— Интересного ничего не было, — ответил Пантюхов. — Мы ловим торпеды, которыми стреляют боевые корабли.
— Ну и как вы их ловите?
— Очень просто. Жахнет, скажем, подводная лодка торпеду, ну мы сразу за ней. Она, окаянная, себя в воде как живая ведет. Норовит куда-нибудь на глубину уйти или, еще чище, в борт катера садануть. Когда начинаем стропить торпеду, тут гляди в оба, чтобы, значит, за борт не сыграть.
Пантюхов замолчал.
— Все? — спросил я.
— Все, — ответил Пантюхов.
Мне стало тоскливо. Я понял, что никакой, даже самой плохонькой информации я здесь не напишу. Пантюхов смотрел на меня. Я взглянул на его розовые щеки и подумал, что его, конечно, можно сфотографировать, но только дЛя того, чтобы послать фотографию на выставку «Здо-ровье».
Появился лейтенант. От него пахло ветром и морозом.
— Сейчас снимаемся со швартовых, — сказал он.
— Куда пойдем?
— На другой рейд. К боевым кораблям.
— Что ясе вы мне раньше не сказали! — воскликнул я облегченно, пряча ручку и блокнот в карман. Обстановка коренным образом менялась. На боевых кораблях я, разумеется, соберу достаточно настоящего материала. Пантюхова я отпустил, и он убежал по коридорчику.
Вместе с Григоренко я прошел в ходовую рубку.
Ветер к этому времени усилился. Обледеневшие снасти звенели, как струны. Григоренко звякнул машинным телеграфом, и я услышал, как глухо загудели моторы. Мы вышли в море. Сразу же за мысом на катер налетели волны. Крутые, в белых, мерцающих шапках валы шли ряд за рядом, как танки в атаке. Нас подбрасывало почти к самым тучам, а затем швыряло вниз. Дождя уже не было. Сыпал снег. Крепким напором ветра его набивало даже в рубку через узкие дверные щели.
— Вот это здорово! — крикнул оживленно лейтенант.
Я не разделял его восторгов… Катер ежеминутно зарывался в волну по самую рубку. В эти моменты я слышал, что под ногами журчит волна. Рубка стонала, как живая.
— Долго будем идти?
— Часа три — четыре, — ответил Григоренко, — если течение будет попутное.
Я посмотрел на бак торпедолова и увидел в бледном отблеске отличительных огней фигурку моряка.
— Там же человек!
— Ага, — сказал Григоренко, — это Пантюхов. Лед скалывает. Если не сколем лед, можем последовать прямым курсом на дно.
Мне стало не по себе:
— А его не может смыть в море?
— Не смоет. Пантюхов привычный к этому делу. Кроме того, его надежно концами привязали.
В иные моменты торпедолов подбрасывало кверху кормой, и тогда оголенные винты, вращаясь с удвоенной быстротой, трясли катер, как былинку. Распахнулась дверь, и в рубку, шипя, рванулась вода. Григоренко захлопнул дверь ногой и сказал мне:
— Шли бы в каюту. А то слизнет в море — и поминай как звали. В такую погоду спасти человека все равно что кита через игольное ушко протащить.
Я знал, что обычно говорят: верблюда через игольное ушко. Но лейтенант, видно, был насквозь моряком, и я не стал его поправлять. А в словах его, конечно, была известная доля логики. Через узкую горловину, которая выходила в рубку, я спустился вниз. В каюте было теплее. За стальной обшивкой бесновалось море. Его удары были звонкими и могучими. Корпус содрогался всем своим набором: ходуном ходили пиллерсы, стрингеры и шпангоуты. Я прилег на койку, но меня тут же сбросило вниз. Больно ударился головой о ножку стула. Черт бы побрал и этот катер и шторм!
Качка стала ощутимей. Временами, ухватившись за край стола, я чувствовал, что стою горизонтально. Зпа- чит, в это время катер лежал на борту.
Вдруг раздался оглушительный треск. Мимо меня, как снаряд, пролетела крышка иллюминатора. Она шлепнулась в переборку. В тот же момент в каюту хлынула струя воды. Я понял, что иллюминатор вышибло волной. Первая и самая страшная мысль была одна: «Тонем!»
Я вылетел в коридор и попал в чьи-то объятия. Это был Пантюхов.
— Испугались, товарищ корреспондент? — спросил он и, отодвинув меня в сторону, шагнул в каюту. Действия его были стремительными и точными, как работа циркового артиста. Он подхватил рукой круглый деревянный чоп и с силой вогнал его в отверстие иллюминатора. Затем навалился на чоп грудью и стал давить так, что мне показалось, он намерен выдавить наружу весь борт катера.
— Подпору давайте! — крикнул мне Пантюхов.
Я увидел в коридорчике раздвижную механическую подпору и подал ее матросу.
Течь прекратилась. Но погас свет. Я слышал, как Пантюхов, хлюпая по воде, ушел куда-то в сторону. Потом где-то зазвенел металл, и свет зажегся. В каюте разгуливала вода.
— Как же мне быть? — растерянно спросил я, когда Пантюхов возвратился.
— Это мы сейчас, — сказал он и стал колдовать над какими-то рукоятками и клапанами. Вода со свистом и шумом умчалась в шпигат. В каюте стало снова сухо, уютно.
— Спасибо, — сказал я Пантюхову.
