— Слава богу, наконец-то, вы дома! Мусенька вся извелась от тоски, ночей не спит… Никуда мы вас больше не отпустим, так и знайте, ни-ку-да!
Алексей никогда не питал добрых чувств к этой женщине. Временами он даже ненавидел ее: ради дочери, единственного своего божества и фетиша, Маргарита Григорьевна способна пойти на любую ложь, на подлость, на преступление.
Но надо ли, стоит думать об этом сейчас?.. И, чмокнув воздух около самой щеки тещи, он ответил, как мог непринужденнее и шутливее:
— Никуда? И чудесно! А в Крым?
— Что в Крым? — не поняла Маргарита Григорьевна. — Зачем?
— В Крым, на берег теплого моря! — Маркевич обнял за плечи жену. — Разве плохо? Иеронима Стефановича с собой возьмем, Глорочку. Всем колхозом!
Он успел заметить, как Муся переглянулась с матерью. Будто не взглядом обменялись они, а словами, понятными только им двоим. Но и этого оказалось довольно, чтобы теща заторопилась на кухню:
— Батюшки, да ведь все пригорело! Заболталась я с вами, детки…
И, обернувшись у дверей, посмотрев на зятя не улыбчивыми, а встревоженными глазами, закончила:
— Идите к отцу, Леша. Ждет…
Профессор Невецкий действительно ждал Маркевича, даже в институт не пошел в этот день. Он поднялся из глубокого кожаного кресла, широко раскинув навстречу зятю бледные руки с тонкими музыкальными пальцами и, троекратно расцеловавшись с ним, сказал, щурясь сквозь стекла очков:
— Стареем, стареем, молодой человек. Мешочки под глазами, морщинки… Садитесь! — Иероним Стефанович пододвинул к столу старомодный стул с высокой спинкой. — Стало быть, домой? И надолго, неспокойная душа?
Он тоже заметно сдал за этот год. Стал как бы суше, костлявее, не просто сутулился, а горбился, расхаживая по кабинету. Кончики усов и волосы на затылке отливали голубоватой сединой, и только косматые черные брови по-прежнему нависали над молодыми, всепонимающими иронически-веселыми глазами, да необыкновенно молодые пальцы рук не знали ни на мгновение покоя.
Невецкий любил задавать вопросы и этим очень походил на свою внучку, на Глору. Не ожидая ответов Маркевича, а может и не интересуясь ими, он спрашивал и спрашивал: где успел побывать «Коммунар», чем болели в рейсе моряки, не встречало ли судно немецкие подводные лодки, а если не встретило, то почему… И тем временем как бы случайно, как бы не думая о том, что делает, поставил на край стола два стакана из тонкого, почти невидимого стекла, вытащил из шкафа объемистую бутыль, налил из нее в один — на самое донышко, другой наполнил до краев.
— С возвращением, — поднял профессор первый стакан. — С благополучным прибытием, Леша.
Он чокнулся с подчеркнутой, даже чопорной торжественностью, будто придавая этому ритуалу особое значение, а сам с любопытством покосился на зятя: не поперхнется ли? Но Алексей уже раньше успел испытать эту хитрость старика и, хотя спирт холоднвм пламенем ожег горло, не поморщился, залпом выпил до дна.
— Ого! — Иероним Стефанович беззвучно рассмеялся. — Нет, кажется, я ошибся. Вас еще рано записывать в старцы.
Алексей, как всегда чувствовал себя удивительно хорошо и уютно в этой комнате, с этим немного суматошным, непосредственным стариком, в любую минуту способным на самый неожиданный поступок. Он знал, что у тестя скоро иссякнет запас вопросов, и тогда ему самому придется подробно и обстоятельно, день за днем, описывать весь недавний рейс «Коммунара». Так бывало не раз, и это доставляло удовольствие обоим. Но едва Иероним Стефанович опустился в кресло, едва устроился, положив ногу на ногу и откинув седую голову на мягкую спинку, как прибежала Глорочка и позвала их к столу, обедать.
— Ладно, — чуть помрачнел профессор, — пойдем. А разговор наш, — он подмигнул в сторону шкафа, куда успел прибрать бутыль со спиртом, — продолжим на досуге.
За столом у Алексея кружилась голова — то ли от выпитого натощак спирта, то ли от усталости последних, почти бессонных дней и ночей. Он невпопад отвечал жене и Маргарите Григорьевне, время от времени смущенно и виновато улыбался им, пытался сам заговорить с дочерью, но почему-то не слышал ее ответов. И хотя не был пьян, но и понять не мог, что происходит с ним, откуда взялась и эта расслабленность во всем теле, и эта необыкновенная, смешливая болтливость.
Иероним Стефанович ел торопливо и небрежно, храня обычное для него за столом упорное молчание, к которому все успели давно привыкнуть. Так же молча отодвинул тарелку, он резко встал со стула и ушел к себе в кабинет. Маркевич хотел последовать за ним, но увидел перед собой широко распахнутые недовольные глаза жены.
— А? Что? Спать, конечно, спать, — послушно согласился он и, шаркая по полу сразу отяжелевшими ногами, вслед за Мусей поплелся в спальню.
Уснул мгновенно, не раздеваясь, едва коснулся головою подушки. Спал, как всегда, тревожно, видя во сне то свирепый шторм в ревущих сороковых широтах, то давнишнюю тюремную камеру в испанской средневековой Толосе и товарищей — моряков «Смидовича», вместе с которыми пережил в фалагистском плену такое, что не каждому дано пережить. А когда проснулся, не сразу понял, почему не раскачивается под ним широкая мягкая кровать, откуда в стене вместо круглого иллюминатора взялось большое квадратное окно и совсем не слышно привычного, как сердцебиение, ритма работающей корабельной машины.
