Склонившись над футоном[45], я увидел, как Сэцуко прижимает к себе ребенка и уже кормит его грудью.
Почему-то, правда, сначала взгляд мой упал не на младенца, а на руку Сэцуко, согнутую, будто лезвие серпа, мускулистую от постоянной работы в поле, обгоревшую на солнце…
– Какой красивый малыш! – произнесла акушерка, теперь на местном диалекте – до этого она говорила на стандартном японском. Сэцуко расхохоталась – все тело ее сотрясалось от смеха, и тут же лицо исказила гримаса боли. Она высвободила одну руку, приложила ладонь к своему лбу, покрытому потом – это при том, что зима была в самом разгаре, – и снова рассмеялась.
Благодаря ее смеху повисшее в воздухе напряжение наконец испарилось, и я смог как следует рассмотреть сына.
И хоть я был отцом, глядевшим на своего ребенка, мне казалось, что я младенец, устремивший взгляд на мать – в этот момент отчего-то подступили слезы.
Мы решили назвать мальчика Коити, позаимствовав первый иероглиф из имени сына Его Высочества – Хирономия Нарухито – с которым они родились в один день.
– Воняет, наверное?
– Так я в прихожей оставляю.
– Но все равно же пахнет?
– Ну да. Только я привыкла. Запах ведь постоянно один и тот же. Вот и не обращаешь на него внимания.
Женщина лет тридцати пяти с пластиковой бутылкой, пристегнутой к поясу, вела трех пуделей, держа поводки в левой руке. У белого пуделя поводок был красный, у серого – розовый, а у коричневого – синий. По правую руку шагала ее собеседница, полная женщина примерно того же возраста.
– Корма на троих уйма уходит, да? Что им даешь?
– В кастрюле смешиваю рис и мясо – куриные грудки или постную говядину – и отвариваю, еще добавляю редьку, морковь, иногда красный латук – собакам нужны овощи, вот я и кладу всего и побольше.
– Да они у тебя едят получше, чем многие люди!
– Выходит, что так… Эх, вот бы сейчас булочку!
– Что-то я их не видела в последнее время. А раньше их часто давали в столовых.
– Я вот покупаю в маленькой семейной пекарне в одном из переулков.
Цок-цок. Это постукивают их каблуки. Опавшие листья шуршат, когда женщины наступают на них. Я больше не воспринимаю звуки и голоса ушами. И все же мне кажется, что я продолжаю судорожно прислушиваться. Я больше не могу провожать людей взором. И все-таки я чувствую, что продолжаю пристально вглядываться. Я больше не могу облечь в слова увиденное и услышанное. И тем не менее продолжаю говорить. Люди в моих воспоминаниях – живы они, или…
– А скоро ведь откроются цветочные рынки. Фестиваль вьюнков на носу!
– Да, в пятницу и субботу через две недели.
– На Кототой-доори народищу будет…
– Неудивительно – там одних прилавков больше ста планируется.
Группка пожилых людей в бейсболках и соломенных шляпах окружила симпатичную студентку, устроившуюся на дорожке на небольшом стуле и раскрашивающую зеленой акварельной краской деревья на своем рисунке. Старики будто не знали, куда деть руки – они то засовывали их в карманы, то скрещивали на груди, то отводили за спину.
Зонта ни у кого не было. Асфальт посветлел, высохнув в мгновение ока.
Сегодня, наверное, один из таких дней, когда дождь то идет, то нет…
Сегодня…
Один день…
В тот день было дождливо.
Пытаясь защититься от холодного ливня, я опустил голову. Я наблюдал, как под моими мокрыми ботинками разлетаются во все стороны капли, будто масло во фритюре, а потоки воды тем временем больно хлестали меня по плечам, но я шагал все дальше сквозь пелену дождя…
– Все небось нарядятся в юката[46] с узором из вьюнков!
– Да ведь молодые в последнее время такое и не носят.
– Носят, еще как! Выглядит просто замечательно!
– Я каждый год по два горшка вьюнков беру, и как же хочется, чтобы они хоть раз поцвели как следует, но тут если не прикладывать усилий, ничего и не выйдет. Растение южное, так что лучше ставить на солнечной стороне, а если днем листья вдруг обвисли, будто собачьи уши, нужно полить отстоявшейся водой или отваром из рисовой шелухи. Летом, когда цветки увядают, я их срываю – глаз да глаз за семенами, ведь те, что можно будет использовать на следующий год, получаются только после цветения в сентябре – из них и вырастут новые вьюнки.
У обочины стоит велосипед.
Его оставили у памятника жертвам бомбардировки Токио – «Монумента забытых времен» – наверное, это приехал кто-то из семей погибших.
Однажды мы всю ночь напролет стояли в очереди за билетами по поручению одного спекулянта – за так называемую смену он платил тысячу иен – тогда-то Сигэ и рассказал мне о бомбардировке.
