о, чего в нем нет, быть не может. Плохой человек и… священник — для меня это не совмещалось и не разгадывалось. Так не бывает. Потом, спустя долгое время, кто-то сказал мне очень хорошую фразу: «Ну, они тоже люди».
«НИЧЕГО, ДЕТОЧКА, НЕ ПЛАЧЬ!»
Была одна потрясающая история, для меня — душевно потрясающая. Приехали мы к маме в Самару, году в 85-м. Сестры мои — Раиса и Людмила — и я. Мама говорит: «Девочки, завтра идем причащаться, значит, не ешьте с утра». Хорошо. Ладно. Ну, «девочки» надели косынки (какие там девочки — бабушки!), пошли. Под предводительством мамы в ее церковь. Она там всех знает, ее знают. К священнику небольшая очередь: исповедоваться перед причастием. И мы оказались как-то не одна за другой, а… с разрывом. Я смотрю: Раиса что-то кивает — да, да… — хорошо. Отпустили, причастили. Люда — тоже. Я подхожу. Молодой священник. Спрашивает:
— Веришь в Бога?
— Верю.
— Молишься?
— Нет.
— Как? Вот утром, перед обедом, на ночь — молишься?
— Нет.
— Замужем?
— Да.
— Венчаная?
— Нет.
— Почему?!
Я говорю:
— Ну, муж у меня еврей и другой веры, и не крещенный. Как я могла венчаться?
Он — еще вопрос-другой, я в ответ всю правду — ведь на исповеди! И он мне говорит:
— Нет. Не будешь причащаться.
Господи, как это было больно! Я себя ощутила ребенком, которого незаслуженно обидели! Чувство такое детское и… нехорошее: как же так! Ведь это я! Да у меня дедушка священник! Да я вообще! Да если не я, то кто же?! И ведь я же правду сказала!
Вышла из церкви — ненакрашенная, в платочке этом, нос распухший и ничего сказать не могу — реву! «А-а-а!». Мама испугалась: «Что?! Что случилось?!» Стою на паперти и рыдаю. И ужас такой — жизнь кончена.
А разрешилось все просто и замечательно: я кое-как изрыдала маме сюжет происшедшего.
— А, и это все? Ничего, деточка, не плачь! Сейчас я побегу к настоятелю, у меня знакомый настоятель.
Побежала, прибежала, отвела меня. Я и ему все выревела. Может никогда в жизни я не рыдала так, как в этой церкви на этой паперти.
Он меня причастил.
Я сейчас думаю: дедушка никогда ни с кем не сделал бы такое, что сделал тот молодой священник со мной. Нет, я его не виню: наверное, есть некий церковный ритуал, по которому можно не причастить — как бы в науку, в наказание. Но в детстве было так естественно: все, кто подходил к моему дедушке, — все получали слово и никогда отказ! Догма, мне кажется, все же что-то нечеловеческое. А вне человеческого, вне человеческой любви, сострадания, жалости — как найти Бога?
У меня давно нет обиды на этого молодого священника. А вот недоумение осталось. Да! Самое смешное: как потом оказалось, сестры мои все врали! И их причастили. Я ничего не хочу утверждать, и никого не хочу винить, я только думаю, что есть канон догматический, а есть канон человеческий. Тот, который я навсегда взяла от деда: если даже разбойник придет и захочет причаститься, его надо поддержать, а не отлучить.
И еще о дедушке: я в институте только узнала — в Москву приехав! — что есть антисемитизм, что национальность — это существенно. Дома об этом просто никогда не упоминали! Был разговор: хороший человек, добрый человек. Даже «недобрый» — не было! Про это как-то не говорилось. А уж еврей ты, русский, казах… да кто угодно!… я слова такого не знала — еврей. Но просто не было дома зла. Я так православие понимаю и воспринимаю. Это та земля, на которой мы стоим. Земля, где нет зла.
Дедушка в юности был рыжеволосый, с такой львиной гривой. А в старости у отца Алексея легкие, седые волосы вились серебряными завитками. Он их собирал в хвостик. Однажды дедушка разрешил заплести ему косичку, уж очень мне хотелось. И вот я расчесала его, заплела эти легкие завитки в косичку, а ощущение было, как будто к нимбу прикоснулась. Матушке Антонине эта история, кажется, не очень понравилась…
С годами что-то мы в себе потеряли, что-то у нас отобрали насильно. Человек не может оставаться человеком с ампутированной душой, смещенными понятиями. У нас сейчас исказилось естественное восприятие жизни. Как-то в частной беседе, я не помню в связи с чем, предположила, что на моих похоронах будет, должно быть много простого народа. И сразу — не говори об этом, нельзя! Почему — нельзя? Откуда это непременное табу на разговоры о столь же органичном, как жизнь, понятии. Раньше люди готовили себя к смерти, но и жили оттого по-другому. «Помни о смерти!» — не пустая же фраза. Значит, нужно стараться прожить достойно, хорошо, успеть сделать много добра, ну хотя бы, чтобы внуки выросли хорошими людьми. И вот, кстати, тут же возникает вопрос — а что такое хороший человек, и как его определить? Раньше сама постановка подобного вопроса показалась бы абсурдной…
Я абсолютно уверена, что существует в природе некое материальное качество сделанного людям добра. Чем больше ты сможешь — сам ли, в детях ли своих, во внуках — принести добра миру, тем меньше останется в мире зла — просто места не хватит.
