— Подпору! — опять скомандовал Фрол.
Подали раздвижную подпору, которая находилась все в той же сумке. Через несколько минут течь прекратилась.
Рыбаки повеселели.
— Теперь следите, — сказал Фрол.
Он отправил своих товарищей в машинное отделение, а сам пошел по коридорчику. Кругом было сумрачно. Тонкий луч электрического фонарика выхватывал из темноты то свернутые пожарные шланги, то рукоятки и маховики перепускных систем, то трапы и двери. Было тихо. Временами откуда-то со стороны в коридор врывались вздохи моря.
За поворотом Фрол наткнулся па молодого испуганного паренька.
— Ты что без дела, где должен быть? — спросил Фрол.
— В носовом отсеке.
— Почему ушел?
Парень вспыхнул:
— Чего тебе от меня надо? Какое твое дело?
— Почему пост бросил? — холодно спросил Зубавип. Парень молчал.
— А ну, шагай вперед! — скомандовал Фрол.
Они прошли несколько небольших помещений и вдруг увидели воду, которая хлюпала через комингс.
— Убежал, значит? — зло спросил Фрол.
Парень съежился.
Но Зубавин уже не обращал на него внимания. Сбросив сумку, он заглянул в горловину соседнего с форпиком помещения. Если вода поступит и сюда, судно получит опасный дифферент на нос. Воды пока не было, но переборка сильно выгнулась. Надо было немедленно устранять течь и крепить переборку.
— Полезай сюда и укрепляй переборку, — сказал Фрол.
Парень отшатнулся.
— Ну! — прикрикнул Зубавин.
Тот нехотя начал спускаться вниз.
Зубавин протиснулся через узкую дверь в форпик и, стоя по пояс в воде, принялся искать, откуда поступала вода. Оказалось — из лопнувшей трубы, подведенной к забортному отверстию. Эта неисправность была не очень сложной, и Фрол стал накладывать бугель.
Вскоре течь прекратилась.
Зубавин вылез из форпика, спустился в соседнее помещение. Посланный туда парень, сопя, возился с деревянным брусом. Фрол осветил его лицо и заметил на лбу капли пота. Парень старался изо всех сил.
Зубавин подхватил подпору, но, когда они стали забивать клинья, брус оглушительно затрещал. В мгновение ока парень вылетел наверх.
— Вернись! — закричал Фрол.
Но парень уже скрылся.
Зубавин всем телом навалился на брус и почувствовал, что брус выгибается под ним. Свободной рукой Фрол нащупал наверху другой и стал подтягивать его к себе. Было тяжело. Казалось, не выдержат руки. Но в это время появился Афанасьев с матросами. Они поспешили на помощь. Дружными усилиями укрепили переборку.
Офицер подошел к Зубавину, пожал ему руку:
— Благодарю!
В это время рядом с Фролом оказался паренек. Зубавин посмотрел на румяное лицо с тонкими, почти девичьими бровями, и ему стало жаль парня, которого только что ругал.
— Ничего, бывает, — сказал он миролюбиво. — Ты хоть куришь?
Парень кивнул головой и стал торопливо шарить по карманам. Но пачка папирос, которую он достал, была пуста.
Парень посмотрел вначале на офицера, потом на Фрола и засмеялся. Фрол тоже засмеялся. Они смеялись весело, от души, потому, что самое трудное было уже позади, и еще потому, что смех незримо сближал этих двух совершенно непохожих друг на друга ребят.
А затем они вышли наверх. Буксирные концы уже заведены, и сейнер был готов к буксировке.
Облака уплывали за горизонт. Самый верхний ярус их был ослепительно-белым. Словно груды снега застыли на немыслимой высоте. Сквозь разрывы проглядывала свежая голубизна неба.
…Партийное собрание продолжили через сутки.
— Вопросы к товарищу Зубавину будут? — спросил председатель собрания.
Мичман Пинчук поднял руку.
— Пусть он все же о себе расскажет.
А Фрол опять молчал: снова подумал, что ему нечего сказать о себе. Ведь жизнь еще только начиналась.
ДИАЛЕКТИКА
В последнем походе мичман Кованный простудился. Его голос хрипел и сипел, как испорченная пароходная сирена. Говорил он по-особенному: сначала слова клокотали где-то внутри могучего горла, а затем внезапно вырывались, оглушая собеседников свистящими раскатами. Местные остряки по этому поводу изощрялись: «Сейчас беседовать с Кованным опасно: выпаливает слова, как торпедные залпы».
Мичман слышал эту остроту и ходил по отсекам молчаливый и хмурый. Он догадывался, что придумал ее не иначе как трюмный машинист старший матрос Светел- кин — известный на весь экипаж зубоскал. И оттого, что в горле надсадно першило, и еще потому, что Светелкин был подчиненным Кованного, настроение у мичмана было далеко не блестящим (как говорили на лодке, на уровне шторма в девять баллов). Между прочим, градацию мичманского настроения по баллам тоже придумал Светелкин.
Когда подводная лодка тесно прижалась к пузатому боку плавбазы, лучший друг Кованного главный старшина Чибисов посоветовал:
— Ты вот что, старик. Сходи-ка в санчасть. Там твое горло в два счета отремонтируют.
Кованный рассердился:
— За кого ты меня принимаешь? За барышню из консерватории?
