Мальчишки жабят увидели, изумились количеству, поехали по траве.
Вечерело, жабята оставались на дороге. А скоро пойдёт на ферму стадо. Коровы ходят тяжело, качают головами, машут хвостами, тычут в дорогу острыми копытами. Сто коров – четыреста ног. Погибнут жабята. Если бы кто и захотел согнать их с дороги, не согнал бы: беспонятные они. Только от горячего солнца сами полезут в траву. Но солнце на закате, взойдёт лишь утром.
К счастью, в поле за фермой скосили рожь. И стадо вечером шло на ферму полем. Не погибли жабята. Все остались живы.
У меня жалость ко всем земноводным возникла в далёком детстве и осталась на всю жизнь.
А было вот что. В Ястребках один подросток взял нас, маленьких, ловить рыбу. Таскали мы для него бредешок по речке. Рыба не попадалась. Каждый завод выволакивали на берег кучу скользкой зелёной тины и по несколько здоровенных, тоже скользких и тоже зелёных, лягушек. Парню стало скучно. Он начал кидаться лягушками. С криком и плачем, оставив на берегу штаны и рубашки, бежали мы на луг.
А вслед – кому в голую спину, кому в ягодицы, а кому прямо в стриженый затылок с шлепком стукались лягвы…
Было в деревне поверье: если лягушка коснётся человеческой кожи, вырастут на том месте бородавки. Долгое время оглядывали мы друг друга: нет ли на теле наростов. Конечно, бородавки не выросли. Эту неправду какой- то умный человек выдумал – чтобы оградить беззащитных существ от людей. И ещё он, или кто-нибудь другой, придумал неверное, но полезное: убьёшь жабу – будет дождик.
Остались ли живыми несчастные твари, летевшие в наши спины, мы тогда не думали. Но жажда справедливости к себе – как усердно таскали мы бредень! – сама собой распространилась на этих бессловесных потерпевших.
Так и возникла жалость к ним, не отменив брезгливости: ни разу по своей воле не взял я в руки лягву. Но видит Бог, и не обидел ни одной лягушки и жабы.
Трясогузка
Подобно коромыслицу весов
Качается на ножках трясогузка:
Подлёт к гнезду иль низок, иль высок?
Само гнездо широко или узко?
Всё хочет взвесить, чтоб наверняка
Отведать радость, избежать печали…
А птенчики меж тем уж отпищали,
На резвых крыльях рвутся в облака.
Головастик
Добыча пищи не игра,
Но повезло: какое счастье —
В зелёной луже комара
Поймал на завтрак головастик.
Он ел его в мечтах о том,
Когда расстанется с хвостом
И высунутся лапки
Скакать по мокрой травке.
Ему теперь важней всего
Комарики да мушки,
Чтоб жизнь продолжилась его
В больших чинах лягушки.
Шитики
В зарослях возле нашего ручья обитают неказистые существа – ручейники, небольшие насекомые с длинными ножками, туловище и крылышки которых покрыты волосками. Бегают они лучше, чем летают. А яйца откладывают в воду, где потом уж растут их личинки и куколки.
Шитики – личинки ручейника – клеили себе дома. Один шитик нашёл себе крупный песок. Он склеивал песчинку с песчинкой собственной слюной, как склеивает кирпичи раствором каменщик. Получился песочный дом. Второму шитику на дне ручья попались еловые иголки. Он собрал свой дом из них. Третий шитик наткнулся на осиновый лист. Дом склеил из кусочков листа. В ямке на дне лежали гнилые кусочки дерева. Четвёртый шитик сделал себе деревянный дом. Пятый шитик не придумал ничего лучшего, как склеить дом из обрывков водяных травинок.
В летнюю жару ручей стал мелеть. Шитики потащили свои дома туда, где поглубже.
Все тащат, кроме того, у кого дом травяной. Он никак не сдвинет его с места. Одна травинка, оказывается, успела пустить корешки и приросла ко дну. Вылез шитик из своего неудачного жилища. Тут его плотвица и сцапала. Сам виноват.
В серебряную ночь
Дело было на Печухне. Это река такая. Впадает в Волгу недалеко от знакомой деревни. Бежал ручеёк, то пропадал в болотцах, то снова возникал в сухих бережках. И ширины в нём было шаг-полтора: чепуха, а не ручей. Чепуха – печуха, чепухня – печухня… Когда же перегородили Волгу у города Углича плотиной, ручей стал рекой, которую не каждый пловец осилит. А название осталось прежнее.
По берегам Печухни вековой бор. Ближе к воде ольха и непролазный ивняк. А в самой воде пни сосен, спиленных перед затоплением. Уж сколько лет прошло, а они всё ещё держатся за речное дно. В сильный ветер катятся по Печухне волны; чёрные пни то вынырнут, то скроются под водяным валом. И тогда кажется – вдоль берега длинной полосой в реке полощутся фантастические существа…
Множество тут живых, привычных существ. Птицы всякие, всякая рыба – своя, печухнёвская, и та, что заходит из Волги. Однажды какой-то волжский властелин, проплывая около моей лодки, высунул из воды верхушку спинного плавника – аж в две ладони! Звери есть: белки, доверчивые ежи, громадные степенные лоси. Как-то после дождя перекинулась над рекой радуга, под ней переплывали реку два лося – зрелище незабываемое.
Ночью река становится таинственной, словно скрывает от человека кого-то. Ночью спокойнее на берегу. Там под соснами наша палатка. И костёр.
