В соседней комнате вовсю гремело радио: видно, теща и там не чувствовала себя в безопасности. А может, хотела заглушить их голоса?
Алексей тяжело поднялся со стула, подошел и присел на край постели. Муся смотрела на него огромными, страдальческими глазами, и то ли виноватая, то ли умоляющая о пощаде улыбка трепетала на ярко-красных ее губах. Черная челка сползла на сторону, открыв матово-мраморный, без единой морщинки лоб. Маленькая розовая ямочка разделяла по-детски мягкий, беспомощный подбородок. Даже в эту минуту Муся была необыкновенно красива!
— Я мог бы тебя избить, — шепотом, одними губами заговорил Алексей. — Мог бы задушить: я ненавижу тебя так, как не ненавидел никого на свете…
Только на миг в бездонье глаз жены мелькнуло подобие страха. Только на миг испуганно дрогнули губы, но тут же поджались и стали холодными, каменно-жесткими.
— Продолжай, — сказала она, покосившись на дверь, и по мимолетному этому взгляду Маркевич понял, что Маргарита Григорьевна стоит там, на страже, готовая броситься на помощь своему чаду.
— Но я не трону тебя, — сказал он тем же свистящим, сквозь зубы, шепотом, — нет, не трону. Ты сама выбрала себе дорогу, а мы с Капелькой завтра уедем к маме, в Минск. Завтра же, и — навсегда.
Он поднялся шагнул к двери, и дверь сразу захлопнулась плотно-плотно. Алексей вернулся к жене.
— Ты не посмеешь явиться туда, слышишь? Клянусь: если ты попытаешься встать на моей дороге, я убью тебя. Убью! — и поднял руку, сжатую в кулак.
Муся не успела ни вскрикнуть, ни отшатнуться: дверь распахнулась, и в пустом квадрате ее вытянулась бледная, с перекошенным лицом теща.
— Война! — прохрипела она. — Слушайте радио: война…
Рука Алексея, помимо воли занесенная для удара по этому прекрасному, а сейчас перекошенному ненавистью и страхом лицу, разжалась и бессильно повисла вдоль тела.
Глава третья
Совещание у начальника пароходства было назначено на необычно позднее время, на десять часов вечера, и это не могло не встревожить капитана Ведерникова.
— С какой стати такая позднота? — хмурился он, вертя в руках бумажку с вызовом. — Разве нельзя дождаться утра? Так нет, приспичило, — спешка! Люди устали за день, кому и домой надо, а тут… — Борис Михайлович сложил извещение вчетверо, отбросил на стол и поднял на Маркевича озабоченные глаза. — вы-то знаете, зачем нас вызывают?
— Откуда? — пожал Алексей плечами. — Вас зовут, не меня.
— В том-то и дело, что и меня, и вас, — мотнул капитан тяжелым подбородком в сторону бумажки. — Вы же с Глотовым, вроде, приятели, неужели он ничего не говорил вам?
— Нет, — Маркевич отрицательно покачал головой, — настолько далеко наши взаимоотношения не заходят.
— Гм! — сердито хмыкнул Ведерников. — То фотографии дарит, а то — «не заходят». Будь я на вашем месте… — он осекся, как бы боясь сказать лишнее, и закончил с заметным неудовольствием, словно делая выговор: — Не опаздывайте. Я загляну домой и оттуда в пароходство. Все, можете идти.
«И чего волнуется человек? — думал Алексей, одеваясь у себя в каюте. — Гадает, строит предположения, а сам трясется весь. Ну, вызывают. Понадобились, вот и вызвали. Что же в этом особенного? Война…»
Это слово — война — теперь часто объясняло многое, еще вчера казавшееся и непонятным, и необъяснимым. Война — и отменены отпуска, всем морякам приказано немедленно возвратиться на свои корабли. Война — и не только многие товарищи-моряки, но и многие пароходы, особенно тральщики, за несколько дней изменили самую сущность свою: Штурманы, механики, капитаны стали командирами Военно-Морского Флота, а вчерашние тихоходные рыболовы-«тральцы» превратились в боевые корали. «Может и нас для этого вызывают? — мелькнула мысль. — И нас в военный флот?»
Маркевич усмехнулся: «Похоже, что Веделников заразил и меня, я тоже начинаю гадать и строить предположения…»
В последний раз оглядев себя в зеркало, он вышел из каюты и постучался ко второму помощнику.
— Остаешься хозяином, Семен. Мы со «стариком» в пароходство.
— Знаю, — без особой радости кивнул Лагутин, все еще остро переживавший внезапно прерванный войною отгул выходных. И в обычное время не очень разговорчивый и общительный, он казался теперь еще более мрачным: ведь не только отгул, а и свадьба Семена сорвалась. До свадьбы ли когда «Коммунар» не сегодня-завтра уйдет в море, а куда и надолго ли, кто может знать?
— Ты вернешься? — спросил Лагутин, со скрытой завистью оглядывая отутюженный костюм старшего помощника. — Или в городе заночуешь?
— Какой город! — отмахнулся Маркевич. — С совещания сразу на судно. Пока!
Он прикрыл за собой дверь, но тотчас опять просунул голову в каюту и, заговорщически подмигнув Семену, прошептал:
— Сразу же вернусь, слышишь? Не спи! Вернусь, а ты, — и большим пальцем правой руки показал через плечо в сторону берега, — на всю ночь, до утра…
Лагутин благодарно улыбнулся, опустил веки на посветлевшие глаза.
