Галимов, спросит меня: «Лейтенант Плешаков, почему вы не были двое суток на службе?» А я ему: «А вы уберите сначала педерастов из части! Развели педерастов, как я приду на службу?» Вот ты как думаешь? — спросил он Чесотку.
— Гнида твой комбат, конь педальный! — брезгливо скривилась Чесотка. — Сам, наверное, дятел[10].
— Дятел, — утвердительно кивнул головой Плейшнер.
— Ну да! Развели дятлов, а я должен ходить на службу? Ты знаешь, как я тебя уважаю? Я же хотел быть тренером по плаванию. И невеста была у меня в Минске, Света. Вон ее фотография висит. Мастер спорта по гимнастике. Погибла в автокатастрофе на двадцатом километре минского шоссе.
— Не паси вола, Плейшнер, она же приезжала к тебе недавно, — сказала Чесотка. — Центровая такая девочка.
— Да, приезжала. Вроде она. Точь в точь, как она, не отличишь. Но я чую…
Лось отложил гитару и что-то бормотал, наклонясь к Шпале:
— Все пошло к черту! Я пьян, грязен, гнусен! Что мне осталось от одиночества? — Только самоуслада гнусностью и грязью… Это он растлил меня, будь он проклят! С этого и началась омерзительная душевная каша: пьянство, девчонки, скандалы, швырянье денег и поливание всего этого кошмарным соусом с кровушкой, — переживание под музыку. Вот что тянуло меня к Михаилу Михайловичу: он с упрямой сосредоточенностью, с блаженной, кривенькой улыбочкой изживал самого себя, горел в собственном чаду. Огонек был странненький — шипел и чадил, но Михаил Михайлович иного наслаждения не знал[11].
У Лося ко всем прочим его странностям еще феноменальная память. Это он цитирует по памяти что-то из Алексея Толстого, я уже слыхала когда-то раньше. И в шахматы Лось у любого выиграет. Кроме дяди Кеши. С Лосем как-то они сели играть, не на деньги, а так на интерес. Тяжелые были партии, долгие. Лось скрипел зубами, но дядя Кеша тогда выиграл все партии. Лось, помню, сильно огорчился, тогда его даже в местный вытрезвитель забрали. Потом приехал патруль и увез его на военном грузовике в комендатуру. Дело было летом, жара была страшная, так во дворе комендатуры Лося водой поливали. Он стоял в своей полевой форме, в портупее, фуражке и как-то по-детски улыбался, а солдат поливал его водой из шланга.
Затихает наш веселый карнавал. Все расселись по парам, мальчики с девочками. Я с Коляном, Плейшнер с Чесоткой, Лось со Шпалой и Бас с Буряткой. В наступившей тишине только слышно их бормотание:
— … Тогда пущу в ход руки, ноги, локти и зубы, — говорит Бас Бурятке, сопровождая свои слова лаконичными жестами. — Буду бить жестко, грамотно.
— Я совершил уголовное преступление: вчера на набережной встретил тайного агента большевиков, одного из убийц моей матушки, задушил его и бросил в Сену… — это Лось цитирует своего Толстого. Сидящая рядом Шпала внимательно слушает и молча кивает крупной головой.
— …Может, меня вчера ночью заменили на точную мою копию, понимаешь? Это совершенно невозможно проверить! — шепчет Плейшнер Чесотке. — А может, мы все возникли пять минут назад? Ты же знаешь, как я тебя уважаю?
— Ой, не паси вола, фуфло это, можешь потрогать меня…
— …Навел антенну локатора по телеприцелу на суслика и включил высокое напряжение. Суслик как запищит… — это рассуждает мой капитан Грей. — Если начхим будет мне в люк взрывпакеты бросать, я его лучом по яйцам… — вяло шлепает толстыми губами Колян. — Завтра в патруль по Борзе пойду заступать. Пойду на четвертый маршрут заступать, ага.
Четвертый маршрут патруля — это через вокзальный виадук, мимо хлебокомбината и рядом с моим домом.
— Ну так заходи ко мне, — говорю я так, между прочим. И взгляд из-под удлиненных ресниц сначала в угол, потом на нос, потом на предмет. «В угол, на нос, на предмет», — так говорит тетя Маша. Наверное, в ее время так делали девицы в ответ на приглашение кавалера на тур вальса. Называется «строить глазки». Ну, в мое время все кавалеры куда то подевались, а те, кто остались, вальса танцевать не умеют. А предмет — это вытаращенные болотные глаза моего военного друга Коляна Вислякова. Состроила я ему глазки, как положено, и продолжила:
— Чайку попьем, я пирог яблочный испеку. Тетка на ночную уйдет, что по городу тебе ночью шляться? Еще стрельнет кто-нибудь из-за забора обрезом.
Колян вскинул голову и сфокусировал на мне взгляд:
— А… Стрельнет. Пальнет, прямо в меня пальнет, в коммуниста… — Он нахмурил брови и потряс головой. — Но партия говорит: «Надо!» — и мы идем. Мы ведь смертники, Люсьен, жить нам два часа… — грустно сказал Вислый. — Но, если партия говорит: «Надо», значит, я приду. Жарь пирог, Люсьен, будем пить чай. Ага…
— Точно придешь? — спросила я.