Нас четверо: подросток Вовка, его отец художник, его дядя и я. Утром мы удили окуней, днём собирали чернику, на вечерней заре тоже удили, а теперь сидим у костра. Уж поздно, надо бы спать. Но жалко тратить такую ночь на сон. Небо засыпано звёздами. И все они, до самой крошечной – с сахарную песчинку, отражаются в реке. А тихо- то как! Не плеснёт рыба, не пискнет птица, не прошуршит в осоке змея…
Кузнечик, ещё недавно скрипевший на пригорке, тоже смолк. Мал кузнечик, но знает: второй такой ночи в его жизни не будет. И надо запомнить её – огромную, от небесных звёзд до звёзд речных. И себя запомнить – как частицу серебряной ночи.
Так размышлял я. Нечто подобное ощущали и мои взрослые товарищи. Другое дело – Вовка. Жизнь казалась ему бесконечной, с сиюминутными радостями и доступными удовольствиями. Вот уж невидаль – звёздная ночь! Потихоньку он начал ёрзать на брёвнышке, без надобности шевелить угли в костре, раскатывать их.
Костёр спокойный, горит ровно, ничем не тревожит торжество окружающей ночи.
– Перестань! – строго говорит отец.
– Хоть рассказали бы что, – бурчит Вовка. – Скука сидеть с вами.
Вовкин дядя – первоклассный сварщик. Его приглашали на работу за рубежом. Племянник своим бурчанием пробудил его воспоминания:
– Да, мог побывать в Китае. Да не вышло.
– Если не вышло, чего же рассказывать, – снисходительно бросил Вовка и ушёл от костра в темноту.
– Перед самым отъездом подскочила температура. Весь в жару́. А потом замерзать начал. От озноба зубы стучат. Доктор пришёл. И сразу спрашивает: «Охотник? На Длинном болоте был? Если был, всё без анализов ясно». – «Был, – говорю, – охотился…»
Дядя не успел сказать, что стало ясно доктору. Подойдя неожиданно сзади и осыпав наши головы сором, Вовка накрыл костёр охапкой прелого сена. Сгрёб его в заброшенном шалаше.
Костёр, казалось, угас. Но через минуту-две кострище и мы, сидевшие рядом, окутались жёлтым, ядовитым дымом. Из-под краёв сенной кучи выбился живой огонь. Сено зачадило сильнее, всё дальше отгоняя нас от костра.
– Радуйся! – сказал Вовке отец. – На плечах у тебя не голова, а тыква!
– Не тыква, а дыня. Дыня дороже, – обиделся Вовка и снова ушёл.
Сено в конце концов сгорело. Мы вернулись на своё брёвнышко.
– Так что же за болезнь была?
– Ну, – продолжал дядя, – доктор говорит, ему без анализов ясно…
В это самое мгновение вновь появился Вовка и сунул в костёр сухую ёлку. Она моментально вспыхнула, стреляя во все стороны искрами. Запахло палёным. Мы принялись оглядывать, охлопывать себя, чтобы погасить затлевшую одежду.
На этот раз Вовкин отец от негодования не мог выговорить ни слова. Он только громко кашлял. А мы с дядей не удержались от смеха.
Вовка же, присмирев, стоял поодаль. Что было у него на душе – раскаяние? В темноте трудно было понять. Вдруг он тоже засмеялся – тихо и радостно. Может быть, принял наш смех как похвалу – ещё бы, такой фейерверк устроил!..
Мы привели в порядок костёр, сели на бревно – ещё на полчасика, окончательно угомониться перед сном.
– Кончились наши мучения, – проговорил Вовкин отец, – кажется, ушёл в палатку. И за это спасибо…
Отец опять ошибся. К костру торжественно шёл Вовка, обеими руками он держал длинную палку с большой железной банкой на конце. Никто не успел рта раскрыть, как банка оказалась в костре. Остатки масла для лодочного мотора, нагревшись, взорвались. Из банки, как из жерла мортиры, вылетел голубой огонь и взвихрил золу. Мы все, как по команде, опрокинулись на спины и на четвереньках бросились в кусты…
Позже, уже когда мы смогли принять вертикальное положение, художник показал пальцем на сына:
– Этого предлагаю в палатку не пускать. Пусть ночует и вообще живёт под кустом. В лодку с собой его не возьму. Пусть ловит с берега пиявок.
Угроза была нешуточная. Вовка уже шмыгнул носом, всхлипнул.
– Может быть, на первый раз простим, – вмешался я и, чтобы разрядить грозу, спросил дядю: – Так что же за болезнь определил доктор?
– Да ерунда! Малярия. На том болоте раньше меня охотились. Малярики раньше меня к врачу ходили. Ерунда! – продолжал он с напором. – А вот был у нас выезд заводских за грибами.
В лес приехали затемно, разожгли костёр. Всем ужасно есть захотелось. Мужик, который едой ведал, чтобы подогреть, вывалил в огонь все пятнадцать банок голубцов в томате… Взрыв за взрывом. К костру подходить страшно, не знаем, всё ли взорвалось. Мужик каялся, просил дать оплеуху. А мы посмеялись, да и только…
– Ясно, – сказал Вовкин отец, – вас двое, я один. Пусть будет по решению большинства, пусть идёт в палатку. Но за последствия я не отвечаю. Мы заснём, а что ещё зверское придёт ему в голову…