— Уволиться бы на бережок, — мечтательно сказал матрос Синицын, расписанный на динамометре.
— Прекратите разговоры! — обернулся к нему лейтенант. — Внимательнее смотрите за показанием прибора.
И все же Синицын прозевал момент, когда динамометр показал резкую нагрузку. Вероятно, мина была за- тралепа уже во время выборки трала. Из сумерек она вынырнула прямо под самой кормой.
Все замерли. Слишком неожиданно мина оказалась у самого корпуса. Казалось, еще секунда — и тральщик взлетит на воздух. Стало тихо, только равномерный стук тральной лебедки напоминал, что в растерянности ее забыли остановить. Трал, медленно наматываясь на вьюшку, подтягивал мину все ближе к корпусу.
Лейтенант судорожно проглотил слюну, хотел что-то крикнуть и не смог. В горле застрял тяжелый ком. Рванулся к лебедке, но на пути споткнулся о трос и покатился по палубе. В голове была одна-единственная мысль: «Стопор, стопор».
А лебедка медленно и неотвратимо сматывала трос. Никифоров приподнялся на локтях и пополз к лебедке. Она была совсем рядом. И лейтенант всем телом навалился на стопор.
Освобожденный трал пошел в обратном направлении. С глухим плеском мина шлепнулась в воду.
Все возбужденно заговорили. Вытирая пот с лица, Никифоров медленно подошел к Синицыну.
— Я удаляю вас с юта, — сказал он сурово.
Вобрав голову в плечи, Синицын побрел вниз. Оп боялся оглянуться, потому что осуждающие взоры товарищей жгли его сильнее, чем раскаленное железо.
Прибыл командир. Он подошел к лейтенанту. Спросил:
— Вы что ж, прежде чем принять решение, тоже в конспект заглядывали?
— Никак нет, — улыбнулся лейтенант и, несмотря па сумерки, увидел, что глаза командира светятся той необъяснимой теплотой, которую просто называют человеческой.
НА ТОРПЕДОЛОВЕ
Меня вызвал редактор нашей флотской газеты и сказал:
— Поедешь на рейд Отдаленный. Там сейчас находятся корабли. Соберешь свежий материал. Неплохо, если сообразишь очерк, по такой, чтобы с солью.
Я обрадовался: наконец-то мне поручают настоящее дело! В редакции я работал уже два месяца, но, кроме небольших информационных материалов, ничего не опубликовал.
И вот очерк.
Я бодро сказал: «Есть!» — и, радостный, вышел из кабинета редактора.
На рейд Отдаленный мы добрались в нашем видавшем виды редакционном «газике». Ехать сушей надо было до мыса Чайкин Клюв, а уже оттуда на барказе или катере я мог попасть на корабли.
Дорога была сначала асфальтированная, а затем мы свернули на проселочную. В машине находились я и шофер Чаркин. Чаркин долго молчал, а потом стал возмущаться. Это когда мы свернули на проселочную дорогу.
Погода стояла скверная. Хлестал дождь вперемежку с хлопьями снега. Машину швыряло из стороны в сторону, как шарик пинг-понга. Чаркин остервенело вращал баранку и ругался на чем свет стоит:
— Разве по таким дорогам можно гонять машины? Это же возмутительно!
Доля упреков, вероятно, предназначалась и мне. От нечего делать я посматривал через мутное стекло на окрестности. Свирепый ветер гнал по сырому небу лохматые тучи. Непрерывные струи дождя и снежные заряды полосовали вечерний воздух. Кругом неуютная, холодная равнина. Ни деревца, ни домика, только мокрая взбухшая земля да ледяной ветер.
— Силен ветрюга, — сказал я.
— Норд-ост, — отозвался Чаркин, — чтоб ему ни дна ни покрышки! В такой ветер однажды…
Договорить он не успел. Машину качнуло в сторону, и она поползла по откосу, сминая шинами жухлую траву. Мотор заглох.
— Допрыгались, — сказал Чаркин и, открыв дверь кабины, плюнул.
Не хотелось вылезать наружу, по пришлось. Увязая в грязи, мы стали собирать бурьян и бросать под колеса. На ветру коченели руки. Чаркин что-то бухтел себе под нос, но я его не слышал: свист ветра заглушал все другие звуки.
Через полчаса мы сели в кабину. «Газик» взвыл мотором и выскочил на дорогу.
К мысу Чайкин Клюв мы добрались затемно. Здесь находился пост наблюдения и связи. Мы подъехали к неказистому домику, рядом с которым возвышалась бревенчатая вышка, и Чаркин дал сигнал. Открылась дверь. В светлом проеме появилась долговязая фигура мичмана. Высоко поднимая ноги, он приблизился к нам.
— Как добраться на корабли? — спросил я.
Щуря глаза, мичман приглядывался к нам, а затем сказал:
— Попрошу документики.
Чаркин стал ворчать и рыться в карманах.
Мичман рассматривал документы довольно долго. Он пролистал их от корки до корки сначала в одну сторону, а затем в другую.
— И куда вас несет нелегкая в такую погоду? — наконец сказал мичман, отдавая документы.
— На кудыкину гору, — огрызнулся Чаркин.
— Но как же добраться на корабли? — спросил я нетерпеливо.
— А их нет, — невозмутимо ответил мичман, — еще с утра ушли на другой рейд. Передислокация.
— Далеко?
— Не очень. Миль шестьдесят — восемьдесят отсюда.