ЛОДКА И ПАЛАТКА
Папа абсолютно все умел делать руками. Помню чудесные ведерки, которые он мастерил из обычных консервных банок. Мама обшивала всю семью. И это был величайший и вдохновенный труд.
А однажды, папа построил лодку. Настоящую деревянную лодку! С кормой, скамеечками, веслами. Просмоленную, чтоб не протекала. А мама соорудила палатку. Простецкую, в полосочку — взяла материал, из которого тенты шили. И родители нам с братом Герой объявили: «Мы идем в поход».
Наняли какой-то грузовичок, перевезли на нем лодку и палатку в Бугуруслан к речке Кинель. Набили тушенкой, консервами, крупами, хлебом огромные зеленые рюкзаки. Сели в лодку и поплыли.
Это было настоящее путешествие. Папа, мама, Гера, я. Река, лес… Чуть позже к нам присоединился мой двоюродный брат, сын папиной сестры Лиды. Есть фотография, где в Алексеевке рядом с домиком на завалинке сидят несколько подростков и мама там. Такие обычные деревенские лица и среди них — Лида — абсолютная инопланетянка. Челочка до бровей, взгляд неземной, тонкие черты лица. Вот и сын у нее был такой же. Как это объяснить, он был свободный, какой-то иной свободой чем мы. Как будто из-за границы приехал.
Так вот плыли мы, привалы делали. Кто-то палатку разбивал, кто-то колышки нес, кто-то костер разводил, мама кашеварила. Ох, какие вкусные были брикеты «каша гречневая», невозможно! Приставали мы к берегу не в самую темень, а чтоб еще успеть порыбачить. Уха, каша — что может быть лучше! Посидим у костерка, поужинаем, поговорим, а потом — спать. Не представляю, как мы все помещались в нашей маленькой палатке — родители и мы. Герка, я и двоюродный брат еще мелкими были — 8, 9, 10 лет — но все равно тесновато впятером. Если не было дождя, папа ночевал в лодке. А в дождь мы просто все вместе уютно сидели в палатке, прятались.
Переночуем, а рано утром опять в путь. Так вот медленно, на веслах, плыли по тихой речушке, какие-то деревеньки по берегам встречались, и никогда папа не говорил нам: «Дети, посмотрите какой рассвет, посмотрите какой закат — как красиво». Нет, он просто нас помещал в эту среду. Вот такой опыт и наука от папы на всю жизнь. Я теперь внуков своих не поучаю, а просто вожу их в музеи, в театры, туда, где мне интересно. Без назидания. Они сами все воспримут.
На реке встречались перекаты. Это значит — мелко-мелко и камушки. Тогда мы все вынимали из лодки, ее, пустую, папа перетаскивал через перекат, а мы шли по берегу, потом снова с вещами грузились — и в путь.
Помню, однажды был жуткий ливень, все промокли до нитки. И тут — какая-то деревенька. Мы оставили лодку, постучались буквально в первую попавшуюся избу: нас приютили, согрели, напоили чаем. И все это было абсолютно естественно для людей. Так же случалось иногда и на съемках «Зорь…» в Карелии. Если рядом оказывалась деревня — тебе и молока принесут и хлеба. А замков на дверях — этих больших амбарных как сегодня — ни у кого не было. Просто не было замков! Не то что я тоскую по тому времени, но жалко, что именно это естественное добросердечие ушло.
Путешествие продолжалось. Маленькая Кинель впадала в Самарку — та пошире. По Самарке дошли до Волги. Около Куйбышева повернули, причалили к берегу и — домой. Две недели абсолютного счастья нам подарили папа с мамой.
А когда мне было лет двенадцать, родители взяли нас с Геркой на Урал: Вязовая, Юрюзань… Вот тоже было удивительное путешествие. Зеленые холмы, красота и целое море ягод. Через много-много лет нас с Валей пригласили на концерт в Юрюзань. Такая вот закольцованность интересная получилась в судьбе. А путешествия с папой навсегда научили не назидать, а дарить.
ГИТИС
У меня не было выпускного бала в школе — с длинным платьем, танцами, прогулками на пароходике по Волге. Получив аттестат, я сразу уехала в Москву — поступать в ГИТИС на «артистку». В семье к моему решению отнеслись абсолютно естественно. Даже не помню какого-либо разговора на эту тему, нет. Просто собрали, купили билет, напекли пирожков в дорогу и отправили в столицу, где я никого не знала. Зато знала адрес: Собиновский переулок, дом 6. Ни о какой «Щуке», «Щепке», школе-студии МХАТ понятия не имела. Есть только главный театральный институт страны — ГИТИС.
Приехала утром на Казанский вокзал и сразу отправилась в Собиновский. Там мне говорят:
— Идите на отборочные.
— Куда?
— Это такие консультации, когда десятками вызывают, а потом определяют прошла ты на первый тур или нет.
Читала «Листок» Пришвина — папин выбор. И, надо сказать, не слишком правильный. Там все такое повествовательное: как осенью листок оторвался, упал на землю, его занесло снегом… Ни темперамента, ни действия — ничего.
Сама я выбрала Роберта Рождественского «Танцуют индейцы»:
«Бум!
Это не костюмированный бал.
Бум!
Это грянул
боевой