Только хорошее
М.: Зебра Е, Галактика, 2019
Ольга Остроумова
«…Весной появились признаки, что наше семейство опять увеличится, и действительно, 21 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, жена принесла еще девочку, которую назвали Ольгой… Между русской печью и нашей кроватью повесили колыбельку… Особого беспокойства она нам не доставляла, была довольно спокойная, но на удивление голосистая».
М. А. Остроумов.
«Исповедь пасынка века»
Маленькая девочка уютно устроилась на железной кровати и влюбленно смотрит, как ее папа что-то пишет в тетрадке. Девочка — это я, и папа — это мой папа. Михаил Алексеевич Остроумов. И лучше него не было человека на земле!
Старая женщина сидит и доит корову. На экране средний план — все видно. Старая женщина — это тоже я, актриса Ольга Остроумова. Мне еще не много лет — это грим. Сижу на табуреточке и думаю: «Как же доить? Я не умею доить!». И вдруг, как будто раздвоилась. Смотрю на свои руки, как со стороны, и вижу, что они доят корову. Но мне-то этого делать никогда не приходилось! Понимаю, что тут какой-то нутряной навык моей бабушки, с маминой стороны. Она всю жизнь этим занималась. И вот дою, а про себя думаю: «Бабушка, спасибо! Бабушка, спасибо!». И такую связь с ней почувствовала! С ней, которую никогда не знала, не видела. Невероятно! И подоила-таки корову в любимом моем фильме «Василий и Василиса». Все пригождается, когда нужно. Все в тебе всплывает. И плохое тоже, разное… Почему нужно хорошо жить? Потому что в детях отзовется, во внуках…
Сначала помню себя зимой. Вряд ли я это придумала, потому что очень долго и хорошо помню: детский сад в Бугуруслане, нас выносят на веранду в одеялках, снег падает на лицо, и мы спим. Потом помню лето. Наш дом на Партизанской. Крыльцо выходило на улицу, а двор выстлан булыжником и там был сад. Ноги помнят этот теплый булыжник — босиком же все ходили, босиком…
Детство. Бугуруслан. Маленький город. Маленький домик на улице Нагорной, который сообщался тропинкой с кладбищем, а через кладбище тропинка вела в церковь. Летом вся семья собиралась в Бугуруслане. Дедушка был настоятелем в храме — отец Алексей. В миру — Алексей Петрович. И мы приезжали к нему и бабушке — трое детей и нас внуков — полно. Дом и церковь воспринимались как единое целое. Вот стоял дом. Был маленький огородик. Пройдешь мимо него — калиточка на кладбище. Там тропинка к церкви, сторожка, храм. И тропинка эта была абсолютной частью нашей комнаты. Мы с сестрой бегали туда-сюда, и отдыхали, нет, даже не отдыхали — читали на кладбище. И совершенно не боялись. Тогда кладбище заменяло нам сад. Оно было старое очень — деревья, сирень, черемуха, могилы — все старое. Мы с сестрой стелили одеяло, лежали, читали, солнце припекало, книжка, тишина… В церкви мы были своими. Не хозяевами, но детьми в своем доме. Конечно, дедушкин авторитет был непререкаем, а нас, малявок, заочно уважали: не может быть у отца Алексея плохих внуков. И все казалось естественным.
В семье укоренилась традиция вечернего чаепития; в беседке накрывали стол, говорили на любые темы, самые отвлеченные. С юмором, со смехом. Дедушкина служба в храме воспринималась неким продолжением общего семейного разговора за столом. А разговор — продолжением службы. И вот что удивительно; никто никогда — ни бабушка, ни дедушка, ни папа, ни мама, ни тетя — никто никогда не говорил нам, что мы должны ходить в церковь. Ну конечно, бывали праздничные дни. Причащение — это особо. А в остальное время мы, когда хотели, тогда и бежали туда. Я помню там, в храме мою бабушку. Она уже старенькая была, за семьдесят, сухонькая… Бабушка простаивала всю службу на коленях. Не шелохнувшись. Матушка Антонина. И когда мы переминались с ноги на ногу — смотрела строго. Но почему-то это не воспринималось, как наказание.
Куда все исчезает? То, что в детстве было естественным. Вот к бабушке приходили монашки какие-то, странники. «Странник» — слово для нас литературное. А оно из моего детства. Это просто; заходят к бабушке в дом люди, она их обязательно накормит, даст с собой, поговорит. Просто и понятно.
Бабушка всю жизнь деда ревновала — он был очень красив. И в молодости прихожанки влюблялись в него одна за другой. Папа об этом пишет. А для меня дедушка — тепло, ум. Он всегда понимал с кем говорит, уважал того человека. Гремит гром. Гроза. Мы — четверо современных детей, иронизируем: «Дедушка, ну что, это твой Илья пророк на колеснице?». Он нам: «По Библии — это действительно Илья пророк, но если вас интересуют законы физики, то это…» и все прекрасно объяснил.
В моем детстве вообще не было никакого насилия. Было — семья, ее традиции, любовь, бережность друг к другу. Все важно. И то, как собирались вместе, как выносился в беседку самовар, и все в свое время. И у дедушки его определенное место — занять которое никому в голову не приходило. И духовой оркестр из сада городского. Пожарные играли на открытой сцене в такой специальной «ракушке». Вот эти звуки до сих пор держат меня на белом свете. Они играли вальсы всякие. Тогда я, наверное, и не обращала внимания, ну, слышала и слышала. А сейчас это мне невероятно дорого. И рифмуется с песней Окуджавы в исполнении Лены Камбуровой: «В городском саду саду флейты да валторны…». До слез прямо!