У меня и так было невысокое настроение, а в тот момент оно упало до абсолютного нуля. Ехать по такой дороге, потерять уйму времени, измучаться, испачкаться грязыо — и все напрасно… Было отчего упасть духом.
— Вот это фокус! — свистнул Чаркин.
— Неужели ни один не остался? — спросил я, наивно рассчитывая на чудо.
Мичман почесал затылок.
— Есть один торпедолов. Но только какой это корабль! Так, катеришко. Но и он уходит через полчаса.
Возвращаться с пустыми руками обратно я не мог. Редактор по головке за такие штуки не погладит. Но что можно получить на этом катере?
— Эх, была не была, — решил я, — пойду на торпедо- лове. Может быть, удастся выжать какую-нибудь информацию.
К маленькому причальчику меня провожал мичман. Чаркин остался ночевать на посту, чтобы назавтра уехать обратно. Мы петляли по невидимым узким тропкам, я то и дело спотыкался об острые валуны. Мичман придерживал меня за руку.
— В такую погоду идти на торпедолове — безрассудство, — говорил громко мичман, стараясь перекрыть завывание ветра, — я вам не советую.
Я молчал.
Мы ступили па дощатый причал, который скрипел под ногами, как несмазанные колеса телеги. Между сваями тяжело гукала волна. На торцовой стороне причала маячил силуэт торпедолова.
— Эй, вахтенный! — крикнул мичмап. — Вот к вам из редакции!
Подошел матрос в черном овчинном тулупе и, козырнув, стал проверять документы.
— Я уже проверил, — сказал мичман.
Матрос не обратил на это замечание никакого внимания и светил фонариком сначала на удостоверение, а затем на мое лицо. Потом представился:
— Вахтенный по торпедолову матрос Сухоруков.
— Проводите меня к командиру, — сказал я.
Пожелав мне счастливого плавания, мичмап растворился в месиве темноты, ветра, снега и дождя.
Каюта командира была крохотной. За миниатюрным письменным столом сидел лейтенант. Я представился:
— Лейтенант Сгибнев. Прибыл к вам по заданию редакции.
— Командир торпедолова лейтенант Григоренко.
Мы сели. Григоренко на кровать, а я на стул. Наши колени соприкасались — в каюте было тесно.
Григоренко в упор рассматривал меня. Я не выдержал его пытливого взгляда:
— Почему вы так на меня смотрите?
Лейтенант смутился:
— Извините. Просто в первый раз вижу живого корреспондента.
«Что он, издевается?» — подумал я и посмотрел на Григоренко. Но нет, в его глазах светилось неподдельное любопытство. Я почувствовал себя неловко. Григоренко перевел взгляд на мои ноги. Ца ботинках налипло по пуду грязи.
— Что же вы молчите! — всплеснул он руками. — Немедленно переодевайтесь!
Я попробовал возразить, но он уже доставал из узенького шкафчика тяжелые кирзовые сапоги и ватные брюки.
Пока я натягивал брюки, Григоренко спросил:
— Служили на кораблях?
— Нет, — ответил я, — не приходилось. Я все время при редакциях военных газет.
— Тоже, конечно, занятие, — милостиво сказал Григоренко.
Мы снова сели и уставились друг на друга.
— Я хочу написать в газету о ком-нибудь из ваших подчиненных. Не могли бы вы назвать кандидатуру?
Лейтенант задумался.
— Отчего же нет, можно. Вот, например, Сухоруков. Матрос дисциплинированный. Книжку «Боевой номер» знает.
Я знал, что в этой небольшой книжице записаны обязанности матроса по всем расписаниям: авралу, боевой тревоге, приему топлива и боезапаса и многое другое.
— Или, к примеру, Пантюхов, — продолжал Григоренко, — тоже знает книжку «Боевой номер». Дисциплинирован. Есть еще Середа. Книжку знает хорошо…
Я перебил Григоренко:
— По вашим характеристикам получается, что матросы все одинаковы.
— Почему одинаковы? — удивился лейтенант. — Вот, например, матрос Колабашкин. Дисциплинирован слабо. Имел замечания на берегу.
— Ну, хорошо, — сказал я, чувствуя раздражение, — пригласите кого-нибудь ко мне.
Григоренко вышел в коридор. Через минуту он возвратился в сопровождении плотного розовощекого матроса.
— Товарищ Пантюхов, — сказал ему лейтенант, — вот с вами будут беседовать, — И повернулся ко мне: — Вы меня извините. Я пойду готовить к походу корабль.
Было ясно, что лейтенант не желал присутствовать при нашем разговоре. Пантюхов сел на койку и притиснул меня крупными коленями к углу письменного стола.
— Книжку «Боевой номер» спрашивать будете или по материальной части? — спросил Пантюхов.
— Я не поверяющий и не инспектор. Поговорим лучше о вашей жизни.
— О жизни?! — удивился Пантюхов. — Зачем?
— Буду писать о вас в газету.
По лицу Пантюхова разлилось недоумение. Он ожидал чего угодно, но только не этого.
— Расскажите о себе, — попросил я и, достав блокнот, приготовился записывать. Пантюхов наморщил лоб.
— Родился я в Суслах. Ну, значит, жил там, а потом меня призвали на флот. Приехал сюда и первым делом изучил…
— Книжку «Боевой номер»? — спросил я.
— Да, — радостно ответил Пантюхов.
Я тяжело вздохнул.
— Расскажите что-нибудь о жизни на торпедолове. Какие были интересные случаи?