нужно людям.
ЛЮБОВЬ
Наверное, самое важное в христианстве: «Бог — есть любовь».
Любовь — это может быть то, что меня оправдывает перед Богом. Часто задумываюсь: как умирать придется, вот как отвечать придется. В том, что такое время наступит — я уверена. И не только за плохое, но и за хорошее, просто — за всю прожитую жизнь, за сделанное и не сделанное в ней. Никто ведь не рождается святым. И почти ни у кого не получается жить по-христиански. Кстати, недаром многие святые прошли через большую греховность — тот же апостол Павел…
Всегда есть некий путь. Я могу ни ходить в церковь, ни молиться (хотя в детстве это было так естественно — и церковь и молитва); я могу обращаться к Богу только когда совсем уж тяжело, но чувство и вера в то, что Бог — есть любовь, а любовь есть Бог — постоянно. Как это расшифровать, как разложить по полочкам — что такое любовь? Ну, нежность, жалость, доброта, просто из этого вытекает все — каждый наш шаг. Мы сейчас готовы ко злу, а к добру — не готовы. Но если на недоброжелательство ответить по-доброму, то оно само по себе утихнет. Только это очень сложно, только мы не всегда выдерживаем. Ну мы же люди… Надо лишь суметь сказать себе потом: это моя вина. Это я стараюсь жить по Закону Божьему. Значит, я не выдержала, значит, мне не хватило терпения, любви, доброты. Я сделала не Божеский шаг, а не кто-то за меня его сделал.
ДЕТСТВО
Первая моя любовь оказалась накрепко связана с мужским предательством. Влюбилась я в Вовку Егорова. Сидела на окне, а он бегал-бегал-бегал мимо меня, потом записочку какую-то вручил. И я ему в ответ. Ну, я же не знала как надо правильно, написала что-то типа: «Давай дружить, — и в конце, — Крепко жму твою руку!». Положила в спичечный коробок и бросила ему из окна. Он подобрал коробок и все, ускакал куда-то. Может в «казаки-разбойники» играть — мы там постоянно так играли по дворам, через заборы прыгали. У нас был сарай, летом мы на нем загорали, а зимой прям с крыши, раскрыв зонтик, сигали в сугроб.
Ну, в общем, взял Вовка коробок с моей запиской. На следующий день прихожу в школу, на перемене мальчишки обступают меня, хохочут, а Вовка во главе всех издевательски повторяет: «Крепко жму твою руку! Крепко жму твою руку!». Вот так случилась первая любовь, а следом и первое мужское предательство.
В меня всегда влюблялись хулиганы. Почему-то именно мне учителя давали их на «исправление». Я старалась, «перевоспитывала», а они влюблялись. Например, Валерка Новиков. Меня посадили с ним за одну парту, чтобы я на него хорошо воздействовала. Он тут же научил меня приемчику как заламывать человеку руку назад, если он на тебя напал. И вот идет урок, Вовка меня неожиданно щипает под партой, я как заломлю ему руку! А парты тогда откидывались же, Валерка вскочил, пытаясь вырваться, крышка по парте как хлопнет! «Остроумова, выходи из класса!». Словом, Валерка за мной ухаживал, а я принимала его ухаживания. Например, на катке.
Каток — это, может быть, самое волшебное воспоминание детства. Стадион «Локомотив» был прямо рядом с нашим домом в Куйбышеве — только дорогу перейти. И вот падают крупные снежинки, невероятные какие-то, на поле залит лед, горят фонари. Мы привязываем к валенкам коньки — тогда же никаких ботиночек не было — и по кругу, по кругу… стайками, парами, много народу. От тех времен во мне навсегда осталась музыка катка: «Догони, догони! Ты меня не догонишь», «Домино, домино…». Или в исполнении Аллы Йошпе «Осенние листья шумят и шумят в саду и незнакомой тропою я рядом с тобой иду…». Или вот нежнейшая Виктория Иванова: «Хорошо, когда снежинки падают и от них светлее все вокруг. Хорошо, когда тебя обрадует твой любимый, твой давнишний друг..». Изумительные песни были, все такие теплые. Эта музыка долетала даже до нашего двора, разносилась по улице. А мы катались, катались, катались по кругу! И Валерка Новиков ухаживал за мной. А что значит ухаживания на катке? Это — догнать тебя, подшибить, чтобы ты шлепнулась, «Мой любимый, мой давнишний друг» так меня удачно подшиб, что случайно проехался коньком по моей руке. А я даже сначала и боли не почувствовала. Мы же катались там до полного замерзания, на шароварах сосульки образовывались такие, что их приходилось сбивать. И варежки в сосульках, и валенки. Ну, вот я промерзшая, с этой рукой прихожу домой и помню, что даже не испугалась. А еще помню удивительное папино спокойствие. Наверное, он нервничал. Наверное, он боялся за меня, но внешне абсолютно ничего не показал: «Ну, не страшно, не страшно. Сейчас промоем под рукомойничком, перевяжем, а завтра в поликлинику». И промыл, и перевязал. Все так спокойно, и ни одного слова плохого про моего «ухажёра». А мне не больно — рука-тo замерзшая. Прямо — природная анестезия. На следующее утро пошли к хирургу, он наложил пять швов, порадовался, что хоть сухожилие не перерезано. До сих пору меня эти швы остались — память о Валерке Новикове.