— При чем тут барышня? — обиделся Чибисов. — Лечиться никому нс зазорно.
— Смотря как лечиться, — проворчал Кованный. — Всякие сульфодимезины, пенициллины не для меня.
Он взял тонкий штерт и, спустив за борт плавбазы котелок, зачерпнул соленой морской воды.
— Вот мое лекарство, — он одним духом выпил содержимое котелка.
Чибисов крякнул:
— Ну и ну! Чудишь, старик: это же не огуречный рассол.
Однако на следующее утро мичманский голос обрел нормальный тембр. Он рокотал словно новенький репродуктор — ровно, без перебоев. Чибисов не скрывал своего восхищения:
— Удивительный ты человек, право…
— Да уж сюсюкать не привык, — сдержанно ответил Кованный, — и потом понимать надо. В морской воде йод содержится, а это для горла — лучшее лекарство.
В общем, мичман выздоровел. Вот только настроение держалось на прежнем уровне: не любил он всякие шутки-прибаутки. Именно в это время зашел к нему в каюту Светелкин и попросил разрешения обратиться.
Кованный кашлянул в кулак, посмотрел в иллюминатор. Рядом возвышалась рубка подводной лодки. Можно было даже высунуть руку и пощупать ее шершавую обшивку. Мичман взглянул на лодку, на море, а затем па лицо Светелкина.
— Слушаю вас, — наконец сказал он раздраженно, убеждаясь, что голос его начал сипеть и хрипеть, как накануне.
У сидящего рядом Чибисова глаза полезли на лоб:
— Послушай, ты же только что говорил нормально.
«Тебя здесь не хватало», — сердито подумал Кованный, мельком взглянув на главного старшину, и еще раз яростно кашлянул в кулак. Это было похоже на взрыв небольшой бомбы. По каюте прошумел ветер. Нервно затрепетали занавески.
— Слушаю вас, — четко повторил мичман.
— У меня к вам дело, — смущенно пролепетал Светелкин и покраснел. Наступила очередь удивляться Кованному: первый раз за три года он увидел Светелкина покрасневшим.
«Чудеса», — подумал мичман и подозрительно оглядел старшего матроса. Слишком невероятная картина открывалась его взору: покрасневший Светелкин. Все равно что зеленый заяц или фиолетовая лиса.
А Светелкин мял в руках пилотку.
— Я слушаю вас, — еще раз сказал мичман.
— Не можете ли вы мне дать рекомендацию в партию? — г- выдохнул Светелкин, словно бросился в омут.
— В партию? — машинально повторил Кованный п вновь почувствовал, что голос у него сипит.
— Да, в партию.
Мичман зашагал по каюте. Вынул расческу, причесался.
— Присаживайтесь, — сказал он наконец торжественным голосом.
Они сели друг против друга. Два совершенно различных человека. Суровый, кряжистый, словно мореный дуб, Кованный, и стройный, с ломаными девичьими бровями Светелкин. Один молчаливый и серьезный, другой весельчак и хохотун. И глаза у них разные. Темные, бездонные, будто ночное южное небо, — у Кованного и голубые, как ширь моря, — у Светелкина.
— Заведование у вас в порядке, — негромко начал мичман, — знаю. Взыскания не имеете — тоже известно. Поощрений сколько?
— Двадцать восемь…
Мичман взял карандаш и положил его на ладонь. На огромной ладони карандаш напоминал тонкую спичку. О том, что у Светелкина двадцать восемь поощрений, Кованный знал, однако вопрос задал. Может быть, для того, чтобы соблюсти полную торжественность обстановки.
— А как с общественной работой?
— Выполняю отдельные поручения комсомольской организации, — начал Светелкин бодро, — я редактор сатирической газеты «Швабра». — Внезапно он умолк, услышав, как в тяжелых мичманских руках жалобно хрустнул карандаш.
— Сатирической? — спросил мичман раздельно.
— Так точно, — ответил Светслкин упавшим голосом, понимая, что случилось нечто такое, что разрушило наметившееся сближение.
Мичман покусывал обветренные губы:
— В диалектике разбираетесь?
— В чем?
— В диалектике, говорю.
— Ну конечно, — облегченно вздохнул Св стел кин, — вот, например, все изменяется от простого к сложному.
Кованный резко поднялся со стула и зашагал по каюте, вдавливая в палубу тяжелые шаги.
— Именно меняется, — сказал он громко, — а у вас в этой области никаких сдвигов. Все хи-хи-хи да ха-ха-ха. Пора бы стать серьезным.
После ухода Светелкина Чибисов сказал Кованному:
— Тяжелый у тебя характер. Почему ты отказал ему в рекомендации?
Кованный сжал жилистые руки в огромный кулак:
— У партии задачи серьезные. А у него одни хаханьки на уме.
— Хаханьки тоже, между прочим, серьезными бывают, — ответил Чибисов запальчиво.
В последние дни готовились к новому выходу в море: перебирали топливные насосы, перемывали фильтры, меняли прокладки. Руководил работой мичман. Он был, как обычно, молчаливым. Остальные тоже молчали.
— Вы бы пошли перекурили, — сказал Кованный, когда на собранной магистрали была затянута последняя гайка.
— Сейчас, товарищ мичман, перекур не перекур, а так, одна скучища, — ответил старшина 2-й статьи Максимов, рукавом комбинезона вытирая пот с коричневого лица.