– Великая бомбардировка Токио армией США началась в ноль часов восемь минут десятого марта двадцатого года Сёва[47]. Говорят, было больше трехсот самолетов. Низко летевшие бомбардировщики В-29 сбросили тысячу семьсот тонн зажигательных снарядов на густо заселенную южную часть города. В ту ночь дул сильный северный ветер, так что волна пожара в мгновение ока уничтожила жилые кварталы. Больше всего жертв было на мосту Кототой – люди по обе стороны реки Сумида пытались перебраться по нему в безопасное, по их мнению, место. Они несли детей на руках и за спинами, ехали на велосипедах, в прицепах и повозках тащили свой скарб, туда же сажали стариков… В этот момент со стороны Асакусы подступила стена огня. Языки пламени охватили и людей, и мост, по которому те бежали. Кототой оказался буквально погребен под обгоревшими телами. Семь тысяч погибших временно захоронили в парке на берегах реки Сумида, семь тысяч восемьсот увезли в Уэно. В ту ночь всего за каких-то два часа погибло больше ста тысяч человек, но во всем городе нет ни одного официального мемориала жертвам бомбардировки и войны. Даже парка мира, как в Хиросиме и Нагасаки, не сделали.
В тени перед велосипедом у «Монумента забытых времен» присел на корточки худой мужчина лет шестидесяти. Он брился, глядя в заднее зеркало велосипеда. Мужчина раскрыл большие ножницы, вроде тех, что используют при шитье, и, орудуя ими, точно бритвой, с шоркающим звуком принялся срезать волоски. Одет он был в черную футболку и белые брюки и выглядел в целом опрятно, вот только привязанные к багажнику велосипеда тент для палатки, кастрюли и котелки, зонт, резиновые шлепки, а также закрепленные прищепками мокрая одежда и полотенца, сушившиеся на передней корзине, подсказывали, что передо мной очередной бездомный. Интересно, для чего он бреется? Наверное, подвернулась какая-то работенка. С возрастом все меньше берут на стройку, будь то дороги или здания, а вот, например, пойти уборщиком куда-нибудь в офис за десять тысяч иен в день – всегда пожалуйста. В субботу и воскресенье, когда в компаниях выходной, эти люди моют полы в холлах перед лифтами и в коридорах с первого этажа по десятый, а потом, когда все высыхает, натирают их воском до блеска…
«Монумент забытых времен» изображает мать с двумя детьми – совсем еще маленького мальчика она держит правой рукой, левую положила на плечо девочки постарше. Девочка смотрит в небо, указывая пальцем куда-то вправо, мальчик повернулся влево, мать глядит прямо перед собой.
Сигэ продолжал рассказывать про бомбардировку, пока не открылось окошко по продаже билетов и очередь наконец сдвинулась с мертвой точки. Впрочем, это было совсем не похоже на его прежние истории о других местах парка Уэно – изваянии Будды, «часовом колоколе», храме Киёмидзу Каннон и статуе Сайго Такамори. В словах его чувствовались страх и одновременно грусть, от которых он как будто пытался отчаянно убежать, так что я задумался, не поселился ли Сигэ в палатке в парке Уэно именно потому, что тогда, спасшись от авианалета, наткнулся здесь на останки кого-то из своих родных. Впрочем, я хоть и догадался о том, что у Сигэ с бомбардировкой Токио свои особенные счеты, спрашивать о подробностях не стал – стоял самый разгар зимы, и на холоде у меня так пересохли губы, что я не мог вымолвить ни слова.
– Десятого марта был день памяти вооруженных сил, суббота, так что вместе с воскресеньем получалось два выходных подряд. Многие дети, которые были эвакуированы в сельскую местность и временно жили в храмах и рёканах[48], за день до этого, девятого числа, вернулись домой в Токио. В парке Уэно потом нашли множество почерневших, обугленных останков обнимавших друг друга детей и их родителей.
Каждый раз, когда я глядел на «Монумент забытых времен», казалось, будто перед глазами у меня проплывает ушедшее навсегда прошлое. Ёко была старше Коити на два года, так что когда-то, наверное, они были точь-в-точь похожи на детей «Монумента». Я постоянно уезжал на заработки и дома почти не бывал. Фотографий детей у меня не было. Да и снимать их было, в общем-то, тоже не на что.
Единственный сохранившийся снимок Коити – маленькая фотография с его студенческого билета, который он получил, поступив в колледж на инженера-рентгенолога. Его мы и использовали потом на похоронах – снимок увеличили, и он поблек настолько, что стало казаться, будто сын стоит по ту сторону матового стекла.
Словно это кто-то другой.
Вот только умер и в самом деле Коити.
После окончания токийской Олимпиады волна урбанизации пронеслась по Тохоку и Хоккайдо. На пик вышло муниципальное строительство – появлялись все новые автомагистрали, железные дороги, парки, благоустраивались берега рек, возводились школы, больницы, библиотеки и другие общественные здания. «Таникава спортс» открыла филиал в Сэндае, куда меня вскоре отправили в командировку. В Тохоку и на Хоккайдо мы должны были заниматься строительством спортивных объектов – полей для бейсбола, стадионов, теннисных кортов. Из своей комнатки в общежитии в Сэтагае я переехал в аналогичную в Сэндае.
В тот день дождь шел с самого утра. Мы, тем не менее, вскапывали мотыгами предполагаемый участок постройки теннисного корта по заказу администрации города Сукагава.