Никогда! Ростоцкий был вообще очень веселый человек. Он нам про войну так рассказывал: «Девчонки, мы были молодые! Мы весело-весело жили в то время. Конечно, и друзей теряли, и рыдали, и в госпиталь попадали, но все равно — весело. Потому что молодость берет свое. Поэтому вы даже не думайте о каком-то там пафосе. Весело живите».
На съемках он был достаточно открыт для всех. Но остальные снимались у него в первый раз, а я-то уже вроде давнишняя знакомая. Наверное, немножко этим пользовалась. Однажды он вляпался куда-то. Ходит, распоряжается, а на сапоге такая «коровья лепешка». И тут я выдаю: «А режиссер-то наш в дерьме!». И все расхохотались, а раньше всех сам Ростоцкий.
«СМЕРТЬ ЖЕНЬКИ»
Станислав Иосифович говорит: «Все, сегодня будем снимать только тебя». Сидим с ним, обсуждаем. И вот, что удивительно — у него не было решения как снимать именно смерть Женьки. Ну, вот пока я там бегу, пою что-то — это все понятно, а потом?… Предлагаю:
— Давайте я им спою «Интернационал» по-немецки?
— Давай.
Где-то нашли слова, начала петь.
— Давай теперь по-русски «Интернационал».
— Хорошо.
— Давай еще как-то…
Нет. Не удовлетворен он, не удовлетворена я. Не поймем — в чем дело? Причем, Ростоцкий делает вид, что он все знает… Второй день снимаем смерть, уже несколько дублей, так-сяк… И вдруг он мне говорит: «Я понял! Наша ошибка была в том, что она их не боится! А она их боится. Боится! Перед ней трое здоровенных мужиков, а она — девушка. Она их боится!». И это было замечательно. Сразу появилось что играть. Ведь если я не боюсь, вся такая смелая — этого не может быть! Это вранье! А если боюсь, тогда можно петь, или не петь, рвать на себе рубаху, или не рвать — но ты преодолеваешь дикий страх перед тем, что тебя сейчас не будет. Даже, наверное, не думаешь об этом, а вот животом чувствуешь — три здоровых мужика и автоматы на тебя нацелены. «Она их боится» решило всю сцену.
Мы сняли, потом я уехала в Москву, и вдруг мне звонят: «Брак пленки». Это был кошмар! Потому что организм сопротивляется, он не хочет больше входить в эту реку. Так там все сложно по чувствам, по страстям! И повторить нельзя, никогда нельзя повторять ни в спектаклях, ни в кино. Значит надо находить какое-то новое дыхание… ой, как мне не хотелось! И Ростоцкий это понимал, очень переживал. Но — брак пленки. Приехала, сыграла, это и вошло в картину.
«ЗА ИДЕЮ»
Собрал нас Ростоцкий: «Девчонки, надо снимать сцену в бане». Мы: «Как?! Ну как вы себе представляете, что мы голые будем?!». И тут он говорит:
— Девочки, мне надо, чтобы зритель видел — в какие замечательные женские тела попадут пули. Что это не просто какой-то там организм: бац — и нету, а именно прекрасные женщины. Вы же в музеях бываете!
— Ну да, в музеях — это одно, а мы-то живые. Как потом-то?
— Девочки, это надо — за идею!
(Как мы после над собой смеялись — так не будем раздеваться, а за идею — ладно.)
Ростоцкий нам пообещал: «Всех выгоню! Никто не будет видеть вообще! Построим три стены, напустим пару, вода, шайки-лейки, бочки, полки. А тут пленкой все затянем, и только глазок камеры останется, в дырочку его воткнем. Никто, даже оператор вас не будет видеть!». И так он убедительно это все нам описал, что мы, дуры, поверили абсолютно. А о том, что потом это будет видеть весь мир, как-то вообще не задумались! Нам главное, чтобы в этот момент нас никто не видел. И вот девчонки уже плещутся вовсю в «бане», объектив камеры действительно вставлен в непрозрачную пленку, а я должна скинуть халатик и пройти обнаженной шагов пять. Ростоцкий кричит: «Ольга, давай!». Я скидываю халат и вдруг вижу, что наверху, на колосниках сидит какой-то осветитель. Эх, да мне уже все равно было! Иду, открываю дверь — за идею! Вот такая «баня».
После премьеры фильма мне много приходило писем, в том числе из лагерей, из колоний. Одно начиналось так: «Наша лагерная администрация седьмого ноября сделала нам подарок — показала фильм «А зори здесь тихие».
Дальше шел какой-то ура-патриотический восторг, но на второй странице, с новой строки:
«Ну как ты могла!? Как ты, советская девушка, посмела появиться в «костюме Евы» в бане?!». И такая мне нотация, такой разнос:
«Как же тебя муж терпит, если ты замужем, а если не замужем, то, когда выйдешь замуж, как ты ему в глаза посмотришь?!»
Ну просто отповедь из лагеря. Причем, от мужчины! Кончалось письмо замечательно:
«Подумай хорошенько, по той ли дорожке ты идешь?!»