Все мои хулиганы жили в Запанском районе, по другую сторону вокзала. Наш «культурный» район и их «бандитский» соединял мостик над железной дорогой. Кстати, я туда бегала на производственную практику от школы. Одна ходить боялась, втроем с девчонками. И даже корочку получила, что я «химик-лаборант». Только ничего не помню. Вот всплывает иногда слово «тигель» или, скажем, «спектральный анализ» — и все. Не знаю, где Валерка Новиков сейчас, интересно даже. Длинный был, долговязый.
А вообще, я страшно влюбчивая была. В Куйбышеве ходила в Народный театр в последних классах, что-то там репетировала и даже один раз играла Надю во «Врагах» Горького. И влюбилась в Якова Киржнера. Он тогда был режиссером Драматического Куйбышевского театра и с нами занимался. Даже в дневнике об этом написала. Я смотрела, как он репетирует и… влюблялась все больше и больше. А мудрый, взрослый человек, наверное, это видел: он так очень по-доброму на меня поглядывал и это, конечно, еще подпитывало мои романтические чувства. Именно романтические, целомудренные! Совершенно неважно было, что Киржнер женат, что у него семья; я не претендовала. Я любила. Безответно и трепетно.
А потом в Филармонию приехал студенческий театр. Они играли «Город на заре» и я абсолютно влюбилась в героя спектакля. Просто сразу! Да он там в финале еще и погибал, ясно что иного выхода, кроме как влюбиться, у меня просто не оставалось… И вот иду я как-то из кинотеатра, смотрела «Карнавальную ночь». Было, наверное, уже часов девять вечера, зима, город засыпал рано, трамваи ходили редко. Шла одна в абсолютном счастье: снежинки падали хлопьями, как в сказке, снег хрустел под ногами, было удивительно хорошо. И вдруг меня догоняет какой-то молодой человек и я вижу — это он! Тот самый, из «Города на заре»! Он пытается со мной познакомиться, причем не хамски, не обидно, вежливо. И от полной неожиданности я его резко «отшиваю»… до сих пор думаю, а может быть это и была моя судьба, которую я тогда не распознала… А тогда отшила и пошла дальше. Белый снег, хруст под ногами. Мне в Москве потом этого очень не хватало. Все время грязь, слякоть, слякоть, слякоть… Весь первый курс мучилась, ко второму привыкла.
ГИТИС И ЛЮБОВЬ
На втором курсе ГИТИСа случилось два события: к нам пришел Павел Осипович Хомский, и как будто распахнулись все двери, запахло озоном. А еще я влюбилась в Борю Аннабердиева с театроведческого факультета.
Само собой все вышло. Он стал проявлять ко мне какие-то чувства, я ответила. Встречались, оставались одни, когда никого не было. Почему все это произошло? Сейчас мне кажется — просто время пришло. «Пришла пора — она влюбилась…». Замуж я вообще-то не хотела, но размышляла так, абсолютно по-Алексеевски, по-крестьянски: первый мужчина. Ну, куда теперь деваться? Все случилось — надо в ЗАГС. На четвертом курсе расписались, стали жить вместе.
Хомский… Тогда в ГИТИСе было немало прекрасных педагогов, именно педагогов, лишь когда-то давно работавших в театре — не теперь. А он был сейчас действующий режиссер, главный режиссер ТЮЗа; с его приходом на курс как бы климат изменился, воздух стал иным — насыщенным, прозрачным, вкусным. Это был воздух живого театра.
Он стал с нами заниматься — именно как с артистами. Мы делали много самостоятельных работ. Хомский их разбирал, чихвостил нас незнамо как. Например, отрывок из «Нахлебника» тургеневского — это уже не было разговором из недр канувшего в лету МХАТа Станиславского, а настоящим режиссерским разбором из сегодняшнего живого театра.
Конечно, мы все ходили в ТЮЗ, и естественно, просто обожали Павла Осиповича.
С четвертого курса я уже играла в ТЮЗе роли ушедшей в «Современник» потрясающей Тамары Дегтяревой. А на пятом Хомский взял к себе в театр Юру Еремина, Колю Михеева, Владика Долгорукова, Андрюшу Мартынова и меня.
Сначала было два спектакля; «Мужчина семнадцати лет» и «Как дела, молодой человек?». Помню, мы с подружкой громко шутили в троллейбусе:
— У тебя сегодня «Мужчина»?
— Нет, у меня сегодня «Молодой человек»!
Но это оказалось только началом. Вскоре вся наша пятерка стала работать в первом московском мюзикле «Мой брат играет на кларнете». Это был потрясающий молодежный спектакль. Потрясающий! В нем заняли всю труппу, мы в массовке, но играли с такой радостью, с такой отдачей, с таким счастьем настоящего театра.
«Молодого человека» поставил Юра Еремин. Самостоятельная работа, Хомский ее принял и включил в репертуар.
А в «Мужчине семнадцати лет» Павел Осипович ввел меня на роль, которую играла до меня прекрасная профессиональна актриса. И вот через несколько дней я должна первый раз выйти на сцену, страшно волнуюсь, а Хомский уезжает в Ригу, он там ставил что-то. Я в ужасе:
— Павел Осипович, как же я без Вас!?
— Если смогу, а я очень постараюсь, то приеду.
И вот вечер спектакля. Думаю: «Ну, наверное, не приедет». Первый звонок. Второй звонок. Третий…