В Управление пароходства Маркевич пришел в начале десятого, надеясь повидать Василия Васильевича до совещания. Но в кабинет к заместителю начальника его не пустили: занят. Пришлось бродить по коридорам, от нечего делать читая трафаретки на многочисленных дверях: «Диспетчерская», «Служба эксплуатации», «Механико-судовая служба». Дошел и еще до одной двери: «Начальник АХО». Прочитал — и будто варом обдало с головы до ног: сколько раз за минувшие годы службы на флоте в этой комнате вручали ему письма от родных и знакомых! Ведь сюда поступает вся почта для всех северных кораблей!
Может и сейчас есть письмо? «Вот болван, не догадался забежать днем! А теперь, небось, поздно, все разошлись по домам…»
Не надеясь на удачу, Алексей все же толкнул дверь. В комнате действительно никого не было, но это не остановило его. Два шага к знакомому шкафу без дверцы, разделенному на множество полочек-ячеек, и нетерпеливые пальцы начали с лихорадочной поспешностью перебирать груду газет, пакетов, конвертов.
Чуть не вскрикнул Маркевич от радости, выхватив из этой груды голубой конверт со своей фамилией. Сердце счастливо вздрогнуло, когда узнал на конверте знакомый почерк матери: жива! Поискал, нет ли еще, и, ничего не найдя, вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь, повернул к ближайшему окну, чтобы там прочитать дорогую весточку.
Мать писала не из Минска, а из Одессы, куда, оказывается, их театр в начале июня уехал на летние гастроли. Все письмо ее, как всегда, дышало сдержанной лаской и напрасно скрываемой грустью о сыне. Эта ласка и эта грусть чувствовались даже там, где мать рассказывала об успехе театра у одесситов, о приветливости и гостеприимности аборигенов красивейшего из южных городов. «Вчера вечером, — писала она, — после спектакля я долго стояла на вершине знаменитой одесской лестницы и смотрела на огни кораблей внизу, на рейде. И все время ждала, что с одной из шлюпок, подплывающих к пристани, сойдешь и поднимешься ко мне ты. Как давно не виделись мы, лешенька, и как хочется повидать тебя, мой родной…»
Алексей взглянул на дату в конце письма: как раз накануне войны. «Мама, мамочка, где ты теперь? Ведь Одессу бомбили в следующую же ночь. Увидимся ли мы когда-нибудь?..»
Он вздрогнул от неожиданности, услышав голос Глотова:
— Давай наверх, Алексей Совещание начинается, — и Василий Васильевич, не задерживаясь, прошел мимо.
— Есть, — машинально ответил Маркевич вслед ему, пряча письмо во внутренний карман тужурки.
Он вошел в кабинет начальника, когда все приглашенные успели уже усесться и за длинным столом, покрытым толстым темно-зеленым сукном, и на стулья, расставленные вдоль стен. Кабинет был полон народа, но, в отличие от мирных дней, в нем царила теперь какая-то холодноватая, совершенно не свойственная морякам тишина. Никто не гудел на ухо соседу хрипловатым баском, не покашливал, не пытался шутить. Никто не поглядывал на циферблат массивных часов в углу, многозначительно этими взглядами подчеркивая без слов, что время-то позднее, а торчать нам здесь, как видно, предстоит немало…
Невольно проникаясь торжественностью и суровостью этой тишины, Алексей осторожно пробрался к свободному стулу и тихонько опустился на него. Поднял глаза, пробежал по лицам собравшихся и в недоумении приоткрыл рот: «Что за черт, почему здесь одни лишь капитаны? Кроме меня, ни единого штурмана». Даже неловко стало, почувствовал себя лишним, и особенно когда встретился взглядом с такими же недоуменными и, кажется, осуждающими глазами Бориса Михайловича Ведерникова.
Глотов сидел на своем обычном месте за огромным письменным столом, а рядом с ним, щуря черные близорукие глаза, пристроился на стуле начальник политотдела Григорий Яковлевич Таратин. Суховатый, поджарый, с оливково-смуглым лицом и с черной вьющейся шевелюрой, он казался сейчас или внезапно задремавшим после неимоверного утомления, ли, наоборот, сосредоточенно вслушивающимся в окружающую тишину. Этот вид, эта поза то ли дремлющего, то ли полного зоркого внимания начальника политотдела не раз вводили в заблуждение многих, кому приходилось иметь с ним дело. Будто и впрямь человек ничего не слышит, не замечает, а как глянет на тебя своими пронизывающими насквозь жгучими глазами, как спросит о том, чего ты всеми силами старался не говорить, так лучше б и не встречаться с ним. А ежели встретился, лучше б сразу и до конца выложить ему всю самую истинную правду. И не потому ли капитан Ведерников больше всего на свете боялся встреч именно с Таратиным?..
— Все собрались? — поднялся за столом Глотов и сам себе ответил: — Все. Начальника пароходства неожиданно вызвали, товарищи, и совещание капитанов поручено провести мне. Собственно, не совещание, а беседу, — он покосился на Таратина, и тот чуть заметно кивнул головой. — В ближайшие дни все вы поведете свои корабли в море. Вот почему и решили мы информировать вас о положении, сложившемся на нашем морском театре в настоящее время, и о задачах, стоящих перед коллективом Северного морского пароходства. Начнем с первого: каково положение в Белом и в Баренцевом морях?