И я правда тогда подумала: «Ой, а по той ли дорожке я иду?!». Но, все-таки, хватило чувства юмора. Оно часто выручает…
«БОЛОТО»
Мы в тот день не снимались, но все равно собрались на съемочной площадке — это была сцена с Леной Драпеко, когда ее героиня тонула в болоте. Очень сложная съемка: надо в болоте выкопать яму, после каждого дубля актрису переодевать, перегриммировывать. Ростоцкий говорит Лене: «Ты прямо погрузись и сиди там, чтобы затихло, затянулось все». А замечательная наш костюмер Валентина Федоровна пожалела Лену и натянула на нее под одежду костюм для аквалангистов, такой в облипочку. Но где-то там воздух попал. И вот мы стоим на берегу и смотрим — что Ленка делает?! С ума сошла — ныряет вниз головой. Надо же наоборот — тянуться куда-то из болота, за любую веточку хвататься! А ее перевернуло и на поверхности оказывается совершенно противоположная голове часть тела. Выскочила она довольно резво. Ростоцкий удивлен:
— Что там у тебя мотается? Ты не можешь погрузиться?
— Не могу.
Тут-то все и раскрылось. И начался крик и хохот. Мы хохотали, а Станислав Иосифович ругался на Валентину Федоровну. В общем, содрали с Лены этот несчастный костюм и сняли несколько дублей в болоте. Так смеялись, а вот когда я увидела потом это на экране, на озвучании, ох как это сильно было, ох как страшно!
«ЦЕНЗУРА»
Уже фильм был смонтирован, и я говорю (как он вообще позволял мне высказываться, девчонке в общем-то!):
— Станислав Иосифович, ну неужели вы не понимаете, что эти кадры цветные в начале и в финале фильма, где туристы дурацкие стоят на коленях перед какой-то табличкой — не нужны совсем! Зачем? Черно-белый жесткий фильм — все! Остальное не надо, ну, выкиньте вы их!
Он улыбался, говорил:
— Ну, ничего-ничего, нормально.
Улыбался, улыбался, а потом вдруг:
— Да не пропустят!
И я поняла: Господи Боже мой, ну конечно же! Не пропустят… Кстати и в «Доживем до понедельника» Ростоцкому пришлось столкнуться с цензурой. Там есть момент, когда класс уходит от учительницы — Печерниковой. Весь класс! И ему сказали: «Нет-нет, этого не может быть в советской школе. Что это за революция такая?». И тогда он вот что придумал: мы встаем, чтобы уйти, кто-то уже двинулся с места и вдруг — звонок на перемену. Он дал звонок! Вот так, выкручивался, как мог. А что делать? Даже он выкручивался — лауреат Ленинской премии и все такое прочее.
Когда я в первый раз смотрела «Зори», то переживала: «Эх, надо было здесь потоньше, там — чуть-чуть по-другому…». Но теперь иногда думаю: «А может быть и не надо потоньше и по-другому. Потому что они — девчонки того времени. Они были иными, чем мы сейчас. Может быть, и не такими «утонченными», но зато — настоящими]»
Конечно, оценила я Ростоцкого в полную меру-даже не после «Зорь», а гораздо-гораздо позже. Не так давно пересматривала по каналу «Культура» его творческий вечер. И вдруг поняла: как-то я площе об этом человеке думала. Хотя ценила, любила его, но все равно — площе. А он был — совершенно замечательный.
ПРО КОСМОНАВТОВ
Начало семидесятых. Раздается звонок:
— Здравствуйте, Ольга Михайловна! С вами говорят из Центра управления полетами. Мы хотим вас пригласить на сеанс связи с космонавтами.
— А почему меня?
— Вы знаете, у них там довольно сложные… Довольно сложная обстановка. Их двое на орбите… И вот они не хотят ни с кем общаться, ни с родными, ни с нами — ни с кем.
То есть прямо не говорят, что космонавты в депрессии, но, в общем, подразумевают это.
— Ну что же я могу?
— А они на вас откликнулись.
Конечно, мне было ужасно лестно!
— Хорошо. Но, что мне делать? Как их развлечь? Я же не пою.
— Нет-нет, поговорите. Просто поговорите.
Меня привезли в город Королев (тогда он назывался Калининград). А сеанс связи всего 5 минут видимого эфира и 3 минуты невидимого. Где-то около 8–9 минут в общей сложности. И вот сам сеанс:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Я говорю:
— Ну как вы там устроились?
И они вдруг засмеялись. Рассказываю, что недавно из Керчи приехала, а один из космонавтов отвечает:
— А я из Керчи родом! Как раз от сына письмо получил, он в пионерский лагерь поехал и, представляете, пишет мне: «Я устроился хорошо!».
И снова смеются. Как-то вот завязался разговор. Я даже не очень помню, о чем мы говорили. И, по-моему, они рассказывали больше, чем я… После, в Центре управления полетами, мне сказали: «Вы просто сами не понимаете, что вы сделали! Они начали говорить!»
Во второй раз меня позвали в группу поддержки других космонавтов. И мы хорошо пообщались. Тоже — просто разговор.
Я никогда не предавала значения словам. Вот странно. Вроде — актриса… а слово для меня было не слишком существенно. Не умела найти какие-то слова утешения, поддержки, может быть, даже. Если человек оказался в беде — надо куда-то бежать, что-то делать — вот это я могу. А утешения — просто воздух, выдуваемый нами во время говорения. Но когда я в первый раз ехала из Центра управления полетами, то вдруг осознала, прямо до конца, вот до пупа значение слова. И как оно бывает