За окном синел серебристо-сиреневый вечер, в доме стояла удивительная, без единого шороха тишина, и только в дальней комнате однообразно тикали часы, будто капала вода из неплотно закрытого крана.
— Муся! — негромко позвал Алексей. — Ты здесь?
Никто не ответил ему. И от этого стало чуть-чуть обидно: бросила его одного, а сама ушла… Захотелось курить, и Маркевич протянул руку к кителю, аккуратно повешенному на спинку стула рядом с кроватью. Но, увидев записку на стуле, забыл о папиросах. «Милый, — прочел он, — ты так крепко спишь, что жалко будить. Бегу на репетицию. В половине девятого мама тебя поднимет. Приходи встречать…»
Репетиция, премьера, спектакль… «Интересно, как выглядит со сцены моя без пяти минут народная артистка?.. Впрочем, это лучше, чем сидеть в четырех стенах. Вот куплю завтра огромный букет цветов и пошлю ей после премьеры, да так, чтобы не знала от кого. Обрадуется!»
В дальней комнате послышался глухой и тяжелый бой часов. Насчитав семь ударов, Маркевич вскочил с постели, схватил китель. Что если не к девяти, а сейчас пойти в клуб, посмотреть, как они репетируют? Забраться в зрительный зал, в уголок — не прогонят же!
Маргарита Григорьевна выбежала из кухни, услыхав, как он в прихожей натягивает пальто.
— Вы куда? — встревожено спросила она. — Уходите? Почему?
— Проветриться хочу, духота, — смутился Алексей. — Голова разболелась. Я не долго, я скоро вернусь…
— А в клуб зайдете? За Мусенькой?
Даже в полумраке прихожей голос тещи, одутловатое, оплывшее лицо ее показалось показались Маркевичу такими взволнованными и настороженными, что он ответил первое пришедшее на ум:
— Пройдусь на судно, а к девяти в клуб. Муся сама так просила.
— Ну что ж, идите…
«Чего она всполошилась? — думал Алексей, шагая к Поморской улице, к интерклубу. — Не взбрело же ей в голову, что я отправляюсь в кабак?»
От этой мысли стало смешно: мадам Невецкая почему-то всегда ожидает от него самого наихудшего. Впрочем, пусть думает, что угодно, ему какое дело…
Клуб знакомо шумел разноязыкими голосами иностранных моряков. Было дымно от сигарет и трубок, в танцевальном зале барабанил по клавишам рояля очередной доброволец-тапер, и под неистовый грохот его как-то нелепо и однообразно топтались в фокстроте десятки пар. Алексей усмехнулся: ну и веселье!
Он прошел в читальную комнату, где за столами сидели и густо дымили трубками и сигаретами более пожилые, уже отплясавшие свое моряки, листая страницы газет и журналов чуть ли не на всех языках земного шара. Но и тут не найдя ничего интересного, направился в зрительный зал.
Дернул дверь и пожал плечом: заперто! Видно, не хотят драмкружковцы, чтобы курильщики и танцоры мешали их репетиции, вот и отгородились. Ничего, есть другой путь на сцену: через артистический вход, прямо за кулисы.
Но на сцене не оказалось ни яркого света рампы, ни драмкружковцев, и лишь высоко над головой тускло горела одинокая электрическая лампочка, свет которой бессильно упирался в глухую черную стену зрительного зала.
— Что за черт? — вполголоса выругался Маркевич. — Где же у них репетиция?
Он не стал больше искать жену, не захотел подниматься на третий этаж, куда, как гласила трафаретка над лестницей, «посторонним лицам вход строго воспрещен». Вместо этого спустился в буфет и, решив скоротать время до девяти за кружкой пива, присел на ближайший свободный стул.
— Леша, давно ли? — послышался из-за соседнего столика знакомый голос, и, взглянув в ту сторону, Алексей увидел уже раскрасневшегося, с подозрительно веселыми глазами Петра Павловича Бурмакина. — А ну, швартуйся к нашему борту, дружище. Давай, давай!
Маркевич тоже обрадовался этой встрече, подошел, захватив с собой стул, сел рядом с Бурмакиным, пожал руки трем его товарищам-морякам.
— Давно вернулся? — спросил Петр Павлович. — Ты, я слышал, старпомом на «Коммунаре»? А помнишь, как я заставлял тебя драить медяшку на «Володарском», первые свои склянки помнишь? Вот потеха!
Он расхохотался — весело, заразительно, так, что даже ямочки-оспинки побелели на кирпично-красном его лице, и принялся рассказывать товарищам о том, как десять лет назад зеленый салажонок, не тертый — не соленый вот этот самый Алешка Маркевич явился матросом второго класса на пароход «Володарский».
— Я тогда старшим был. А стояли мы на ремонте… И вот приходит однажды сей покоритель морей и океанов. Вид у него — ну, будто только-только от мамкиной юбки отцепился. Сосунок, чистый сосунок! Признаться, досада взяла. «За коим лешим, — думаю, — детей присылают?» Однако парнишка вроде решительный, главное — в глазах жадность к судну, пальцы шевелятся, так бы и ухватился за первый попавшийся конец. Нет, — думаю, — надо испробовать. Прогнать всегда успею…