— Не за что, — ответил он, раздвигая пухлые губы в добродушной улыбке. — Это ж мои обязанности. Они в книжке «Боевой номер» записаны.
Я прислушался к звукам шторма. Море по-прежнему неистовствовало, но уже не так страшно. Я достал авторучку, лег на кровать, уперся ногами в переборку и, положив блокнот на колени, стал писать очерк о торпедо- лове, Пантюхове и шторме.
ДНИ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Море было то свинцовым, серым, а то словно политым синей тушью. Все зависело от ветра, который без конца менял направление и швырял тучи с одной стороны горизонта в другую. Когда туч не было, море становилось синим.
Старший лейтенант Сизов поправил повязку, которая означала, что он — вахтенный офицер, и похлопал себя по плечам теплыми рукавицами. Было довольно холодно. Казалось, ветер вместе с тучами метал и тонкие ледяные иглы, которые больно впивались в лицо.
Сизов взял бинокль и в тысячный раз окинул взглядом море. За все время ничего нового: бугры, бугры, временами хмарь, временами необыкновенная прозрачность. Скосив глаза в сторону, старший лейтенант увидел командира, который тоже прильнул к биноклю. А наверху, на сигнальном мостике, у визиров замерли сигнальщики.
Водное пространство просматривалось десятком внимательных глаз и еще радиолокационным лучом — антенна радиолокатора вращалась беспрерывно. А в глубину, почти до самого дна^ море прослушивалось акустикой.
Шел поиск подводной лодки.
Корабль шел средним ходом. Острый форштевень врезался в стылую волну, и она, разваливаясь на две половины, пенисто всхлипывала у стальных бортов.
— Два румба вправо! — скомандовал командир корабля.
— Есть два румба вправо! — отрепетовал Сизов и, мысленно переведя румбы в градусы, записал в книжку новый курс.
Рваные тучи, только что темневшие справа, оказались прямо по носу.
На ходовой мостик поднялся заместитель командира по политчасти и, дуя на озябшие пальцы, сказал командиру:
— Матросы, сменившиеся с вахты, неохотно уходят с боевых постов. Говорят, сейчас не до отдыха.
— Надо отдыхать, — ответил командир, блестя воспаленными глазами, — пусть берегут силы.
Сизов подумал, что сам командир не спал уже двое суток.
Из тучи, которая была уже над головой, посыпалась снежная крупа. Сталь под ногами начала хрустеть. Видимость ухудшилась.
— Час от часу не легче, — проговорил заместитель командира и, надвинув поглубже шапку-ушанку, добавил: — Пойду проверю остальные боевые посты.
Командир вызвал на мостик начальника службы снабжения и проинструктировал, что приготовить команде на ужин.
— Главное, посытнее…
Сизов видел, как интендант, неловко и широко расставив ноги, старался изобразить стойку «смирно».
Корабль тяжело и нехотя кренился то на один борт, то на другой.
— Силуэт слева двадцать на горизонте! — звонко доложил сигнальщик сверху.
Сизов вскинул бинокль. Это был корабль их соединения, он вел поиск подводной лодки в соседнем квадрате. Видимость катастрофически падала. Крупа сыпала, как зерно из лукошка. Сизову доложили, что гидроакустик цели не обнаруживает.
«Если бы мы ее обнаружили, — подумал Сизов, — я бы не позавидовал этой цели».
Он перегнулся через козырек и увидел короткие стволы реактивных бомбометов, нацеленные вперед.
А где-то в недрах корабля у пультов управления находились люди. Одно короткое приказание, и бомбометы, извергнув огонь, обрушат на лодку многокилограммовые порции взрывчатки. Но приказания не поступало — цель не обнаружилась. Может, ее даже и нет в этом квадрате.
Корабль рыскал в море, вспарывая волну за волной. Люди были также у топок котлов, неистово гудящих пламенем, и в машинных отделениях, и у орудий, и в аварийных партиях, и в центральных постах.
Было уже темно, когда Сизов сменился с вахты. Не снимая реглана, забежал в каюту и, увидев свое отражение в зеркале, улыбнулся: «Похож на косолапого медведя. Если бы Шурка увидела в таком виде, уж посмеялась бы!»
Он подошел к столу и взял в руки Шуркину фотографию. Родное лицо, знакомый излом бровей. Больше всего в ее лице Сизова поражал именно этот излом. Он казался почти противоестественным. Впрочем, глаза были тоже особенные: большие и блестящие, словно лакированные. Как бы ему хотелось сейчас заглянуть в эти глаза! Но до Шурки было далеконько. Сизов вздохнул. Они расстались в день свадьбы. Было очень весело. Сизову говорили, что он теперь муж, и это звучало забавно. Конечно, кричали «горько». Сначала нестройно, вразброд. Но затем старший лейтенант Маркарян сказал, что поскольку собрались люди военные, то надо быть организованней. «Горько» стали кричать по его команде. Получалось здорово. Дребезжали стекла, лопнула электрическая лампочка. В темноте Шурка спросила у Сизова, любит ли он ее. Он ответил:
— Да! Да!
Когда ввернули новую лампочку, старший лейтенант Маркарян начал острить по адресу тещ. Все смеялись.
А Шурка сказала, что у Сизова будет их несколько, потому что росла она в детском доме и всех своих воспитательниц считает матерями. Сегодня они заняты, но они еще придут. В адрес Сизова посыпались сочувствия.