— Слово офицера.
И опять Бас:
— … он заходит в санчасть и говорит: «Мы пришли!»
— Кто это «мы»? — спрашивает фельдшер.
— Я и триппер!
Бурятка смущенно захихикала и опустила раскосые глаза: китайским девочкам не пристало слушать такие пошлые анекдоты.
Чесотка сидит на коленях у Плейшнера и внимательно смотрит, как он, сжав кулак, медленно сгибает руку в локтевом суставе. Послышался слабый скрип.
— Люмбаго, — озадаченно пробормотал Плейшнер.
Лось опять потянул гитару. Пальцы путаются в блатном квадрате, он невидящим взглядом смотрит в одну точку и поет речитативом:
Ломает меня палач
На страх остальному люду,
А мне говорят: «Заплачь»,
А я говорю: «Не буду».
Голос Лося задрожал, он положил гитару и часто заморгал. Казалось, сейчас впрямь заплачет. Такое с ним случается иногда, с тех пор как его Наташка уехала.
Гитару подобрала сидящая рядом с Лосем Шпала. Дергая грубыми пальцами за три струны, она запела тонким голосом:
Пугал меня мусор, крыса позорная
Рассказывай, сука, с кем в деле была!
Но отвечала я гордо и смело:
«Это душевная тайна моя!»
Вдруг с улицы прямо под окнами раздались истошные крики. Похоже, дрались несколько человек. Бас вскочил со стула так, что сидевшая на его коленях Бурятка, как куль, осела задницей на пол. Выглянув в окно, Бас накинул телогрейку и стремительной качающейся походкой выскочил в дверь. Лось прильнул вслед за ним к мутному стеклу и увидел при свете полной луны несколько темных силуэтов, оглашавших окрестности жуткими воплями. Там был уже и Бас, молотящий без остановки короткими и мощными конечностями. Среди дерущихся выделялся верзила, который стоял немного в стороне и на которого никто не обращал внимания. Внезапно верзила истошно заорал:
— Ну все, пошел всех мочить! — и размахнулся увесистым кулаком.
В этот момент кто-то съездил ему с размаху в нос, верзила закачался и упал. Лось, не удовлетворившись ролью пассивного наблюдателя, тоже накинул забайкалку и вышел на улицу. К этому времени верзила успел подняться и опять размахивал кулаками. Лось как-то боком подобрался к нему и вроде несильно ткнул его под подбородок. Верзила, как подрубленный, вторично упал на асфальт. Лось трусцой вернулся в квартиру и снова прильнул к окну. Невезучий верзила к этому времени опять поднялся и очумело вертел головой, выкрикивая:
— Я не видел удара! Я не видел удара!
— Ага, ну так сейчас увидит, — сказал, потирая руки, Лось и опять двинулся к дверям. Но драка прекратилась так же внезапно, как и началась. В комнату ввалился разгоряченный Бас и стал с рычанием молотить кулаками по висевшим в прихожей шинелям.
— Бас — конченый человек, — пробормотал Вислый. — И Лось конченый. У Плейшнера чердак не в порядке. Потерянные для армии люди.
Все разом как-то замолчали. Наверное, на сегодня все сказано, все выкрикнуто и все спето. Ну что ж, до следующего раза, друзья. Сколько у меня уже было таких вечеров, тошно вспомнить.
В наступившей тишине стало слышно, как за стеной в соседней квартире заиграла гармошка. Какой-то грустный татарский мотив. Я знаю, что это за стеной играет замполит второго дивизиона майор Гаязов. Я вообще много чего знаю. И много чего помню. Оттого так тяжело просыпаться Люсе Невзоровой по кличке Люсьен. Особенно после сна о чудесном поезде, увозящем ее отсюда навсегда. Ах, если бы было можно вырвать эту память, вот как тот гнилой зуб, и выбросить ее в эмалированный тазик. Чтобы так: «цок-цок», — покатилась гнилая память по тазику. Чтобы я отдышалась, как тогда в поликлинике, вытерла слезы и пошла дальше. Но так не бывает. Может об этом и гнусавит татарская гармошка за стеной…
— Я Гаязова когда-нибудь урою! — скалит мокрый рот Баса. — В пасть гармошку засуну! Дятел гумозный… Доиграется…
Глава 4Прелюдия
Теперь, когда я знаю волшебное слово, ничего нельзя пускать на самотек. Висляков сказал, что идет в патруль, и я должна подготовиться. В смысле подготовить для Вислого харчи. Квашеная капуста, соленые огурчики, маринованные грузди — это у нас с Фигурой из «Садко» бартер такой. Она мне грибочки да соленья, а я ей говяжьи языки с работы. Кроме этого в холодильнике охлаждается бутылка из «Зеленого магазина» с перчиком на донышке. А еще шампанское и свечи, которые тетя Маша когда-то купила на случай пропадания света. Будет типа: «…мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавишей вуаль и зажигаем свечи». Рояля, правда, у нас с тетей Машей нет, но есть гитара. И я, как каждая воспитанная барышня, умею петь романсы, которым меня научила тетя Маша. Есть даже один неприличный:
Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз,
Джентльмены, бароны и леди,
Я за двадцать минут опьянеть не смогла
От стакана холодного бренди[12]