НАЧАЛО
«ЛУННАЯ ДОРОЖКА ЛЕНЫ КАМБУРОВОЙ»
Вот папин кабинетик: кровать, стол, окно, печка, сундук, книжный шкаф. Стол стоит у окна, на нем зеленая лампа с абажуром. Папа за столом пишет план урока в специальной общей тетради. (Мне кажется, он мог преподавать свою физику даже во сне, но папа всегда дисциплинировано записывал в тетрадочку план урока). А я на кроватке что-нибудь читаю и постоянно его отвлекаю каким-нибудь вопросом. Папа никогда не обрывал: «Ты мне мешаешь!», нет. Ответит, и дальше пишет. К сожалению, мне это качество не передалось — такое поразительное терпение. Или вот я на сундуке, пригревшись у бочка печки, слушаю транзистор. Радиостанция «Юность». Тогда она была очень популярной. И вдруг какой-то совершенно необыкновенный голос, то ли мальчишеский, то ли девичий, юный-юный, читает «Нунчу» Горького. Это была Лена Камбурова. И это было невероятно. Не помню, пела ли она там или просто читала, но этот голос что-то важное совершил с моей душой, что — то перевернул во мне. Я тогда не знала еще слова «талантливо», но поняла, что необыкновенно, здорово, потрясающе. С того момента я стала всегда узнавать голос Камбуровой и радоваться ему.
Потом мы познакомились. Я в Москве, замужем за Левитиным. Левитин, как режиссер, работает с композитором Володей Дашкевичем. И мы в бытность свою молодую очень часто собираемся у Дашкевичей. И там же почти всегда бывают поэт и бард Юлик Ким и Елена Камбурова. Это были чудесные вечера — немного вина и много музыки. Там стоял рояль и Лена всегда пела. И тут уже я поняла, что Камбурова — это не просто уникальный талант, а абсолютно уникальный человек. И влюбилась в нее. Даже не влюбилась, а полюбила. Вот, как сестра моя Люся написала: «Живу себе не изменяя»… Лена в этом смысле пример для меня. Не изменяет себе никогда в угоду чему-либо или кому-либо. Как начала когда-то на самой высокой ноте, так и остается. Немыслимо. Голос Камбуровой — как путеводная нить Эвридики, из далекого 64-го года льется лунной дорожкой, и я иду по ней до сих пор. И до сих пор не могу привыкнуть, что Лена почему-то ко мне тоже хорошо относится. И счастлива, что у нее теперь есть свой театр.
Домик бабушки и дедушки был малюсенький и стоял на горке, потому и улица называлась Нагорная. Вот дедушкина комната, окна выходили на улицу, еще одна комната, где был стол, за занавеской кровать, там мы, дети, спали. Дальше шли сени и небольшая пристройка — все в одну линию. И получалось, что домик маленький, но длинный. От улицы, до огорода. Ну, до огорода еще небольшое пространство оставалось, там помещалась беседка. Летом в ней стоял стол, дедушкин стул, бабушкин стул — особые какие-то стулья. Я недавно видела похожие в антикварном магазине.
Самым невкусным в детстве было молоко. Помню, в пять или в шесть утра приносили — парное. И бабушка будила нас, надо было непременно выпить стакан — бррр! Это было ужасно. А самым вкусным — соседская смородина. Она перевешивалась через забор, такая не шершавая, а черная, гладкая — «американка». Я ее до сих пор очень люблю. Был грех — воровала ягоды у соседей.
СТЫДНО…
Однажды я украла вилку и ножичек. Не помню у кого. Такие красивые. Кто-то принес поиграть. А я украла. И закопала их. Потом мучилась-мучилась-мучилась невероятно! И подложила, все-таки, обратно…
Еще одно было! Ужасное! Уже в Куйбышеве. Папа с мамой пошли в гости. Но перед уходом мама испекла пирог с вязигой. Накрыла полотенчиком. Я одна была дома. Подходила, отрезала и ела, и ела. И ела, и ела. Ела, ела, ела… и накрывала опять. Родители вернулись, а была зима, мороз, и папа: «Ааааа, тепло-хорошо, печка натоплена! Все, вот сейчас чайку с пирожком!» Откидывает полотенце, а там ничего нет… Стыдно! Еще стыднее, от того, что папа ни слова не сказал, просто так: «…хм-м-м-м…» Хоть бы поругал! Хоть бы наказание получить! Нет. Просто: «хм-м-м…».
И пошел пить чай. Без пирога! С тех пор я и себе, и детям своим сызмальства говорила: «Последний или лучший кусок не брать!» И когда кто-то берет, меня это возмущает. Сейчас меня это возмущает, а сама тогда съела…
А вот тоже из детства. Когда мы приезжали к бабушке с дедушкой, мама с папой всегда привозили конфеты «Каракум», килограмм, наверное. Большой такой бумажный пакет. Дедушка, вероятно, их очень любил. Они всегда хранились у бабушки в чуланчике, где мука, рис, крупа всякая…И вот бабушка меня просит принести из чуланчика что-то. Я иду, смотрю: о, конфетки! Взяла одну. Она меня еще послала — я еще взяла. Потом сама стала заходить. Зайду — возьму. И когда приехал дедушкин друг, Оренбургский архиерей отец Иммануил, бабушка отправилась в чуланчик за «Каракумом». Пришла, а там — одна конфетка. И бабушка поняла, что это — я. Никто на меня не кричал. Но бабушка настолько была поражена, что не разговаривала со мной. Не специально: «Вот, я не разговариваю с тобой!». Просто ошарашена и все. Я этот стыд помню до сих пор.