да нашего, да возблагодарим! Аллилуйя, аллилуйя…
– Есть хочу.
– Хочешь?
– Нет, это не буду.
– Ну, тогда мама сама доест.
Девочка примерно пяти лет, одетая в светло-розовое, словно лепестки сакуры, платье с короткими рукавами, недовольно кривится, глядя на мать, шагающую рядом. Вызывающее леопардовое платье женщины недвусмысленно намекает, что она работает в одном из ночных заведений.
Девушка в темно-синем костюме обгоняет их, цокая каблуками.
Внезапно крупные капли дождя начинают колотить по листьям сакуры – нынче она уже в полном цвету. На пешеходной дорожке со светлым покрытием, напоминающим изразец, капли то тут, то там оставляют черные пятна. Прохожие достают из сумок и раскрывают складные зонтики – красные, черные, в розовую крапинку, темно-синие с белой каемкой…
Несмотря на дождь, поток людей не ослабевает.
Две старушки, обе в одинаковых черных спортивных штанах и мешковатых рубашках, идут рядом под зонтиками и разговаривают.
– С утра было двадцать два градуса.
– Правда?
– А теперь, может, и не особо похолодало, но я что-то продрогла.
– Да, прохладненько!
– Рюдзи уж больно нахваливает готовку своей мачехи.
– Ох, как неприятно.
– Говорит, мол, и тебе не помешает у нее поучиться.
– Как же я ненавижу дождь!
– Что поделать – сезон начался. Будет лить еще с месяц.
– Как там, интересно, гортензия?
– Да нет ее пока.
– А дубы еще цветут?
– Нет же, с чего бы? Не время для них.
– Как-то все поменялось. По-моему, раньше здесь не было «Старбакса».
– Да, и атмосфера в целом более современная стала.
А вот аллея из деревьев сакуры…
Каждый год в районе десятого апреля ее наводняют желающие полюбоваться цветением.
В этот промежуток времени «охотиться за едой» нет никакой необходимости.
Посетители парка оставляли после себя множество недоеденных продуктов и недопитых бутылок, а листы винилового брезента, использованные в качестве подстилок, можно было потом целый год пускать на починку палаток, стенки которых периодически сминались или давали течь из-за дождя.
Сегодня понедельник – в зоопарке выходной…
Ни с дочерью, ни с сыном мы не ходили в зоопарк Уэно.
Когда я приехал на заработки в Токио в конце тридцать восьмого года Сёва[13], Ёко было пять лет, а Коити – всего три.
Панды появились в Уэно спустя девять лет, когда оба они уже учились в средней школе[14], и походы в зоопарк перестали их так интересовать.
Впрочем, зоопарком дело не ограничивалось. Я никогда не водил детей в парк или в океанариум, не ходил с ними в поход в горы, не присутствовал ни на церемонии поступления в школу, ни на выпускном, не был ни на открытых уроках, ни на спортивных соревнованиях. Ни единого раза…
В деревеньку Ясава, где меня ждали родители, младшие братья и сестры и жена с детьми, я возвращался всего два раза в год – на праздник Бон и под Новый год.
Лишь однажды в какой-то год мне удалось приехать за несколько дней до начала праздника Бон, и тогда мы с детьми отправились в город Харамати[15], где как раз проходил местный фестиваль, или что-то вроде того.
От станции Касима нужно проехать одну остановку по линии Дзёбан… Стояла жарища – самый разгар лета, и я задремал. Я вымотался и физически, и морально, так что и смех детей, и свои невнятные ответы воспринимал будто сквозь туман в голове. Поезд тем временем мчался, оставляя позади горы, заливные поля и огороды под бескрайним небом. Проехав через туннель, он прибавил скорость. За окном все теперь размылось в две цветные полосы – голубую и зеленую. Дети прижались лбами и ртами к стеклу, растопырив пальцы, так что их руки стали похожи на лапки геккона. Я чувствовал сладковатый запах их пота, и меня все больше клонило в сон.
Работник станции Харанотё рассказал нам, что на поле Хибаригахара вроде бы катают на вертолете всех желающих – хоть разочек, да можно полетать. Зажав ладошку Ёко в правой руке, а Коити – в левой, я зашагал вдоль шоссе.
Коити как будто слегка сторонился меня – настолько редко я появлялся дома, – не ластился и ничего не выпрашивал, но тут не выдержал.
– Пап, а мы полетаем? – спросил он, крепко сжимая мою ладонь.
Его лицо до сих пор у меня перед глазами. Сын долго мялся, прежде чем заговорить, и тут же засмущался, не решаясь продолжить. Он то открывал, то закрывал рот, но так и не произнес ни звука, а потом и вовсе покраснел как рак… Но денег у нас не было. Тогда это стоило иен триста, по нынешнему курсу – больше тридцати тысяч. Немыслимая сумма…
Вместо этого в магазинчике «Молочные продукты Мацунага» я купил детям по мороженому с начинкой из красных бобов – пятнадцать иен за штуку по тогдашним ценам. Ёко тут же развеселилась, а Коити отвернулся и заплакал. Прерывисто дыша и периодически всхлипывая, он проводил взглядом вертолет, уносивший в небо какого-то мальчика – конечно же, из обеспеченной семьи, а после кулачками смахнул слезы.
Небо в тот день было таким ясным, что напоминало отрез ярко-голубой ткани. Я чувствовал себя ужасно виноватым, что не смог покатать детей – им так хотелось, но денег не было… И спустя десять лет это ощущение никуда не пропало – вина пронзила мое сердце будто стрела, да так там и осталась…
Ничто не колыхнется вокруг – неподвижно алеет, точно открытая рана, вывеска «Зоопарк Уэно», замерли в воздухе растопыренные пальцы гномов в красных, синих и желтых костюмчиках – фигурки возвышаются над забором у таблички «Аттракционы для детей».
И только я дрожу, словно одинокий росток бамбука на ветру, желая лишь говорить, говорить столько, сколько смогу. Что же делать? Я ищу выход, я так хочу увидеть выход, но тени сгущаются, и ни единый лучик света не пробивается сквозь них… Все закончилось, но одновременно и продолжается… Бесконечная тревога… Печаль… Одиночество…
Порыв ветра со свистом проносится сквозь кроны деревьев, заставляя листья зашелестеть, и в тот же миг о землю ударяются капли. Дождь, впрочем, уже закончился.
У входа в кондитерскую «Сакурагитэй» колышутся на ветру красно-белые фонарики. Женщина в красном фартуке, поднявшись на стремянку, чистит выцветший розовый навес, на которым белым написано «Панда-яки» – бисквиты в форме панды.
Две старушки сидят на деревянной скамейке перед «Сакурагитэй».
– Кстати, я принесла фотографии. Будешь смотреть? – спрашивает та, что справа, в белом кардигане, и достает из желтого шоппера маленький альбом.
Она открывает его на групповом снимке. Человек тридцать, все в возрасте – и мужчины, и женщины, стоят в три ряда.
Старушка, что сидит слева, одета в черный кардиган, гораздо более мешковатый, чем у ее собеседницы. Она достает из висящей у нее на плече кожаной сумки очки и принимается водить указательным пальцем по фотографии, будто выписывая волнистую линию.
– Это что же, жена учителя Ямадзаки? О, да вот и он сам.
– Да уж, неразлучная парочка. Влюбленные голубки – и всегда такими были.
– А это председатель школьного совета…
– Сидзуми.
– Ой, а вот и Томо!
– Эту улыбку ни с кем не перепутаешь.
– А это ты. Отлично выглядишь! Словно какая-нибудь кинозвезда.
– Да брось!
Старушки почти вплотную придвигаются друг к другу, так, что их тени сливаются в одну. Под лавкой проходит голубь – похоже, он что-то ищет.
Над головами старушек две вороны, как будто предупреждая о чем-то, пронзительно каркают.
– Рядом с Такэути Ямамото, да? Он, вроде бы, антиквариатом занялся… Это Ёсида Соноко…
– А вот Юми.
– Точно, Юми. Мы с ней виделись на похоронах Юко.
– Надо же, столько лет прошло, а мы как будто и не изменились.
– А он же работал в администрации… Как его…
– Иияма.
– Да-да, Иияма.
– И рядом…
– Вон та? Хироми?
– Верно, Хироми!
– Вот Муцуми.
– Будто и не постарела.
– А это Синохара.
– В кимоно, как обычно.
– Выглядит роскошно.
– Фуми, Такэ, Ти. Еще Курата, но она в другом классе училась.
– Ой, а я и не обратила внимания!
– Курата сейчас живет в Кавасаки. Рассказывала, что за ней таскается один тип, тоже из ее района. Раз они ездили общей компанией в Юдзаву, так в гостинице он успел всех достать – рот у него просто не закрывался! Даже когда все улеглись, он продолжал болтать, еще и чай попивал при этом.
– Ну и ну! Полное отсутствие воспитания.
– Не говори. Он, кажется, муж кого-то из ее соседок. Однажды она обнаружила его в своем саду.
– Это уже чересчур. И в полицию-то особо не пожалуешься – сосед все-таки.
Я никогда не носил с собой фотографии. Но перед глазами у меня постоянно были люди, места, времена, и все это проносилось мимо. Так я и жил – убегал от грядущего, видя перед собой одно лишь прошлое.
Впрочем, на сладостную ностальгию это переживание совсем не походило. В настоящем я оставаться не мог, а будущее лишь страшило меня, так что я бесконечно погружался в прошлое, которое, стоило только сосредоточиться на чем-то, уплывало в никуда. Все закончилось? Или только остановилось? Может, однажды все повернется вспять и начнется сначала? Вдруг я навечно останусь здесь, вне времени? Я не знаю… Не знаю… Не знаю…
Мы с семьей так ни разу и не сфотографировались вместе.
Самые ранние мои воспоминания уже связаны с войной – еды не хватало, и я постоянно был голоден.
Родись я на семь-восемь лет раньше, и меня забрали бы на фронт.
Некоторые мальчишки в нашем поселке уходили добровольцами, как только им исполнялось семнадцать. А другие бегали от медицинской комиссии – притворялись, что плохо видят и слышат, или выпивали перед освидетельствованием литра по два соевого соуса[16].
Мне было двенадцать, когда закончилась война.